Царёв друг

«Царёв друг» – так называли Иллариона Васильевича и друзья, и завистники. Дружба эта с Николаем Павловичем прошла через многие испытания и сохранилась до конца дней Васильчикова. Ещё говорили, что Васильчиков был единственным сановником, который говорил царю правду. И царь ценил это.

В 1827 году Николай I учредил т.н. Временный комитет по вопросам цензуры. Комитету, в который вошли министр внутренних дел В.С. Ланской (1754-1831), генерал-адъютант И.В.Васильчиков, граф К.В. Нессельроде, генерал-адъютант и генерал-лейтенант К.Х. Бенкендорф (1785-1828)⁶³, сенатор С.С. Уваров (1785-1855)⁶⁴ и товарищ министра внутренних дел советник Д.В.Дашков (1784-1839)⁶⁵, надлежало рассмотреть проект устава для цензуры иностранных книг, представленный Ланским.

Примечание 63. Брат А.Х. Бенкендорфа, начальника III отделения. Конец примечания.

Примечание 64. Литератор, член литературного общества «Арзамас» под кличкой «Старушка», государственный деятель, министр народного просвещения, известный изобретением монархической доктрины «православие – самодержавие народность», председатель Императорской Академии наук. Конец примечания.

Примечание 65. Литератор, входивший в «Арзамас» под кличкой «Чу», дипломат и государственный деятель. Конец примечания.

М.А. Турьян пишет, что «раздраконивая» проект Ланского, Комитет пытался улучшить и уже одобренный в 1826 году «чугунный» цензурный устав министра народного просвещения А.С. Шишкова (1754-1841), который, кстати, критиковал, но почему-то утвердил Николай I. Особенно отличился Дмитрий Васильевич Дашков. Он подал царю смелую записку, в которой указал на «злонамеренную непригодность» устава. Тогда для нейтрализации духа Комитета в него были введены сам Шишков и председатель Цензурного комитета Л.Л. Карбониер, но, по мнению Турьян, «остудить пыл почти самозваных преобразователей не удалось», и Комитет на свой страх и риск приступил к составлению собственного варианта цензурного устава. 19 октября 1827 года Николай I приказал закрыть Комитет, но остановить их работу было уже невозможно. И 22 апреля 1828 года царь утвердил новый цензурный устав! В указе Николая I говорилось, что он должен был «заменить во всех частях изданные доныне по сему предмету узаконения». 23 апреля потерпевший поражение А.С. Шишков подал в отставку.

Князь В.Ф. Одоевский (1804-1869), принимавший активное участие в работе над текстом нового цензурного устава в качестве секретаря, спустя годы писал: «Вопрос о цензуре был рассмотрен с истинно государственной точки зрения, а не в границах полицейской, почти всегда ошибочной сферы…».

М.А. Турьян не пишет, о том, в чём конкретно заключался вклад Иллариона Васильевича в работу Комитета, но по косвенным признакам можно вполне определённо заключить, что государственник Васильчиков был вполне солидарен с либералом Дашковым. Иначе зачем потребовалось Николаю Павловичу вводить в Комитет Шишкова и Карбониера?

Виктор Илларионович Васильчиков начинает запись воспоминаний своего отца в первые дни царствования Николая I следующими словами:

«Несколько дней после вступления на престол ныне царствующаго Государя, отец мой, будучи дежурным при Его Величестве, получил в дежурной комнате приказание явиться к вдовствующей Императрице Марии Федоровне. Взошедши в покой Государыни, он застал ее беседующей с Государем, у стола на котором лежал образ. Она подозвала отца моего к себе и ласковым голосом сказала ему: ˮИлларион Васильевич, я прошу Вас поклясться перед образом сим, что и на трудном поприще, на который обречен ныне сын мой, Вы не перестанете напутствовать его советами Вашими и будете продолжать говорить ему всю истину так же откровенно, как Вы то делали до сего времениˮ. Батюшка конечно поклялся. После того императрица заставила августейшаго сына своего поклясться на том же образе, что он во всем будет слушать советов отца моего».

Когда в ноябре 1846 года старый и больной Илларион Васильевич решил уйти с поста председателя Государственного Совета, Николай I стал уговаривать его остаться. Истощив все средства и аргументы, император сослался на эту обоюдную клятву, данную ими в 1825 году, и это произвело на Васильчикова сильнейшее впечатление. «Долго ещё после отъезда Государя, рассказывая при мне разговор свой с Царём, он заливался горячими слезами умиления. Во время продолжительной болезни, от которой он умер, отец мой ещё раз говорил мне про это обстоятельство, и в подробности объяснил мне его», - писал Виктор Илларионович в 1847 году.

Николай I, рассказывая о начале своей военной карьеры, в своих записках пишет:

 «Корпусом начальствовал тогда генерал-адъютант Васильчиков; к нему я прибёг, ибо ему поручен был, как начальнику покойной матушкой. Часто изъяснял ему своё затруднение, он входил в моё положение, во многом соглашался и советами исправлял мои понятия».

Кстати, вдовствующая императрица «положила глаз» на Васильчикова ещё в апреле 1816 года, когда ей понадобилось выбрать лиц, сопровождающих её младшего сына в поездках за границу и по России. Александр I тоже поддержал кандидатуру Иллариона Васильевича. Причины, по которым это намерение не было приведено в исполнение, пишет Шильдер, неизвестны. Мы можем с уверенностью сказать, что причины эти заключались в интригах недругов и завистников Иллариона Васильевича.

Князь Б.А. Васильчиков, потомок нашего героя, основываясь на семейных преданиях, вспоминает, что Николай I относился к Васильчикову всегда исключительно уважительно и коллегиально. Посылая ему документы на проработку, царь неизменно делал приписку: «Если это вам удобно!». Если назначенная аудиенция или совещание переносилось, Николай I всегда приносил извинения и указывал на причину. Однажды одно такое письмо было доставлено Васильчикову, когда он находился на охоте в своём имении Волышево. В приписке царь сообщал, что дело важное, но не срочное, так что охоту прерывать не было надобности. Он знал, что Василий Илларионович был страстным псовым охотником.

Впрочем, однажды царь то ли забыл об этом увлечении, то ли пренебрёг этим и нарушил отдых председателя Госсовета. Это случилось, когда император остался недоволен результатами смотра Уланского Его Величества и Гродненского гусарского полков, дислоцировавшихся на р. Волхов и, вспомнив, что имение бывшего командира Гвардейского корпуса находится неподалёку, послал к Васильчикову фельдъегеря с письмом, в котором просил заняться исправлением полков. Васильчиков был вынужден прервать отдых, разместиться в казармах и провести оставшийся отпуск в учениях, вспоминая свой старый кавалерийский опыт. Сын его Александр рассказывал, что редко видел отца таким расстроенным, как в тот раз. Впрочем, Василий Илларионович прихватил-таки с собой на Волхов своего стремянного и нескольких борзых собак и время от времени, между учениями, ухитрялся поохотиться.

Хорошо осведомлённый автор «Записок» М.А. Корф писал:

«Князь Васильчиков был единственный человек в России, который во всякое время и по всем делам имел свободный доступ и свободное слово к своему монарху; человек, которого Николай не только любил, но и чтил, как никого другого…которого он считал и называл своим другом».

Добавим, что другим таким боевым генералом, пользовавшимся неограниченной любовью и доверием царя, был Иван Фёдорович Паскевич, товарищ Васильчикова по боевым делам. Его Николай любовно звал «отцом-командиром».

Сенатор С.П. Шипов рассказывал, что, будучи уже царствующим монархом, Николай Павлович однажды пригласил Васильчикова к себе в спальню и указал на его портрет, висевший на стене:

– Знаете, Ларион Васильевич? Как только я просыпаюсь, то первого, кого вижу, это моего друга, наставника и благодетеля.

Разве это не могло послужить причиной недоброжелательства и злопыхательства для завистников, которых вокруг трона было предостаточно?

Император, очевидно строго следуя клятве, данной при смерти своей матушки, неизменно прибегал к совету Васильчикова. Это касалось, например, освобождения крестьян от крепостной зависимости или польского вопроса. Киевский генерал-губернатор Д.Г. Бибиков (1791-1870) запросил у царя чрезвычайные полномочия для подавления польского влияния в Юго-Западном крае, вплоть до права без суда и следствия ссылать поляков в Сибирь – права, от которого даже отказалась самодержавная власть. Николай I одобрил проект Бибикова и постфактум передал его на рассмотрение в Особый комитет по делам Юго-Западного края, председателем которого состоял И.В. Васильчиков. Васильчиков ответил царю запиской, в которой указал лишь на несуразность ситуации: проект Бибикова, будучи одобренным императором, стал законом, и смысла передавать его на рассмотрение в законосовещательный орган, каковым был Особый комитет, не было. По существу Васильчиков выразил своё несогласие с проектом, поскольку считал, что вместо того чтобы наказывать и преследовать поляков, на них нужно было распространить влияние общероссийских законов.

Корф пишет:

«Князь Васильчиков, при обыкновенном горячем стремлении к благу России в том смысле, как он его понимал, со своей стороны сильно сопротивлялся введению этой меры, считая её во всех отношениях скорее вредной, нежели полезной, особенно же потому, что ею должно было неизбежно ещё более возбудиться неприязненное против нас расположение умов в западных губерниях. Преданный государю и России всеми чувствами и помыслами, прямодушный, правдивый, настоящий рыцарь без страха и без упрёка, он часто говаривал мне, что идёт всегда от того начала, что государь рассердится, покосится и пройдёт, но при тех отношениях, в которых государь поставил к себе его, Васильчикова, противно было бы его совести, из видов сохранения царской милости, жертвовать истинными выгодами России. Следуя тому же правилу и в настоящем случае, он простёр своё сопротивление до самой крайней степени, и указ 25 июня…был подписан при явной оппозиции нашего председателя, после разных неприятных объяснений и сцен».

Итак, Николай I пренебрёг доводами Иллариона Васильевича и всё-таки посчитал предлагаемые Бибиковым меры необходимыми. «Бог да будет мне судьёй», – произнёс он, подписывая документ, а на записку князя наложил следующую резолюцию:

«В сем деле я вновь вижу, любезный Ларион Васильевич, те чувства, которые всегда в вас находил. Вы всегда мне говорили правду, даже когда знали, что я противоположного мнения».

Император дал понять, что пределы его царского согласия и доверия не могут быть безграничными. Не надо забывать, что самодержец был упрям, вспыльчив и часто довольно груб, а дружба самодержца – вообще вещь сомнительная. В данном случае Николай всё-таки проявил к князю известную деликатность. На большее он, очевидно, не был способен.

А Илларион Васильевич и в самом деле высказывал своё мнение, невзирая на лица, и делал это открыто, прямо, но в духе доброжелательности и заботы об интересах дела. Однажды в. к. Николай Павлович на смотру лейб-гвардии Егерского полка, у всех на виду, сделал очень грубый выговор его командиру генералу К.И.Бистрому (1770-1838). Бистром, заслуженный генерал, участник Отечественной войны 1812 года, явился к командиру гвардейского корпуса Васильчикову и, с трудом сдерживая гнев и обиду, заявил, что не может ручаться за последствия инцидента, если великий князь не принесёт ему формального извинения. В тот же вечер Илларион Васильевич явился к Николаю Павловичу и имел с ним длительную и непростую беседу. Васильчиков посоветовал великому князю избавиться от единственного порока – вспыльчивости, ибо она может стать причиной многих несчастий для тех, над которым он будет призван царствовать.

Великий князь, ещё не осознав тяжести своего поступка или не желая приносить Бистрому официальное извинение, написал Васильчикову, а тот тоже ответил ему письмом. Соблюдая деликатность, но, не уступая в принципах, корпусный командир писал:

«Ваше Высочество! Я получил письмо, которое в.и.в. изволили написать ко мне и смело буду отвечать на доверие царя, милостиво вами оказанное. Судя по весьма точным сведениям, доставленных мне от ген. Мартынова, я должен думать, что разговоры между товарищами по поводу нескольких слов, которые вырвались у вас в минуту горячности, привели к предположениям, оставшимся без действия. И если бы полиция не поусердствовала придать значение речам неопытных юношей, то их шумливые возгласы даже не дошли бы до нас, так как одного слова вашего и. высочества, сказанного офицеру, который считал себя обиженным, было достаточно ля восстановления полнейшего спокойствия.

Касательно впечатления, которое должно было произвести на офицеров слова Розена, я напротив думаю, что обнаруженное вашим высочеством спокойствие произвело наилучшее действие, доказав всем присутствовавшим, что ваше и. высочество приняли бригаду единственно с тем благим намерением, чтобы придать более весу дисциплине; ибо всякому известно, что Русский великий князь обязан повиноваться только своему государю. Могу вас уверить, что в том случае вам отдана была полная справедливость, и кроме минутной горячности, о которой сами ваше высочество сожалеете, даже злонамеренный человек принуждён сознаться, что ваш образ действий в этом случае послужил хорошим примером.

Поверьте, ваше высочество, человеку, который и по долгу, и по своим правилам не способен говорить с вами иначе, как языком чести; старайтесь обуздать вашу горячность, которая есть единственный мне известный ваш недостаток; старайтесь владеть вашими словами, и вы приобретёте похвалу и любовь народа, над которым вы призваны царствовать некогда.

С полною доверенностью к милостям вашего и. высочества, я не задумался открыть вам своё сердце; я убеждён, что ваше высочество удостоите принять советы, которые я осмеливаюсь преподавать вам, как залог моей к вам привязанности…»

Далее – концевые комплименты. Удивительно умное, спокойное, выдержанное и принципиальное, искреннее письмо. Но, судя по всему, Николай Павлович и после этого продолжал упорствовать. «Встретив некоторое сопротивление в Великом Князе, – пишет А.И. Васильчиков, – «Васильчиков был вынужден был объявить ему, что имеет положительное приказание от Государя обращаться» со своим братом не как с членом императорской семьи, а как с частным лицом, состоявшим у него на службе. Когда и этот аргумент на Николая Павловича не подействовал, Илларион Васильевич сказал, что в таком случае он отправит к Александру I курьера с подробным докладом на этот счёт.

Подействовали ли увещевания корпусного командира или советы вдовствующей императрицы Марии Фёдоровны, но на другое утро Николай Павлович в присутствии всего корпуса офицеров Егерского полка извинился перед Бистромом. Инцидент был мирно улажен. Николай умел ценить правду, которую ему высказывали редкие из приближённых, не взирая на то, что она могла не совпадать с его собственным мнением. А враги Васильчикова, в частности, дочь министра финансов Гурьева и жена канцлера Нессельроде и вся семья Гурьевых, стали распространять слухи, что корпусный командир унижает особ, принадлежавших к императорской фамилии.

Васильчикову пришлось ещё раз обращаться к «горячему» великому князю и снова по тому же поводу и с теми же советами, только на этот раз жертвой усердного отношения Николая Павловича к службе стал генерал Мартынов. Кстати, требования Николая Павловича как бригадного командира к своим подчинённым были вполне справедливы, но не всегда корректны по форме. Получив в командование сначала гвардейскую бригаду, а потом дивизию, он столкнулся с вопиющей распущенностью офицеров: дело доходило до того, что офицеры являлись на службу во фраках и шляпах, набросив поверху шинель. С присущим ему усердием Николай Павлович стал наводить в дивизии порядок. Так что его требования к дисциплине были вполне обоснованными, только по отношению к Бистрому он высказал их в обидной для генерала форме.

Корф Модест Андреевич

В 1826 году, когда командиром гвардейского корпуса был назначен в.к. Михаил Павлович, Васильчикову опять пришлось участвовать в «придерживании» горячего нрава нового командира. «Начиная с некоторого времени, – писал шеф жандармов Бенкендорф, – жалобы на мелочную требовательность и строгость возросли до такой степени, что это стало казаться тревожным; граф Кочубей, генерал Васильчиков и, наконец, я говорили с императором…» При этом эти трое сановников между собой по этому поводу не совещались, а пришли к необходимости вмешаться самостоятельно – настолько всеобщей стала неприятная молва о поведении Михаила Павловича.

Николай I хорошо изучил натуру князя Васильчикова. Как-то, когда барон М.А. Корф (1800-1876) заметил государю, что князь чувствует себя лучше под вечер, император ответил, что так обычно бывает с людьми нервными, и в доказательство привёл поведение своей жены, «которая утром никуда не годится, а к вечеру разгуляется и оправится». При этой же беседе Николай сказал о Васильчикове:

– Теперь двадцать два года, что мы с ним знакомы, и я привык любить и уважать его сперва как начальника, а теперь как советника и друга. Это самая чистая, самая благородная, самая преданная душа. Дай Бог ему только здоровья!

Читатель уже видит, что дружба Васильчикова с Николаем носила временами драматический характер, но какими большими бы не были их разногласия по деловым вопросам. дружественные отношения продолжали оставаться нерушимыми. Приводим пример, описанный бароном Корфом.

Министр финансов Е.Ф. Канкрин (1774-1845), известный своей денежной реформой 1839-1843 гг., подал Николаю I один из своих проектов, минуя Государственный совет. Это чрезвычайно возмутило Васильчикова, который считал, что проект необходимо сначала обсудить в Совете: «Пока есть Совет, нельзя им так играть, и министр не вправе самовольно забегать к государю со своими предложениями по делам, решённым в Совете; председатель же должен по таким делам принимать повеления от государя непосредственно, а не через министра».

Васильчиков немедленно поехал к Николаю I, и тот восстановил справедливость, указав на необходимость сначала обсудить проект Канкрина в Госсовете, а потом проинформировать его о принятом там решении. Граф Канкрин возмущался, что Васильчиков наступает на прерогативы царя: ведь тот уже изъявил свою волю, так зачем же обсуждать решение государя в Совете? В глубине же души министр, конечно, знал, что в данном случае речь шла только об авторитете Государственного совета и престиже его председателя, и что Васильчиков по существу был прав. Николай I это понял сразу.

Инцидент на этом не был исчерпан. Когда Илларион Васильевич готовился открыть заседание Совета для обсуждения проекта Канкрина, появился фельдъегерь с запиской Николая I, в которой прямо указывалось, какое решение по нему должно было быть принято. Князь Васильчиков, пишет Корф, обомлел: договорённость с императором была нарушена, и Совету оставалось только «проштамповать» высочайшую волю. Васильчиков заподозрил в этом плоды усилий Канкрина, который явился на заседание Совета незадолго до фельдъегеря. После жаркой сцены, продолжает Корф, в которой Канкрин категорически отрицал своё участие в происшедшем, Васильчиков был вынужден зачитать содержание проекта, а члены совета – выразить с ним согласие. Недовольство было всеобщим, но особенно возмущён всем был Илларион Васильевич, и все боялись, что потрясённый до основания председатель Госсовета не выдержит нанесённого ему оскорбления и заболеет.

Князь порывался на следующее утро отвезти документ царю сам, надеясь переубедить его, но к утру внял увещеваниям Корфа и отдал бумаги барону. Виноват в этом случае, конечно же, был сам император. Но царь есть царь, и Илларион Васильевич, скрепя сердце, успокоился, но не смирился.

Как пишет хорошо информированный Корф (князь доверял барону как себе и о всех перипетиях своего общения с царём его информировал), после того, как страсти улеглись, между Николаем и Васильчиковым состоялось-таки объяснение – письменное и устное: «Первое заключалось в самой лестной и нежной французской записке, в которой государь, называя Васильчикова, по обыкновению, ˮдорогим другомˮ (cher ami), благодарил его за окончание… дела…».

Устное же объяснение с царём было драматичным. Отправляясь на аудиенцию к Николаю I, князь разъехался с фельдъегерем, вёзшим эту записку, так что устное объяснение было довольно жарким. Илларион Васильевич особенно подчёркивал, «сколько преступны намерения и действия людей, старающихся внушить своими наговорами подозрение и недоверие к Совету». «Было говорено, по-видимому, и многое другое, что возбудило отчасти неудовольствие государя», – дипломатично заключает Модест Андреевич. Во всяком случае, когда Николай во время беседы стал сердиться, Васильчиков, согласно Корфу, воскликнул:

– Государь! Кой-час⁶⁶{Любимое выражение князя, означавшее «как только»} вы начинаете гневаться, я перестаю говорить. Вы сами поставили меня на такую степень, где откровенность перед вами есть мой долг; долг этот я свято выполняю теперь, как и всегда привык исполнять его за 48-летнюю мою службу.

К концу аудиенции оба собеседника были уже «на мирной ноте», и всё закончилось взаимными уверениями в дружбе и уважении. Император ценил в людях откровенность. Мы же можем только восхищаться принципиальностью и бесстрашием князя.

В своём предсмертном завещании Николай I посвятил уже умершему Васильчикову такие слова: «…начав службу под его начальством, он был мне всегда советником и первым помощником в делах государственных».

Оставаясь членом Госсовета, исполняя различные гражданские должности (1826 – член Секретного комитета, 1829-1830 – председатель департамента законов, 1831 – член Комитета по делам Царства Польского, 1834 – член комитета об усовершенствовании земледелия, 1839 – председатель комитета для рассмотрения некоторых предположений о построении шоссейных дорог), Васильчиков продолжал заниматься делами армии: в 1826 году он назначается командующим войсками в Санкт-Петербурге и окрестностях, в 1833 году – генеральным инспектором кавалерии, с 1835 года – шеф Ахтырского полка (1 января 1843 года полку присваивается его имя), с 1844 года – шеф Кирасирского военного ордена полка.

В 1840 году по инициативе Николая снова возник вопрос о распространении на Остзейские провинции общерусского законодательства, и соответствующий указ от 25 июня был им подписан при явной оппозиции председателя Госсовета, – как пишет Корф, – «после разных неприятных объяснений и сцен». У Васильчикова было много врагов, которые и нашептали царю о том, чтó говорил Илларион Васильевич по поводу указа в стенах Госсовета. Всё это оказывало влияние на мнительного императора и отравляло атмосферу его взаимоотношений с Васильчиковым.

В связи с поразившим Россию неурожаем Васильчиков в отсутствие Николая созвал чрезвычайное совещание министров, которое выработало ряд мер по смягчению создавшегося положения. Вернувшийся в Петербург Николай остался весьма недоволен этой инициативой. В созыве совещания царь усмотрел попытку учредить в его отсутствие нечто вроде временного правительства; во-вторых, принятые совещанием меры оказались половинчатыми и нерешительными (без согласования с царём они и не могли быть иными). Но более всего царя возмутило то, что в совещание не был приглашён и.о. министра финансов Ф.П. Вронченко (1780-1854), который был назначен вместо умершего Канкрина и против назначения которого справедливо протестовал Илларион Васильевич и некоторые другие члены Госсовета. Это был мало образованный и самоуверенный человек, про которого в петербургском обществе говорили, что в овладении азами арифметики Вронченко застрял на дробях.

В результате бороться с неурожаем Николай поручил особому комитету под начальством военного министра А.И. Чернышева (1785-1857). Васильчиков почувствовал себя устранённым, в течение нескольких дней царь его на аудиенцию не приглашал. Наконец, в июле аудиенция состоялась, князь приехал с неё сильно расстроенным, заговорил о своей отставке и уехал в деревню. Совершенно очевидно, что «наушники» царя достигли своей цели, и Николай дрогнул. Пусть судьёй ему будет Бог – очевидно, так рассудил мудрый Илларион Васильевич.

Но время пришло, и осенью Васильчиков подал царю из своего имения формальное прошение об отставке, ссылаясь на то, что потерял доверие государя, и во второй половине октября 1840 года был срочно вызван в Петербург. Князь провёл в Царском Селе целый день и о своей беседе с царём рассказал барону Корфу. В качестве мотива для отставки Васильчиков привёл предположение о том, что царь заподозрил его в тайном умысле учредить над ним нечто вроде регентства и т.п. – предположение, навеянное царю «злонамеренными внушениями» его врагов. Николай категорически отвергал это предположение и говорил, что такой мысли у него никогда не возникало (насколько искренен был при этом царь, мы, естественно, никогда не узнаем). Васильчиков упомянул о своём отстранении от процесса решения продовольственного вопроса, на что Николай предложил Васильчикову председательствовать в особом комитете вместо Чернышева.

«Так окончилось это дело, – пишет Корф, – и едва ли отношения между почтенным старцем и императором Николаем не сделались с тех пор ещё искреннее, ещё теснее». Конфликты и недоумения между ними, по образному сравнению барона, носили характер размолвок между двумя любовниками. Васильчиков видел в Николае идеал необходимого для России монарха, а Николай рассматривал князя как преданного друга, как благородную и возвышенную душу и прощал ему вспышки, будучи уверен, что они диктовались исключительно желанием блага и ему, и державе. Свои частные письма и записки к князю император продолжал неизменно подписывать словами: «Навеки Ваш Н.»

В одно время у Николая I на ноге появилось нечто вроде экземы⁶⁷{После смерти императора, при вскрытии, у него обнаружили редкую анатомическую аномалию: вместо двух почек у него была одна, но большая.}, и когда методы «традиционной медицины» для избавления от неё оказались неэффективными, он прибегнул к знахарям. В частности, одну такую знахарку, подругу юности своей жены, предложил Васильчиков. Знахарка, генеральская жена А.Н. Рускони, пользовалась т.н. «симпатическими средствами», т.е. заговорами. Знакомая Анны Николаевны М.Ф. Каменская, дочь графа Ф.П. Толстого, вспоминает:

«В доме Васильчиковых Анна Николаевна продолжала лечить ˮсимпатическими средствамиˮ и даже прославилась успешным лечением ˮрожиˮ посредством сухого платка или полотенца, взятого у больной особы. Этот платок Анна Николаевна ˮзаговаривалаˮ, складывая какими-то мудрёными складками в куколку, приказывала вытереть им больное место утром, вечером и опять утром и бросить в стирку… И ˮрожаˮ сейчас же проходила. Васильчиков предложил ему попробовать лечиться ˮсимпатическим средствомˮ. Император согласился. Тогда Ларион Васильевич привёз платок государя Анне Николаевне, она заговорила; он обтёр им ногу три раза, и рожа сейчас же прошла. С этих пор Николай Павлович так глубоко уверовал в генеральшу Рускони, что на моей памяти…почти ни одного воскресенья не проходило, чтобы государь не прислал своего камердинера с просьбой к генеральше ˮзаговоритьˮ чей-нибудь платок…»

М.Ф. Каменская приводит ещё один эпизод из интимного общения князя с императором. У Иллариона Васильевича в доме жил карлик по имени Софрон Осипович, большой франт и грамотей. В конце 20-х годов Софрону Осиповичу было около 50 лет, он отличался большим остроумием, находчивостью и меткостью в стрельбе. Васильчикову как-то пришла в голову мысль взять своего Софрошу на царскую охоту и потешить им государя. Инициатива князя имела успех. Софроша на охоте ни разу не промахнулся (сам Николай Павлович был стрелком посредственным) и развлекал царя во всю силу своего остроумия. За завтраком император посадил Софрошу рядом с собой и спросил:

– Ну, что, маленький человечек: доволен ты сегодняшним днём?

– Безмерно счастлив, ваше величество, и не забуду этого дня до последнего моего вздоха.

– Ну, так научи меня, Софрон Осипович, как бы мне ознаменовать этот день, когда мы охотились вместе с тобою, так чтобы ты никогда не забыл его?

– Примите меня на службу в вашу охоту, ваше величество, и дозвольте мне носить её мундир. Тогда, если бы я и мог забыть сегодняшний день, то это будет мне невозможно.

Николай расхохотался и тотчас же приказал Васильчикову зачислить карлика в свою охотничью службу и велел нарядить его в придворный мундир.

Васильчиков продолжал находиться в милости у Николая вплоть до своей кончины. Последние годы, как утверждает Корф, «государь беспрестанно, можно сказать, ежедневно, осыпал князя знаками милостивого его внимания и благорасположения». В доказательство Модест Андреевич приводит такой эпизод. Для постоянных докладов князя царь назначил вторники, однако на страстной неделе 1845 года Васильчиков на доклад не поехал за неимением дел. В пятницу Корф «случился у князя» в его домовой церкви перед самой вечерней, на которую съехались несколько родственников Иллариона Васильевича и друзей. Вдруг входит камердинер и докладывает, что только что у подъезда был Николай I, но увидев там много экипажей, подозвал щвейцара и поинтересовался, нет ли у князя какого-нибудь семейного праздника. Когда тот сказал, что это были гости, съехавшиеся к вечерне, Николай сказал:

– Ну, доложи князю, что я заезжал потому, что мы не виделись во вторник, но не хотел его беспокоить и мешать молиться, а завтра опять заеду.

Григорьев Борис Николаевич