Семёновское дело

Дело Семёновского полка стало одним из самых тягостных переживаний в служебной карьере И.В. Васильчикова. В ходе его расследования был уязвлён его авторитет как командира гвардейского корпуса, оскорблено чувство справедливости и постоянной заботы о своих подчинённых, нанесён удар по честно и добросовестно исполняемому воинскому долгу. Именно после Семёновского дела сильно пошатнулось его здоровье, которое уже не удалось поправить.

При сильном укоренении либеральных идей внутри гвардейского корпуса и резком падении дисциплины в нём, о чём пишет в своих воспоминаниях случайно прикоснувшийся к жизни гвардии Н.И. Греч, положение его командира стало весьма затруднительным. Об этом, кстати, писал и в.к. Николай Павлович, возмущённый падением дисциплины во вверенных ему полках. Великий князь попытался бороться с распущенностью офицеров, пользовался при этом советами и указаниями своего командира Васильчикова, но этого явно не хватало. Более того, пишет Николай Павлович: ситуация уже вышла из-под контроля и не зависела от Васильчикова.

Ежедневные замечания в его адрес, пишет В.Д. Давыдов⁴⁸{Сын героя войны 1812 г., гусара и поэта Д.В. Давыдова}, заменяются желчными вопросами – «всякое лыко ставится в строку», недоверие к нему возрастает, «откровенные ответы на веру не принимаются, в каждом невинном действии усматривается замысел». На плечи Васильчикова стараются взвалить все ошибки и промахи его подчинённых, против него интригуют, под него подкапываются. Таково было положение И.В. Васильчикова накануне бунта в Семёновском полку. По мнению князя А.И. Васильчикова, сына нашего героя, главным подстрекателем против отца, а также против единомышленников Александра I Кочубея, Строганова, Волконского, выступал ни кто иной, как всесильный граф Аракчеев. Эта кампания против командира Гвардейского корпуса получила дополнительный ветер в паруса после инцидента с в.к. Николаем Павловичем и генералом Бистромом и вмешательства в него Иллариона Васильевича (см. далее).

Внешнюю канву событий в Семёновском полку можно найти в письме военного губернатора Петербурга генерала Милорадовича военному министру А.А. Аракчееву (1769-1834), в письме Бенкендорфа князю П.М. Волконскому и в рассказе полковника Вадковского.

Роковые события произошли 16-18 октября 1820 года. Как свидетельствуют документы, сигналы о недовольстве в Семёновском полку поступили значительно раньше. Так полковник И.Ф. Вадковский, командир 3-го батальона Семёновского полка, докладывал начштабу корпуса Бенкендорфу о грубом отношении полкового командира Шварца с подчинёнными. Бенкендорф именем корпусного командира попросил Ивана Фёдоровича успокоить офицеров батальона и заверил его, что Васильчиков непременно наведёт в полку порядок. А за 8 дней до бунта Васильчиков произвёл в полку инспекторский смотр, на котором солдаты предъявили единственную претензию о запоздании с выдачей брюк. Претензию тут же удовлетворили. Гевальдигер Иванов докладывал Бенкендорфу, что солдаты приноровились к требованиям командира полка, не возмущались его строгостью на учениях, а говорили: «Ежели мы и больше замучены, чем прежде, зато мы и лучше покажемся государю на первом смотру».

А потом наступило 17 октября, когда ротный Кашкаров в 10 часов вечера доложил Вадковскому, что его рота уже не может больше сносить «тягости трудов, возложенных …полковым командиром» и вынуждена искать справедливости у высшего начальства. При этом люди все разошлись по своим местам и легли спать. Вадковский прибыл в казармы в 7 часов утра, собрал роту и, выяснив в чём дело, указал на «беззаконие» действий роты (массовая жалоба!) и стал увещевать солдат и офицеров, чтобы не навлечь гнев государя императора, но рота стояла на своём и просила доложить об их жалобе начальству. Он приказал им разойтись – что и было ими исполнено, а сам поспешил к полковому командиру Шварцу. Тот, по словам Вадковского, тотчас уехал доложить начальству.

Прибывшие к 11:00 в полк по указанию Васильчикова бригадный командир в.к. Михаил Павлович и Бенкендорф тоже пытались урезонить бунтовщиков и выявить виновных, но те стояли на своём и зачинщиков не выдавали. (П.М. Волконский в письме от 5/17 ноября пишет Васильчикову, что тот должен был сам поехать в полк, чтобы во всём разобраться, а Шварца отдал бы под суд). Шварц в полку в этот день не появился, а Васильчиков, ссылаясь на болезнь, попросил Бенкендорфа, а тот – Вадковского привести к 20:00 роту к нему в здание штаба корпуса.

Роту выстроили перед зданием штаба, на площади толпились посторонние, что, по мнению Вадковского, не способствовало созданию с бунтовщиками доверительной атмосферы, и он доложил своё мнение Бенкендорфу в присутствии Васильчикова и генерала Бистрома, сидевших в сенях штаба. И роту отвели в хорошо освещённый манеж. Там уже стояли с ружьями 2 роты лейб-гвардии Павловского полка. Вадковский, описывая этот эпизод, ядовито замечает, что болезнь не помешала Васильчикову прибыть в манеж, путь к которому был намного длиннее, чем дорога в казармы Семёновского полка.

В манеж Васильчиков ехал вместе с адъютантом Чаадаевым. По воспоминаниям Жихарева, записавшего рассказ Петра Яковлевича, последний по дороге сказал генералу: «Генерал, чтоб солдат был взволнован, надо говорить с ним на его языке», на что Васильчиков ответил: «Будьте спокойны, мой друг, язык солдата для меня привычен. Я служил в авангарде». Васильчиков, пишет Вадковский, вышел к семёновцам и стал что-то им говорить, но он не расслышал. Во всяком случае, Вадковский пишет, что допроса провинившихся вроде не было. Вероятно, корпусный командир напомнил им о долге и незаконности их поведения. А потом приказал им идти в Петропавловскую крепость, поскольку гауптвахта не могла вместить роту, а павловцам – сопровождать их. Васильчиков, по словам Жихарева-Чаадаева, в разговоре с семёновцами сбился со спокойного тона, разгорячился и вместе с разгневанными генералами «испортил всё дело». По мнению Чаадаева, действуй Илларион Васильевич более хладнокровно и взвешенно, бунт можно было погасить в самом зародыше.

По странной причине, барабанщики, флейтисты, унтер-офицеры и фельдфебели роты…были отпущены обратно в свои казармы. Так что слухи об аресте 1-й роты 3-го батальона Семёновского полка быстро распространились по всему полку и вообще по гвардейскому корпусу. Бенкендорф поехал к М.А. Милорадовичу решать этот вопрос, военный губернатор тут же дал соответствующие инструкции коменданту крепости Сукину. Вечером, под конвоем рот Павловского полка и под командой генерала Бистрома, 1-я рота семёновцев была доставлена в крепость.

Потом Илларион Васильевич приказал Вадковскому ехать в штаб, куда и сам вскоре приехал и принял Ивана Фёдоровича весьма благосклонно, расспросив полковника обо всех подробностях происшедшего накануне. После беседы он приказал Вадковскому ехать в полк и сообщить полковнику Шварцу, чтобы он тоже явился к корпусному командиру.

Вечером Вадковский, получив от Шварца распоряжения об организации караульной службы, уехал домой, но некоторое время спустя его снова вызвали в казармы – взбунтовалась 1-рота его батальона. Он бросился на квартиру к Шварцу – того не было дома. Бригадный командир в.к. Михаил Павлович посоветовал ехать к Бенкендорфу. В полночь к Бенкендорфу явился и адъютант Бибиков⁴⁹{Кстати, член тайного общества, впоследствии от него отошедший}, который доложил, что уже три роты 1-го батальона стали выходить из казарм и строиться на плацу, заявив, что не выйдут на караульную службу до тех пор, пока 1-ю роту не вернут обратно в полк.

Бенкендорф, а за ним в.к. Михаил Павлович и Вадковский поспешили к Васильчикову, чтобы разбудить его. Васильчиков спросил Вадковского, какие меры тот счёл бы нужным применить в создавшейся ситуации. Иван Фёдорович дерзнул назвать её – вернуть роту из Петропавловской крепости обратно в полк. Илларион Васильевич, посоветовавшись с Бенкендорфом, сказал, что вернуть роту обратно в полк не представляется возможным – ещё сильнее пострадает авторитет начальства. Ехать в полк корпусный командир тоже отказался. Он отдал приказ поставить на караульную службу Измайловский полк, а Вадковскому – ехать в полк и уговаривать людей разойтись по казармам. Утром Васильчиков намеревался устроить в полку инспекторский смотр.

На следующий день,. 18 октября, в 4 часа утра Васильчиков, отдав приказание всем полковым командирам корпуса собраться в штабе, явился к графу Михаилу Андреевичу и попросил его вмешаться в события в полку: «Солдаты вас любят, и, кроме вас, некому помочь». Вмешательство любимца солдат не помогло, солдаты стояли на своём, и тогда Милорадович отправил своего адъютанта Горголи к Васильчикову с предложением удовлетворить требования бунтовщиков. На этом его «миротворческая» миссия закончилась.

Вадковский пишет, что его увещевания результат не достигли, и семёновцы продолжали оставаться на плацу. Между 3 и 8 часами утра к ним приезжали Милорадович, бывший командир полка Потёмкин, Бистром и Бенкендорф, однако Васильчиков там не появился. Он категорически отказался пойти на какую бы то ни было сделку с нарушителями дисциплины и командование полком поручил генералу Бистрому. Полк не внял словам Милорадовича, отказался подчиняться Бистрому, не стал строиться и превратился в толпу. Прибывший Бенкендорф тоже не смог уговорить его построиться к смотру, и в таком виде его застал корпусный командир.

Васильчиков прибыл в 9 часов утра, приказал всем построиться, но его приказ был проигнорирован, и его сразу окружила толпа солдат, которые стали требовать вернуть их товарищей из крепости. В ответ Васильчиков категорически заявил, что роту он в полк не вернёт, а если солдаты по-прежнему будут упорствовать и настаивать на своём, то их ожидает та же участь. Толпа сразу затихла. Пока Васильчиков разговаривал с солдатами, Егерский, Конный и Павловский полк делали своё дело: егеря забирали в казармах оружие семёновцев, а кавалеристы и павловцы окружили плац. Васильчиков принял меры предосторожности. Тогда семёновцы толпой, с офицерам впереди, по улицам, не нарушая, правда, порядка, пошли в Петропавловскую крепость, где их уже ждал Сукин со своей командой. С солдатами полка в крепости говорили снова Милорадович и генерал Закревский, но их увещевания результата не принесли.

На следующее утро 19 октября командование корпусом прибыло в крепость, и Васильчиков издал приказ об отрешении от должности Шварца, назначении Бистрома командиром полка, а Вадковского – командиром 1-го батальона. Корпусный командир виновным заслужить милость императора тем, чтобы спокойно идти туда, куда их поведёт Бистром. Возражений на этот счёт от двух батальонов не поступило, но всё дело испортило поведение 1-го батальона и появление на площади бывшего командира полка А.Я. Потёмкина. Положение спасло появление на площади самого командира корпуса, и 1-й батальон, наконец, сам отправился в Петропавловскую крепость. 3-й батальон Бистром повёл в Кексхгольмскую крепость, а 2-й батальон под командованием Вадковского добровольно согласился отправиться на какой-то дырявой посуде в Кронштадт, а там через 6 дней - на 3-х фрегатах в Свеаборгскую крепость.

А потом на Вадковского поступили доносы, и его 20 месяцев мытарили по делу семёновцев, сваливая всю вину за бунт на него. В частности, его заставляли подписать документы с содержащимися там показаниями уже отставленного от должности И.В. Васильчикова, но Вадковский считал, что бывший корпусный командир исказил суть событий и подписывать документ отказался. Суд вменил ему в вину потерю какой-то записки капитана Кошкарова, которую он хранить был не обязан; запоздалое появление в взбунтовавшихся казармах; за неприменение решительных мер к пресечению беспорядка в батальоне и, наконец, неадекватное отношение к показаниям Васильчикова. Совершенно очевидно, что И.Ф. Вадковский, если верить его рассказу, стал типичным козлом отпущения за упущения и ошибки своего высшего начальства. А рассказ его выглядит вполне правдоподобным. И странно то, что в других документах, относящихся к делу, имя Вадковского оказалось «замыленным».

Добавим от себя, что в деле Вадковского Васильчиков, кажется, выбрал путь, которым иногда следует высшее начальство, подминая под себя своих подчинённых, приписывая все успехи себе, а все неудачи и ошибки сваливая на других. Мы были бы рады «отмыть» нашего героя от этих подозрений, но фактических доказательств пока у нас нет. Их надо искать в судебном деле Вадковского.

Генерал-лейтенант П.П. Карцов считает, что события в полку вышли из-под контроля из-за нераспорядительности и Шварца, и Васильчикова. Больше того: он пишет, что, знай Илларион Васильевич Семёновский полк лучше, он не допустил бы его до разложения. Не знал, вероятно, Васильчиков – во всяком случае, сразу, по свежим следам, – что Шварц всё-таки допускал издевательства над солдатами. По мнению Карцова, Васильчиков неадекватно строго поступил с 1-й ротой полка, отправив её обманным путём в крепость, хотя и был не настолько неопытным командиром, чтобы прибегать к этой мере. Карцов считает, что Васильчиков напрасно жаловался на двусмысленность своего положения: ничего двусмысленного в нём не было, просто командир корпуса решил подорвать авторитет бывшего командира Семёновского полка Потёмкина в глазах императора и показать, что Шварц – только жертва той распущенности, которую развёл в полку Потёмкин. (Не исключаем, что такая задняя мысль у Васильчикова возможно и была, но правда состояла и в том, что Потёмкин и в самом деле оставил после себя в полку не совсем здоровую обстановку).

Вердикт Карцова суров и однозначен:

«Как бы ни старались приверженцы и сторонники оправдать бывшего в 1820 году командира гвардейского корпуса в описываемом деле, факты говорят сами за себя, и их не уничтожат никакие рассуждения о благородстве характера, о положении и личных достоинствах Васильчикова. Никто оспаривать этих достоинств и качеств не будет, но всякий, подробно знающий событие 1820 года и ход его, скажет, что Васильчиков был виновником того, что ничтожная вспышка в одной роте была, вследствие его распоряжений, причиною гибели целого полкового состава».

Если критик Карцов признавал наличие у Васильчикова положительных качеств, то А.Н. Афанасьев, статья которого опубликовала «Русская старина» в ноябрьском номере 1871 года уже после смерти автора, идёт в своей критике дальше. «Васильчиков, в котором природа соединила ограниченный ум и большое терпенье, слабый характер и сильное желание возвыситься, недостаток и неразборчивость способов, с помощью пронырства …неизвстнаго, грубого голоса лести, но ещё более по духу времени, – Васильчиков был назначен в начальники гвардии», – пишет он. Очевидно, что автор этой броской по своим огульным обвинениям статьи, не удосужился познакомиться с биографией Иллариона Васильевича и предпочёл пустить в ход ядовитые плоды слухов, клеветы и лжи, распускаемых его врагами. Заключает Афанасьев статью словами:

«Васильчиков, получивший ленту, был отставлен от начальства гвардиею и впал в первое ничтожество, из которого ему, для покоя младших и для чести старших, никогда бы выходить не следовало».

Последующие события доказали, что «впадение в ничтожество» не угрожали Иллариону Васильевичу, и предсказанию Афанасьева не суждено было сбыться.

По поводу событий 1820 года высказался позже и А.П. Ермолов. Высказывая сожаление, что к тому времени его не было в Петербурге, генерал заявил: «…если бы я был налицо, то конечно не допустил бы Васильчикова сделать то, что он сделал со славным полком». К этому времени Васильчикова уже не было в живых.

В.к. Николай Михайлович (1859-1919), автор книги об Александре I, много лет спустя, так оценивал Семёновское дело:

«Все потеряли головы, особенно в отсутствие государя, и если внимательно прочесть письма И.В. Васильчикова и графа Милорадовича, их донесения официальные и частные письма, то легко убедиться, что начальство было не на высоте своего призвания».

Что ж, на расстоянии всё кажется проще и яснее.

Декабрист А.Е. Розен, воздавая должное личности Васильчикова, писал, что Илларион Васильевич допустил ошибку, придав первоначальным событиям в Семёновском полку слишком большое значение (Розен пишет, что он сделал из мухи слона). «Всякий начальник впадёт в ту же ошибку», – пишет Розен, – «если будет действовать по внушению или страсти своей или под влиянием напрасных опасений или предубеждений. Тогда все устрашены были карбонаризмом… Может быть и Васильчиков думал решительною мерою прекратить изъявление неудовольствий и жалоб, но вышло противное…» В общем, хотел, как лучше…

Согласно Розену,

«Васильчиков собрал офицеров каждого полка в квартиру полковых командиров. В обстоятельной речи, с намёком на происшествие в Семёновском полку, делал он отеческие наставления, как исполнять долг службы, а в заключение, посматривая пристально то на того, то на другого из стоявших на полукружии офицеров, сказал: ˮЕсли бы я из среды вашей знал бы кого за вольнодумца, за беспокойного человека, за непокорного закону, то поверьте мне, я не стал бы с тем церемониться. Прощайте господа!ˮ Этими словами высказал он своё подозрение, возбуждённое изменением жизни нескольких офицеров в каждом полку, которые из легкомысленных вертопрахов и игроков стали заниматься литературой и составлять свои кружки».

Розену вторит другой декабрист – Н.И. Лорер:

«Знаменитый воин, с прекрасной душой, он ошибся на этот раз и вместо того чтобы говорить с солдатами по-человечески и мерами кротости возвратить их к повиновению, он начал их ругать, назвал изменниками, бунтовщиуами!»

Слов нет: Васильчиков воспринял «изъявление недовольства» в Семёновском полку как событие чрезвычайное. А мог ли он воспринимать его иначе? Конечно, с точки зрения либералов Розена и Лорера он переборщил. А вот если бы они были на месте Васильчикова и командовали бы гвардейским корпусом, то как бы они восприняли бунт внутри самого верного и надёжного подразделения армии, защитника трона?

Далее Розен пишет:

«Затем Васильчиков в сопровождении всех офицеров обходил собранные батальоны во дворах казарм, напоминал солдатам обязанности, святость данной присяги и милости царские, в числе коих назвал отведенные для них огороды под капусту и сокращённые сроки для мундира и шинели».

Кстати, либеральствующий Розен удостоился недовольства Васильчиков и в другой связи, уже при инспектировании Измайловского полка (см. далее).

А вот с милостями царскими, кажется, вышло совсем неловко. Капуста, огороды, сокращённые сроки носки мундира, шинели, – всё это солдаты вряд ли восприняли с должной признательностью. Выглядело это как-то мелковато, и скрытую иронию в словах Розена можно понять.

Лорер утверждает, что

«в Петербурге… молодёжь других полков громко обвиняла Васильчикова и командиров, не умевших взяться за дело… Генерал Васильчиков, узнав, что офицеры гвардии обвиняют начальника и в особенности его во всём этом деле, езди по полкам и говорил: ˮДошло до моего сведения, что господа офицеры позволяют себе судить о бунте Семёновского полка, обвиняют высшее начальство, а тем вредят тем более преступникам. Предупреждаю вас и советую прекратить эти толки до решения государя императора, а ежели узнаю того, кто позволит себе упорствовать, то не поцеремонюсь и отправлю его подальшеˮ».

После всех этих событий Васильчиков изложил своё мнение о событиях в Семёновском полку, в котором потребовал сурового наказания виновных, и послал рапорт со своим адъютантом П.Я. Чаадаевым (1794-1856)⁵⁰{Чаадаев был в 1814 г. назначен к Васильчикову адъютантом, когда служил в Ахтырском гусарском полку} к императору Александру, находившемуся в то время на конгрессе Священного союза в Троппау (октябрь-декабрь 1820 г.) Одновременно он уведомил обо всём находившегося рядом с императором начальника генштаба армии князя П.М. Волконского. «Здесь меня обвиняют в недосмотрительности, – пишет он. – Вызываю самого хитрого предугадать вспышку такого рода». Только тот, кто не знает, что такое дисциплина, может выдвигать такие обвинения. Он пишет, что поскольку за проигранное сражение всегда отвечает командир, то за свои действия готов нести любое наказание, которое сочтёт нужным наложить император Александр.

Васильчиков думал и действовал в соответствии с существующим уставом и тем духом, который царил в то время в военном ведомстве России. Высшее руководство армии отнюдь не выступало за жестокую муштру солдат и несправедливые наказания нарушителей дисциплины. Но… как говорил Чехов, Россия страна казённая. Мы знаем, что между официальной точкой зрения центральных властей и действиями местных властей всегда существовала большая дистанция. Тем не менее, зарвавшихся командиров одёргивали и призывали к порядку.

Приводим один показательный пример, относящийся к 1817 году. Начальник 1-й армии в секретном указании генералу Цвилинёву пишет:

«До сведения моего дошло, что в 33-м егерском полку при ученьях употребляется столь жестокое наказание нижних чинов, как бы и за само преступление. Ваше Превосходительство сами чувствовать изволите, что обучение солдата более зависит от благоразумия и кроткого обращения офицеров, нежели от наказания, которое, напротив, отнимает у непонятливого охоту к службе и приводит к огорчению в такой степени, что служит поводом к побегам и даже к самым самоубийствам. Почему предлагаю Вашему Превосходительству секретным образом внушить командиру и всем вообще офицерам 33-го егерского полка, что ошибки в учениях должны быть исправляемы хладнокровно, кротким и ясным истолкованием на то правил; всякая же горячность в сем случае и неумеренность в наказании отнюдь терпимы быть не должны».

В своём мнении Александру о Семёновском возмущении Васильчиков пишет, что ознакомившись с решениями судов над виновными солдатами и полковником Шварцом, он пришёл к выводу, что действия Шварца по отношению к солдатам были строгими, но не такими уж чрезмерными и находились в разумных уставных рамках, а бунт недовольных был вызван «подстреканием и направлением умов посторонним внушением». Васильчиков знал, что писал: к этому времени у него уже были сведения о возникновении в армии и в гвардии тайных обществ, поставивших своей целью ниспровержение существующего строя.

Мы знаем, что на инспекторских смотрах, проводимых в период командования Шварца, никаких претензий к нему предъявлено не было – более того, все заявили, что своим положением довольны. Васильчиков признаёт, что некоторые действия Шварца были неудачными и не совсем правильными, как-то: он отпускал солдат в церковь, когда литургия там уже заканчивалась; он не сумел внушить у подчинённых любовь и страх, а «тщился предпочтительно об одном наружном виде»; в нарушение соответствующих положений наказывал без суда, за мелкие проступки, фухтелями нижних чинов, награждённых орденами и т.п.

Васильчиков с самого начала поводом для бунта считал ревностные действия командира полка Шварца, но в действиях солдат он усматривал постороннее вмешательство и подстрекательство. Он не обвиняет прямо в этом офицеров, а говорит о проникновении в ряды офицерской молодёжи того духа, который потом вылился в события 14 декабря 1825 года. (Этого же мнения, кстати, придерживается в своих воспоминаниях и Н.И. Греч). Первоначальное недовольство Шварцем, по мнению Васильчикова, проявилось прежде всего у офицеров полка, которые не только не скрывали этого перед нижними чинами, но и открыто демонстрировали его, закрывая при этом глаза на явные нарушения дисциплины у своих подчинённых.

Н.И. Греч, наблюдавший за развитием событий собственными глазами, в своих воспоминаниях тоже подтверждает, что назначенный командовать Семёновским полком Шварц отнюдь не был каким-то извергом – он был честным и добропорядочным служакой. Вся его беда заключалась в том, что он не принадлежал к аристократии, а потому его назначение либеральствующие офицеры Семёновского полка встретили в штыки. Так, провожая старого полкового командира Пирха, они не удосужились даже пригласить на проводы нового командира. Они открыто, при солдатах, критиковали Шварца, презрительно отзывались о нём, что, естественно, привело к резкому падению дисциплины в полку. Для восстановления дисциплины в полку Шварц должен был прибегнуть к строгим мерам, в том числе, и к розгам. Естественно Васильчиков такие действия Шварца поддерживал. Но одобряя действия Шварца и полагая, что у того просто не хватило характера справиться с недисциплинированным полком, Васильчиков был противником крайней муштры и грубого обращения с подчинёнными.

Большую часть своего «мнения» Васильчиков посвящает критике военной комиссии суда, не сумевшей (или не захотевшей) вскрыть и рассмотреть все факты дела. «Я очень далёк от мысли, – писал он императору, – чтобы офицеры побудили своих солдат зайти так далеко, но я убеждён, что они подали всему повод своею неосторожностью и болтовнёю». И далее:

«…положение моё затруднительно: оно было бы менее тягостно, если бы мои подчинённые смотрели на всё происшедшее как на государственное дело, а не увлекались личными видами и достойным порицания соперничеством…»

Илларион Васильевич высказался против того, чтобы посылать русскую армию на подавление восстания в Неаполе. Обстановка внутри России была слишком неподходящей для этого. «Настроение умов нехорошо…Солдат доволен, – писал он Волконскому, – но нельзя сказать того же относительно офицеров, которые не желают идти против неаполитанцев. Вы можете по этому судить, как успешно распространились у нас либеральные идеи. Не отвечайте мне на это избитой фразой ˮзаставьте их молчатьˮ. Число говорунов слишком велико, чтобы их заставить молчать; революция в умах уже существует, и единственное средство не потопить корабля, это не натягивать более парусов, чем ветер позволит. Повторяю, присутствие государя здесь необходимо…». «Правдивый голос Васильчикова не был удостоен внимания», – пишет Шильдер. Александр в это время удовлетворял потребности Австрии, испугавшейся итальянской революции, и Васильчиков вместе с министром внутренних дел Кочубеем напрасно «выражали желание увидеть государя в Петербурге».

А.Н. Афанасьев пишет, что Васильчиков очень опасался того, что Милорадович представит Александру I свою версию событий в Семёновском полку, отличную от его оценки. Если учесть, как ревниво относился Милорадович к назначению на пост командующего гвардейским корпусом, который он занимал до этого, то опасения Иллариона Васильевича имели веские основания. «Васильчиков знал, – утверждает Афанасьев, – что граф писал уже к императору, и решился пожертвовать всеми, чтоб оправдать себя». Что ж, на тщеславного графа Михаила Андреевича это было похоже: чтобы выгородить себя, он вполне мог пожертвовать и своими коллегами.

М.А. Милорадович, между тем, продолжал «строчить» собственные реляции в Троппау, в которых он, прямо Васильчикова ни в чём не обвиняя, продолжал нагнетать обстановку, описывая всё новые случаи «распутства» и нарушения дисциплины в гвардейских полках. П.М. Волконский из Троппау информировал Васильчикова о нервной реакции императора на поведение чуть ли не каждого солдата и унтер-офицера гвардии, подозревая их в сношениях с «подозрительными» лицами. Полковнику Корсакову за то, что он на придворном балу «забылся до того, что расстегнул сюртук», предложили перевестись в армию. Илларион Васильевич предпринял меры по ликвидации кабаков, располагавшихся в непосредственной близости от гвардейских казарм. Васильчиков писал Волконскому, что из-за «словоохотливости» военного губернатора секретные меры полиции не достигают цели.

Бунт самого лучшего полка в гвардии и его подавление навлекли на Васильчикова град нареканий и критики как со стороны коллег, так и со стороны придворных и общества. Д. Кропотов, предваряя публикацию текста мнения И.В. Васильчикова в «Русской старине» в 1870 году, взял под защиту Иллариона Васильевича. Кропотов пишет, что позиция Васильчикова, «отличающаяся ясностью взгляда …и совершенным спокойствием, чуждым пристрастных увлечений современников, бросает новый свет на происхождение и ход этого печального …происшествия». Он подчёркивает, что Илларион Васильевич не был случайным зрителем, а свидетелем и участником событий. И, кроме того, он был человеком честным, рассудительным, глубоко нравственным, бескорыстным и правдолюбивым.

В.Д. Давыдов, сын поэта и гусарского генерала Дениса Давыдова, несколькими годами после публикации Кропотова получил от сыновей Васильчикова документы о Семёновском деле и написал своё отношение к событиям 1820 года и взял Васильчикова под свою защиту. Он выделяет три главные пункта обвинения, предъявленные Васильчикову петербургским обществом и военными коллегами:

а) он, якобы, на смотру полка в августе 1820 года предупредил солдат и офицеров, под страхом наказания, никаких жалоб на полкового командира Шварца не заявлять;

б) он, якобы, вовремя не прибыл в казармы полка, чем мог бы предупредить бунт в роте и

в) Васильчиков поступил неправильно, поручив предварительное следствие бригадному командиру в.к. Михаилу Павловичу и начальнику своего штаба генералу Бенкендорфу.

Первое обвинение, пишет Давыдов, не имело под собой никаких оснований и являлось чистой клеветой. Этот слух был распущен членами тайного общества заговорщиков, что вполне доказывается донесением Грибовского, поданному им Васильчикову. В этом смысле следует рассматривать и рассказ К. Рылеева, помещённый в 1871 г. в «Русской старине», в котором декабрист сделал попытку очернить Васильчикова. Со слов уважаемого в полку одного ротного командира известно, что капитан взбунтовавшейся роты капитан Кошкаров «потерял» записку, данную ему фельдфебелем Брагиным, в которой были указаны несколько зачинщиков бунта. Вместо того чтобы наказать нескольких виновников, Кошкаров взбунтовал всю роту и погубил её.

Второе обвинение – неприбытие в казармы полка – исходило, по всей видимости, от императора Александра, потому что оно сделано было Васильчикову в письме начальника главного штаба князя Волконского. Васильчиков оправдывался тем, что ему, как командиру корпуса, являться в качестве следователя было «неприлично». Вероятно, Васильчиков мог думать, что его личное появление в полку означало бы придавать делу слишком большое значение.

В одном из ноябрьских писем князю Волконскому Илларион Васильевич так отвечает на этот упрёк: «Начну с того, что… я был болен с неделю. Но ежели бы я там даже и был, мог ли бы я входить в разговоры с ротой, которая себе позволила сделать преступление: собраться ночью, требовать, чтоб капитан вышел с ней говорить в 10½ часов ночи?». Давыдов пишет, что объяснение Васильчикова, судя по всему, было принято, и упрёк этот больше ему не высказывался. Он тоже полагал, что в полку было достаточно много офицеров, наделённых соответствующей властью и полномочиями, чтобы самим навести порядок в роте и избавить от этого корпусного командира. Иначе, зачем в армии дисциплина и иерархия власти?

Действовавшие по приказу Васильчиков в.к. Михаил Павлович и генерал Бенкендорф, по мнению Давыдова, допустили грубую ошибку: вместо того чтобы самим опросить солдат и офицеров взбунтовавшейся роты, они приказали перед её строем выдать зачинщиков. Это только усугубило упорство всех участников бунта. Но всё равно, считает Давыдов, винить в неумелом расследовании дела нужно было не Васильчикова, а великого князя и Бенкендорфа. Вероятно, с этим тоже можно согласиться, и в данном случае скорее можно говорить о просчёте Васильчикова, надеявшегося, что указанные высокопоставленные лица лучше всего подходили для урегулирования конфликта в полку.

В ноябрьском письме к Волконскому Илларион Васильевич выражал несогласие с намерением расформировать Семёновский полк. Он пишет, что солдаты осознали свой проступок и готовы понести наказание вместе со всеми. Лучшей мерой наказания было бы «согласить поддержку дисциплины с милосердием», и отправить семёновцев в 1-2 похода в Грузию. В другом письме он снова обращал внимание на факты «несдержанности в речах» военного губернатора: «все меры, которые принимает полиция, известны всему городу».

Мнение Александра, который, как пишет в.к. Николай Михайлович, так нежно любил солдат Семёновского полка, было сформулировано в решении суда: «Государь император, приняв в уважение долговременное содержание в крепости рядовых…, равно и бытность в сражениях, высочайше повелеть соизволил, избавя их от бесчестного кнутом наказания, прогнать шпицрутенами каждого через батальон 6 раз и потом отослать в рудники». Вряд ли рудники дождались кого из наказанных: пройти шесть раз через улицу, в которой на каждой стороне было по 250 человек, т.е. получить около 3 000 ударов шпицрутенами, и остаться в живых – об этом мог думать только «милосердный» Александр. Он приказал запороть бунтовщиков до смерти, но этим якобы спас их от бесчестья. При этом Александр солдат виновными не считал, справедливо полагая причастность к их бунту посторонних «чужеродных» сил. Такой эвфемизм он применил, по всей видимости, к офицерам полка.

Шильдер пишет о том, что во время описанных выше событий в Семёновском полку кто-то попытался поднять на бунт и Преображенский полк. В казармах последнего было найдено подмётное письмо, в котором его автор, человек вполне грамотный, выдававший себя за борца за справедливость и назвавший себя «единоземцем», призывал преображенцев выступить в защиту своих семёновских братьев. Полиция с ног сбилась в поисках автора письма, но так его не нашла.

Н.И. Греч, ненароком попавший в историю с Семёновским бунтом и обративший на себя высочайшее внимание самого императора, справедливо указывает, что Александр I и его окружение одну из причин в «заражении» семёновцев видели в деятельности т.н. ланкастерской школы⁵¹{Ланкастерские школы обучения грамотности строили свою работу на процессе взаимного общения учеников, владеющих грамотой, с новичками}. Эти школы были открыты в гвардии и в воспитательных домах для солдатских дочерей, опекаемых вдовствующей императрицей Марией Фёдоровной. Обучение солдат в ланкастерской центральной школе гвардии, директором которой с 1818 года стал коллежский асессор Н.И. Греч (1787-1867), а начальником школы – его брат П.И. Греч, в течение двух лет проходило настолько успешно и продуктивно, что ею заинтересовался сам император. 19 июля 1819 года он специально в сопровождении И.В. Васильчикова, А.Х. Бенкендорфа, А.Ф. Орлова (1786-1861) и др. генералов приехал в школу, присутствовал на экзаменах и одобрил её деятельность. Уезжая, он отдал распоряжение открыть такие школы во всех гвардейских полках. Теперь оказалось, что император ошибался…

После бунта в Семёновском полку Васильчиков предлагал императору кое-что изменить в работе ланкастерских школ, например, поставить их под надзор полковых командиров, а их директора Н.И. Греча – уволить. Кстати, Гречу за распространение «зловредных идей» в гвардии грозил суд. Виной всему были ланкастерские школы, «рассадники заразных идей». На допросе у министра внутренних дел графа В.П. Кочубея Николай Иванович рассказал, что ланкастерской школы в Семёновском полку …не было: её собирались учредить в день, когда там начался бунт. И Греча оставили в покое.

В письме императору Александру от 28 ноября 1820 года Васильчиков писал, что закрывать ланкастерскую школу он не собирается, но и открывать новые не разрешит. Что касается Греча, то он до увольнения его с директорского поста будет стараться по возможности следить за ним. Васильчиков пишет, что опаснее Греча будет В.Н.Каразин⁵², за которым внимательно следит полиция. Впрочем, скоро и Греч был вызван Васильчиковым на беседу, на которой корпусный командир сообщил ему, что надобности в его услугах более нет. Васильчиков сказал, что дело не в личности Николая Ивановича – просто, командиры полков считают, что наблюдение за школами должно принадлежать им. Тут Илларион Васильевич явно лукавил: командирам полков вряд ли нужны были дополнительные обязанности. Идея перепоручить ланкастерские школы полковым командирам всецело принадлежала корпусному командиру.

Примечание 52. Василий Назарьевич Каразин (1873-1842), статский советник, был в милости Александра I и по его поручению участвовал в составлении некоторых законов, но в связи с Семёновским делом был несправедливо заподозрен полицией в «смутьянстве», посажен в Шлиссельбургскую крепость, потом освобождён. Впоследствии Илларион Васильевич относился к Каразину с большим уважением. Конец примечания.

Расставаясь с гвардией, Греч в беседе с Илларионом Васильевичем попросил присвоить ему очередной ранг коллежского советника, что Илларион Васильевич и исполнил. Во всяком случае, Васильчиков об этом ходатайствовал, о чём свидетельствует его письмо Волконскому от 4 февраля 1821 года. Греч с благодарностью вспоминает о Васильчикове, подчёркивая его исключительную честность, хотя и не без ехидства называет его барином-аристократом и придворным интриганом.

В письме от 7/19 ноября 1820 года П.М. Волконский из Троппау давал последние указания командиру гвардейского корпуса: «С некоторого времени Государь заметил, что много офицеров разных полков ездят в Кронштадт, так как там существует масонская ложа, вновь устроенная, то весьма может быть, что будучи под присмотром в Петербурге, не ездят ли они туда, чтобы участвовать в заседаниях без всякого стеснения⁵³». Какие меры по наблюдению за поездками гвардейцев в Кронштадт принял Илларион Васильевич, нам не известно. Он не мог не понимать, что масонские ложи и в самом деле привлекали внимание «вольнодумной» молодёжи, а потому не мог оставить интерес Александра I к этому факту без внимания. Впрочем, масонские ложи доживали свои последние дни – 1 августа 1822 года император запретит их по всей России.

Примечание 53. Имелась в виду масонская ложа «Нептуна к Надежде», открытая 21 октября 1813 года и закрытая 14 августа 1822 года. В неё входили главным образом военные моряки, начиная от адмиралов и кончая мичманами и флотскими лекарями. Конец примечания.

После Семёновского дела в отставку попросился П.Я. Чаадаев. Он навлёк на себя бурю гнева и критики, особенно со стороны родственников пострадавших семёновских офицеров. В обществе возмущались, что Васильчиков разрешил ему ехать в шикарной коляске с лакеем – на этом настоял сам Чаадаев. Сын Васильчикова Александр вспоминал, как отец ему рассказывал что курьер «пил по утрам кофе, а вечером чай, брился и умывался несколько продолжительно, соблюдал правила чистоплотности и ехал как gentleman в коляске». Часовую беседу с ним в Троппау царь закончил зловещими словами: «До свидания, господин либерал!» Он никак не мог простить ни курьера, которого обогнал курьер австрийского посольства в Петербурге, ни командира, его пославшего, пишет Тарасов.

Впрочем, Тарасов утверждает, что версия о комфортном путешествии Чаадаева в Троппау и его опоздании не соответствует действительности, и что расстался с ним царь самым милым образом. Александр был удивлён рапортом Чаадаева об отставке и запросил Бенкендорфа о причинах такого решения. Васильчиков в письме от 4 февраля 1821 года П.М. Волконскому в Лайбах, куда переместился царь, писал:

«Вот та, которую он заявляет: у него старая тётка, которой он очень много обязан, требующая, чтобы он вышел в отставку и поселился возле неё. Я ему даже предлагал четырёхмесячный отпуск, но он твёрдо стоит на своём, и я думаю, что всего лучше исполнить его желание».

Из Лайбаха, П.М. Волконский уведомил Иллариона Васильевича о высочайшим распоряжении уволить Чаадаева в отставку без повышения в чине. Александр I за это время получил на Петра Яковлевича какие-то неблагоприятные сведения. Васильчикову было приказано об истинных причинах такого решения не объявлять а сказать, что раз он ленится продолжать службу, выдвигая в качестве причины старую тётку, то рассчитывать на следующий чин он не имеет права. Васильчиков честно исполнил указание императора, а разочарованный Чаадаев поверил ему. Правды он так и не узнал.

В указанном письме Васильчиков просит Волконского получить у Александра прощение гвардии уланскому унтер-офицеру Егорову, переведённому из гвардии в армию: «Он примерного поведения, и полк за него просит». В это же время на помощь всесильного генерал-адъютанта рассчитывал и юный подпрапорщик Михаил Бестужев-Рюмин, пострадавший по семёновскому делу и высланный из Петербурга. Будущий декабрист не знал, что к этому времени Васильчиков стал уже частным лицом и ни к гвардии, ни к армии никакого отношения не имел.

Семёновская история послужила продолжением давно начавшейся придворной интриги, направленной против слишком самостоятельного командующего гвардейским корпусом. «Душой» интриги и главным подстрекателем был Аракчеев, находившийся с И.В. Васильчиковым, мягко говоря, в натянутых отношениях. Всесильный временщик опасался потери влияния у императора, видел в Васильчикове соперника, а потому всячески старался опорочить его в глазах Александра I, представляя его как человека, угрожавшего императорской власти. Аракчееву помогали жена министра иностранных дел графиня Нессельроде, её отец министр финансов и «изобретатель» гурьевской каши Д.А. Гурьев (1751-1825) и примыкавшие к ним иностранные послы, агенты австрийского канцлера Меттерниха. Это они распускали слухи о том, что Васильчиков окружил себя людьми неблагонадёжными (адъютант Чаадаев, дежурный штаб-офицер Казначеев, директор ланкастерской школы Греч и др.) Они обвиняли его в том, что заведённая в гвардии ланкастерская школа и открытые в казармах библиотеки и читальни служили рассадником вредных идей. (Собрать бы книги все да сжечь!)

Положение Васильчикова дополнительно было осложнено медлительностью П.Я. Чаадаева, посланного Васильчиковым к императору в Троппау сразу после бунта. Чаадаев и в самом деле ехал не торопясь в комфортной коляске, с длительными остановками, с чаепитием, соблюдая режимы бритья и прочей чистоплотности. В итоге его обогнал курьер австрийского посольства, и когда он добрался до Троппау, Меттерних уже обо всём доложил Александру – естественно, в преувеличенно драматизированном ключе⁵⁴. Александр был разъярён тем, что о таком важном событии у себя дома узнал от иностранцев. Именно поэтому рассерженный император вёл дело мимо Васильчикова. В этом маленьком проступке Чаадаева роковым образом сошлись все нити семёновского бунта, что, несомненно, наложило свой отпечаток и на ход следствия по бунту в целом, и на Васильчикова, в частности. Волна слухов о недовольстве императора Васильчиковым мгновенно распространились по светскому Петербургу и накрыла его с головой. Аракчеевщина торжествовала.

Примечание 54. «Русский архив», комментируя случай с Чаадаевым, пишет, что Чаадаев преодолел путь до Троппау за 8 суток, и что такое же время употребляли на этот путь и другие фельдъегери, не ехавшие в коляске. Конец примечания.

Вспышка недоброжелательства получила подпитку после столкновения в.к. Николая Павловича с генералом К.И. Бистромом (1767-1838)⁵⁵{Не путать с его братом А.И. Бистромом (1770-1828)} и последовавшего извинения великого князя перед генералом. Злые языки говорили, что посредническая роль Васильчикова в урегулировании этого конфликта явилась примером того, как корпусный командир, окружив себя революционерами, унизил особу, принадлежавшую к императорской фамилии.

Либералы, наоборот, упрекали Васильчикова в жестокости, с которой он якобы расправился с семёновцами. «За меня были только старики и несколько здравомыслящих людей, – писал Илларион Васильевич Волконскому. – Военные же, которые и по чинам, и по местам …могли бы повлиять на мнение, забыли в такую минуту, что прямая обязанность их была поддержать (в публике, по крайней мере) установленную правительством власть. Напротив, они послушались своих личных расчетов и объявили себя защитниками полка. …Барыни заговорили о жестокостях, и явились военные хуже барынь, вторящие им… Это необдуманное поведение сделало моё положение невыносимо трудным».

Одним из таких военных Васильчиков в декабрьском письме Волконскому называет генерала Потёмкина, бывшего командира семёновцев, который неустанно твердил о невиновности Семёновского полка и о том, что корпусный командир «желал погубить войско, принесшее отечеству такие огромные услуги». Потёмкин, давно отставленный от командования Семёновского полка, всё это время демонстративно, без всякого на то права, носил мундир этого полка и этим возбуждал ненужные в гвардии толки. Потёмкину вторил его друг генерал Левашов. Да, популисты и болтуны уже тогда пустили свои корни в русском обществе. Выступая под маской государственников, они более всего ненавидели истинную приверженность к государственной идее

Такая обстановка возымела неприятные для Иллариона Васильевича последствия. Один из гвардейских генералов, минуя командира корпуса, обратился за разрешением вступить в брак непосредственно к Александру I, а о пожаловании своей невесте статуса фрейлины – к начальнику главного штаба князю П.М. Волконскому. К чести императора нужно сказать, что он поставил на место зарвавшегося генерала, его письма были переданы по назначению Васильчикову, который и должен был рассмотреть оба ходатайства.

В конце декабря Васильчиков докладывал Волконскому о тайной сходке в Москве генералов Фонвизина, Михаила Орлова, полковника Граббе, полковника Глинки, Николая Тургенева и отца и сыновей Муравьёвых-Апостолов, имеющей целью обсудить освобождение крестьян от крепостной зависимости и об изменении формы правления России. (Это была та самая сходка, на которой её участники, под впечатлением имён братьев Васильчиковых, решили уничтожить всю документацию тайного общества).

В письме от 14 января Васильчиков сообщает о некоторой шумихе, возникшей из-за того, что Милорадович отказался назначить в почётный караул только что сформированный Семёновский полк. Военный губернатор, мотивируя свой отказ, сослался на то, что очередь была за Преображенским полком. Милорадович сделал по этому поводу публичное заявление о том, что Васильчиков, ходатайствуя о назначении в караул Семёновского полка, «обидел» Преображенский полк. Дело явно не стоило и выеденного яйца, но Михаил Андреевич снова воспользовался им, чтобы ознакомить с ним общественность и навредить Васильчикову.

В.П. Кочубей в письме Александру I от 14 января (ст.ст.) 1821 года пишет: «В последнее время между властями произошли некоторые недоразумения. Генерал Васильчиков хотел, чтобы 13 числа в карауле стоял новый Семёновский полк. Граф Милорадович воспротивился этому, не желая, как он говорит, чтобы была нарушена очередь Преображенского полка. Ваше величество узнаете об этом подробно из донесений этих генералов».

Илларион Васильевич, уязвлённый более этим несправедливым обвинением, нежели самим отказом назначить Семёновский полк в караул, пишет Волконскому, что Милорадович своим безответственным заявлением «уничтожает последнюю дисциплину, оставшуюся у нас». Из последующего письма Волконского явствует, что Милорадович эпизод с посылкой Семёновского полка в караул доложил Александру с точностью наоборот и снова подставил Васильчикова перед императором.

Семёновский полк, между тем, формировался заново, и Васильчиков вникал в каждую мелочь этого процесса. К 20 декабря все мелочи с обмундированием полка были утрясены, выправка солдат и офицеров доведены до совершенства, знамя полку вручено, полк выглядел красиво и импозантно, и Васильчиков остался всем доволен, только «рост людей мал в сравнении с другими полками гвардии»⁵⁶. Сообщая о формировании нового Семёновского полка, Васильчиков предлагает поставить во главе его не полковника, а генерала – например, Удома⁵⁷ или Желтухина, и объясняет почему: командующий бригадой в.к. Михаил Павлович, одарённый прекрасным сердцем и имеющий самые благие намерения по неопытности своей должен быть руководим в служебных делах; ему было бы слишком легко обращаться с полковником», а генерал мог бы оказывать на князя благотворное влияние.

Примечание 56. Новый Семёновский полк формировался из солдат и офицеров обычных армейских частей. Конец примечания.

Примечание 57. Командиром нового Семёновского полка был назначен Удом, но он был настолько стар и болезнен, что исполнять его обязанности должен был генерал-адъютант С.П. Шипов. Конец примечания.

Илларион Васильевич вспоминал, как незадолго до Семёновской истории, после отъезда императора Александра Павловича в Троппау, к нему явился некий господин (Васильчиков категорически не хотел называть имя этого человека) и заявил, что желает сообщить ему весьма важную тайну. Посетитель подчеркнул, что ни на какое вознаграждение не рассчитывает, но желает только, чтобы имя его осталось для всех неизвестным.

Получив обещание Васильчикова свято хранить его тайну, он рассказал о существовании в России обширного заговора. По требованию Иллариона Васильевича посетитель представил ему список заговорщиков, но не захотел объяснить, как получил доступ к этим сведениям. Потом этот человек приходил к Васильчикову ещё несколько раз и всякий раз приносил новые списки участников антиправительственного заговора, убеждая его уговорить императора принять меры для предупреждения восстания. Васильчиков отвечал, что он не смеет докладывать Александру сведения, доказательства достоверности которых пока отсутствуют. «Смотрите, Ваше Превосходительство, чтобы потом не стало уже поздно действовать», - заявил незнакомец и ушёл. А действовать методами полиции дворянин Васильчиков не мог – это считалось делом недостойным и даже грязным.

Спустя несколько месяцев незнакомец объявился у Васильчикова снова и передал ему новые сведения о заговоре. Вот как выглядит запись В.И. Васильчикова рассказа отца:

«ˮВы не верили мне без доказательств, - говорил он, - вот вам случай убедиться в истине моих показаний. В Москве с такого-то числа по такое-то назначено общее сборище всех заговорщиков; у вас есть список их. Извольте ж верить, соберутся ли они к этому времени в Москвуˮ. Отец мой препроводил список свой к московскому военному генерал-губернатору князю Д.В. Голицыну с просьбой приказать московской полиции наблюдать за лицами, поименованными на сем листе, за приездом их в Москву и за выездом их из сей столицы. Через несколько времени князь Д.В. Голицын отвечал, что вышесказанные лица действительно в назначенное время мало-помало собрались в Москву и потом в определённое сказанное время один за другим разъехались в прежние свои места жительства. Доказательство было несомненно.

Илларион Васильевич потом говорил в семейном кругу, что никогда в своей 50-летней службе не испытывал такого тягостного чувства, как в тот день, когда получил сведения о заговорщиках, в том числе действовавших внутри гвардейской дивизии в Тверской губернии, которой командовал его брат Д.В. Васильчиков. Он предлагал отложить суд и наказание Семёновского полка до приезда Александра I. Позиция самого корпусного командира заключалась в следующем: грубостью и жестокостью командира Семёновского полка Шварца, креатуры Аракчеева, продвинутой на этот пост Аракчеевым вопреки мнению Васильчикова, воспользовались офицеры полка и посторонние лица, принадлежавшие к тайным обществам. Они возбудили солдат до «ослушания и сделали пробу возмущения в виду …замыслов, трагически разыгравшихся 14 декабря таковым же солдатским бунтом».

Сегодня известно, что добровольным осведомителем Васильчикова был секретный агент полиции М.К. Грибовский. Речь в его доносе шла о существовании Северного и Южного обществ декабристов. Грибовский, библиотекарь при гвардейском корпусе, не решился раскрыть перед своим фактическим начальником своё инкогнито, хотя это и кажется сейчас наивным.

…Из Троппау поступали нерадостные вести, а император всё не возвращался. В Неаполе и Пьемонте вспыхнула революция, и князь Меттерних «подзуживал» Александра поучаствовать в её подавлении. Известие о возможной войне вызвало недовольство генералов. Васильчиков писал начальнику генштаба князю П.М. Волконскому: «Настроение умов нехорошо. Неудовольствие всеобщее и неизбежность жертв, сопряжённых с сведением войны, необходимость которой непонятна простым смертным, должны несомненно произвести дурное впечатление… Солдат доволен, но нельзя сказать того же относительно офицеров, которые не желают идти против неаполитанцев… Не отвечайте мне фразой: ˮзаставьте их замолчатьˮ. Число говорунов слишком велико, чтобы их заставить молчать. Революция в умах уже существует, и единственное средство не потопить корабля – это не натягивать более парусов, чем ветер позволит…» Правдивый голос Васильчикова, пишет Шильдер, не был услышан. Волконский предпочёл заставлять недовольных молчать и «натягивать паруса».

Готовя в конце 1820 года гвардию в поход для подавления революций в Европе, Васильчиков обращается к императору за разрешением сменить командиров 1-й и 2-й дивизий генерал-лейтенанта барона Розена и генерал-адъютанта Я.А. Потёмкина, «которые своими словами и действиями портят дух войска и тормозят ход службы». «Оставаясь на месте, – продолжает Илларион Васильевич, – я бы мог ещё предупредить зло, но на походе последствия этого образа действий неисчислимы». На их место он просит назначить Паскевича и Бистрома. «Эти действия будут, вероятно, приписаны мщению, но проникнутый моею обязанностью,…я глух на все сплетни и интриги и имею в виду одну пользу службы….», – заключает он письмо. Обжёгшись на молоке, Васильчиков дул на воду. Семёновское дело он воспринял очень близко к сердцу.

Кстати о Розене. Инспектируя Измайловский полк перед готовящимся походом гвардии в Европу, Розен получил от солдат 8-й роты жалобу на своего капитана, который их якобы незаслуженно и жестоко наказал (он дал провинившимся от 200 до 300 розог). Розен пообещал жалобщикам на будущее такие наказания смягчить. Какими словами и в каком тоне он выразил это обещание, не ясно, но последствия его были негативны: 8-я рота, да и весь полк были сильно взбудоражены обещанием, и в полку только и было разговоров, что командиры больше никаких прав на это иметь не будут.

Васильчиков, узнав об этом, выяснил, что капитан 8-й роты действовал в рамках данной ему власти, а вина наказанных солдат состояла в пьянстве, воровстве и самовольных отлучках из расположения полка. Васильчиков приказал Розену объяснить 8-й роте необоснованность жалобы. Но и после этих слов в роте нашёлся солдат, который выступил из строя и заявил Розену: «Воля ваша – а нам с этим капитаном трудно идти в поход». И Розен, вместо того чтобы приструнить и наказать солдата, провёл с ним «задушевную» беседу в отдельной комнате. Возмущённый Васильчиков приказал найти солдата и отдать его под суд. В письме Волконскому Илларион Васильевич жаловался на то, что филантропия офицеров и генералов погубит армию.

А в следующем письме Волконскому Васильчиков описывает бедность офицеров нового Семёновского полка (почти всех их взяли из обычных армейских полков) и намекает Петру Михайловичу, что неплохо было бы получить от государя тысяч сто на раздачу им перед походом.

Отдельное письмо Васильчикова посвящено последствиям Семёновского дела. Оскорблённый генерал, ссылаясь на все обстоятельства дела, просит императора Александра взять его под защиту от всех несправедливых нападок. Он заключает письмо словами: «…Я питаю единственное чувство ко всем городским сплетням – презрение».

Так прошло несколько месяцев. Военные власти, напуганные бунтом гвардейцев, «закручивали гайки». П.М. Волконский в письме от 21 февраля / 5 марта 1821 года секретно писал Васильчикову из Лайбаха о том, что императору стало известно о том, что какой-то молодой человек в Английском клубе спрашивал у полковника лейб-гвардии гусарского полка Слатвинского, правда ли, что лейб-гусары на учениях не слушались его команды. Не оставляя без внимания каждую мелочь в поведении гвардейцев, Александр, между тем, возвращаться домой не торопился, ссылаясь на важные политические дела в Европе. Из собственноручно составленной им инструкции о том, как следует поступать с участниками бунта в Семёновском полку, можно сделать вывод, что император знал о деятельности тайных обществ в России лучше, нежели его генерал-адъютант, и связывал с этой деятельностью взрыв в Семёновском полку. Васильчикову было от этого не легче, потому что император никому не раскрывал своих намерений и действовал через тайную полицию.

Все дела в России «подвисли» и ждали своего решения. Дождавшись, наконец, возвращения императора в январе 1821 года с конгресса Священного союза, Илларион Васильевич обо всём доложил государю. Аудиенция состоялась в Царском Селе. Васильчиков первую часть доклада посвятил текущим делам. Александр сидел напротив за письменным столом и внимательно слушал. Окончив первую часть доклада, Илларион Васильевич стал рассказывать о доносе Грибовского и вручил ему список заговорщиков.

По реакции императора было видно, что услышанное не было для него новостью. Он долго оставался задумчивым и безмолвным, а потом произнёс по-французски следующие слова: «Мой любезный Васильчиков! Ты, который служишь мне с самого начала моего царствования, ты знаешь, что я разделял и поощрял все эти мечты и эти заблуждения. Не мне быть жестоким». На этом дело закончилось.

Примерно в это же время подробную записку о деятельности тайных обществ в России Александру подал А.Х. Бенкендорф. в ней Александр Христофорович вскрыл причины их возникновения, подробно описал их структуру, ход и направление их деятельности, указал главных руководителей, предсказал сценарий их возможного выступления (который 14 декабря на Сенатской площади осуществился почти буквально) и предложил конкретные меры по их ликвидации. Но Александр, судя по всему, проигнорировал и этот сигнал, потому что записка была найдена без всяких пометок в кабинете царя уже после его смерти.

…Семёновцев наказали практически без участия Васильчикова. Впрочем, он предлагал куда более строгие меры наказания, нежели принятые помимо его – децимацию, т.е. расстрелять каждого десятого. Но наверху решили иначе: там предложили полк расформировать и распределить всех по армейским полкам. Васильчиков видел, что вина солдат была ничтожной по сравнению с виной офицеров, возбудивших их к неповиновению, но сказать об этом он никому не мог. Он должен был действовать формально как вышестоящий командир и наказывать всех ослушников в соответствии с законом и уставом гвардии. И это было мучительно больно для честного и порядочного Васильчикова, привыкшего действовать открыто и прямо. Он был силён на полях сражений, но слаб по части придворных интриг и общественных сплетней.

Кстати, возглавлять военно-судебную комиссию для разбирательства Семёновского дела Илларион Васильевич назначил генерала Левашова, фактически своего противника. На вопрос Волконского, зачем он это сделал, Васильчиков писал, что в момент назначения Левашов своих взглядов на бунт семёновцев не высказывал. Впрочем, пишет Илларион Васильевич, так даже лучше: пусть все видят, что корпусный генерал не желает влиять на ход расследования дела.

Весной 1821 года Илларион Васильевич ездил на Ладогу инспектировать лейб-гвардии Кирасирский полк. По всей видимости, это было его предпоследнее конкретное дело на посту начальника гвардейского корпуса. По старой «ахтырской» привычке он вникал в каждую мелочь, обнаружил непорядки с ремонтом лошадей и с верховой ездой кавалеристов. О результатах поездки сообщил в письме Волконскому. Он пишет, что намеревается устроить смотры верховой езды и в других полках, «дабы эти господа не распустились».

Последним делом оказался поход гвардии в Европу. Александру I в очередной раз захотелось спасти Европу – на сей раз от революции. Лорер пишет, что в 1821 году всю гвардию собрали в день светлого христова воскресенья во дворце, у заутрени, когда из Лайбаха прибыл курьер и привёз от императора пакет. Васильчикова буквально вызвали из церкви, и курьер вручил ему приказ выступить со всей гвардией в поход.

Щербатов в своём труде о Паскевиче вспоминает, что Васильчиков в сентябре 1821 года последний раз участвовал в смотре и параде гвардейских войск в Бешенковичах (в районе Вильно), куда они к сентябрю успели дошагать из Петербурга по приказу Александра I. На параде император, вглядываясь в знакомые лица гвардейцев, не скрывал своего недовольства. Плохому настроению Александра, по мнению Лорера, способствовала дождливая погода. Тогда генералы Сакен и Васильчиков «возымели счастливую идею помирить его» с гвардией и предложили устроить праздник. Офицеры скинулись по полуимпериалу и пригласили на праздник царя. Из соломы и ельника соорудили зал на 1500 человек, отправили нарочных в Ригу за вином и в Петербург за капельмейстером. Александр остался доволен и сменил гнев на милость. Как пишет Шильдер, он остался доволен результатами смотра, но возвращать гвардию в Петербург, памятуя о Семёновской истории, не захотел. По этим же причинам он решил сменить командира гвардейским корпусом. Новым командиром стал Ф.П. Уваров.

В октябре 1821 года Васильчиков, утомлённый, уставший и обиженный несправедливой критикой, попросился у Александра в отпуск для поправленья своего здоровья на Кавказских минеральных водах. 21 сентября Васильчиков уехал в Петербург, где он с 31 октября был назначен членом Государственного Совета, а 1 декабря официально уволен с поста командующего Гвардейским корпусом. После этого, пишет его сын Александр, здоровье Иллариона Васильевича уже более не поправлялось.

Старый боевой друг Иллариона Васильевича И.Ф. Паскевич отозвался на отставку тёплым письмом, написанным в Вильно 3 декабря 1821 года – буквально сразу после этого события. Приводим его полностью:

Милостивый государь Илларион Васильевич. Когда начальник выбыл, тогда об нём суждения верны, и тогда он должен слушать голос истины. Узнавши о вашем увольнении, все от начальника до солдата объявили сожаление: такого нам начальника не нажить, был общий отзыв. Каждый начал рассказывать, сколько вам обязаны, и выходит, что почти ни один из чиновников не остался, который бы по вашему ходатайству не награждён был. Нижние чины многими хорошими учреждениями увидели облегчение своей службы. Я, давно знавши вас, ничему не удивляюсь и всегда уверен был, что где вы будете, то навсегда оставите по себе память.

21 числа праздновали Семёновский праздник, и этот новый полк пил ваше здоровье. Оба великие князя⁵⁸, присутствующие тут, первые подали пример. Благодарю вас за ходатайство за мою аренду; если это сделается, то я одному вам буду обязан.

Вы пишете, что дружество наше сделано на поле чести. Точно так. Я в первый раз там вас увидел и нашёл достойным быть начальником. Примите уверения и…

P.S. Сию минуту я получил от брата известие, что вы, будучи больны, выезжали, чтобы просить Государя Императора о моей аренде. Такого рода поступок навсегда останется во мне неизгладимо.

Примечание 58. Николай и Михаил Павловичи. Конец примечания.

Такое письмо дорогого стоило для Васильчикова. Больной, униженный, он в последнюю минуту перед отставкой ходатайствует за своего боевого друга.

Перед уходом в отставку И.В. Васильчиков представил Александру I проект об учреждении в гвардии военной полиции. Мы не знаем, исходила ли инициатива от самого корпусного командира, или он сделал это по высочайшему повелению, во всяком случае, содержание его убеждениям автора вряд ли противоречило. В письме к П.М. Волконскому Васильчиков писал:

«Я далёк от того, чтобы попускать офицерские толки, но прежде нужно собрать сведения самые верные о том, что говорится, дабы решиться действовать, а средств к этому у нас нет; мало ли что говорят, но как только подойдёте к источнику, так никто не хочет сознаться…и розыски, делаемые в подобных случаях, компрометируют нас в глазах войска. Вот почему хорошо организованная секретная полиция при гвардейском корпусе…вещь необходимая. Не могу вам описать, до какой степени мне противна эта мера, но обстоятельства таковы, что нужно заставить молчать совесть и удвоить средства надзора».

«В исторической литературе,» – пишет В.С. Измозин, – «сложилась тенденция иронизировать над последними словами Васильчикова. Однако вряд ли любой из нас согласился оказаться на его месте. Всё его существо, как любого воспитанного по канонам того времени дворянина, восставало против шпионства за своими сослуживцами. Но то же самое воспитание требовало от генерала, прежде всего, хорошо исполнять своё долг перед государем…»

Интересы безопасности государства у Васильчикова как истинного патриота и государственника перевесили дворянские предрассудки и подвигли его на составление проекта о секретной тайной полиции в гвардейском корпусе. Кстати, начальник штаба корпуса генерал А.Х. Бенкендорф в этом вопросе полностью был на стороне Васильчикова. Показателен в этом отношении эпизод, в котором Бенкендорф сказал одному из полковых командиров Пирху, чтобы командиры полков старались узнать, в каком обществе вращаются их офицеры. Реакция была резкой и скандальной: Пирх решил, что ему предлагают шпионить за офицерами своего полка⁵⁹.

Примечание 59. Напомним, что никакой тайной полиции в этот момент в России ещё не было. Вопрос об её учреждении Бенкендорф поставит только перед Николаем I в 1826 г. Конец примечания.

Документ, подготовленный Илларионом Васильевичем 4 января 1821 года в Лайбахе (Люблянах), получил одобрение и резолюцию государя «Быть по сему» (Кстати, мы одновременно узнаём, что Васильчиков сопровождал Александра на конгресс Священного союза, состоявшегося с 26 января по 12 мая 1821 года).

Назначение полиции как нельзя лучше соответствовало «охранительному» характеру Лайбахского конгресса, созванного Меттернихом в связи с революцией в Неаполе, и явно было инспирировано последствиями бунта в Семёновском полку. В преамбуле проекта прямо говорится о необходимости для начальства получения сведений о «расположении умов, о замыслах и намерениях всех чинов» гвардии, призванной быть опорой императорской власти. Васильчиков указывает, что «источники, посредством которых получает начальство сведения, весьма недостаточны и даже ненадёжны». Традиционный путь получения информации через полковых командиров явно не годился: они «часто по собственной выгоде или по ложному понятию могут скрывать разные происшествия». К тому же их поступки и действия страдают злоупотреблением власти и «могут довести подчинённых до неудовольствия». Кроме того, полковые командиры часто не знают о внеслужебных связях своих подчинённых, через которые и может проникать «зараза» в ряды гвардии.

Для предупреждения перечисленных негативных факторов и учреждается военная полиция, которая должна действовать конспиративно, «чтоб и самое существование её покрыто было непроницаемою тайною». Начальник полиции должен занимать должность рядом с командующим корпусом и получать от него все наставления и приказания. Сотрудников полиции следовало отбирать самым тщательным образом. Особое внимание следовало уделить сбору и хранению секретной документации.

К проекту прилагалась примерная смета на содержание полиции: для 15 чинов достаточно было, по мнению Васильчикова, выделить 40 тысяч рублей (пять дополнительных тысяч, указанных в смете, предназначались автору проекта, который, не дожидаясь резолюции Александра I, потратил свои деньги на организацию новой службы). Характерно пренебрежительное отношение автора проекта к будущим чинам своего «детища»:

«Вы найдёте сумму немного великой, – писал он князю П.М. Волконскому 17 декабря 1820 года, – но вы очень хорошо знаете, чтобы заставить хорошо служить этих мерзавцев, необходимо им хорошо платить…». На роль главного «мерзавца» в создаваемом органе, т.е. его главноуправляющего, Васильчиков предложил того самого Грибовского, до этого исполнявшего обязанности библиотекаря гвардейского корпуса.

Кстати, на создание полицейской службы внутри гвардии очень косо посмотрели в ведомстве В.П. Кочубея (1768-1834), бывшего тогда министром внутренних дел. Его тайная служба уже давно проникла в гвардию, приобрела там своих агентов и теперь с большим недоверием смотрела на появившегося «урода» Васильчикова-Грибовского. Строго законспирированная военно-полицейская служба быстро была раскрыта её гражданскими коллегами. Судя по всему, агенты Грибовского, в отличие от своего умного и грамотного шефа, действовали не всегда умело и профессионально, ибо 3 ноября 1821 года агент полиции МВД Лешковский прямо Виктору Павловичу докладывал о том, «военная полиция вдруг хочет устроиться и тем беспокоит дух солдат, которые начинают жаловаться, что за ними походя наблюдают…».

О том, что военная полиция стала действовать, свидетельствует эпизод с корнетом лейб-гвардии Уланского полка А.Н. Роновым. Ронов, судя по всему завербованный шефом военной полиции Грибовским, в ноябре 1820 года сделал отставному ротмистру и следственному приставу Батурину донос на капитана лейб-гвардии Финляндского полка Н.Д. Сенявина, сына адмирала Д.Н. Сенявина (1763-1834), сообщив в доносе, что капитан принадлежит к тайному обществу. Младший Сенявин категорически отрицал свою принадлежность к тайному обществу, в то время как доносчик не мог ничем подтвердить своё голословное обвинение. Руководивший расследованием М.А. Милорадович сообщил И.В. Васильчикову: «Ронов – молодой мальчик, а Сенявин оказался прав». Однако, наказание Сенявину всё-таки последовало: «за поступки, не свойственные офицерскому званию», он в декабре был уволен со службы и выслан в город Порхов под надзор полиции. Милорадович выдал Батурину 700 рублей, «чтобы потчевать уланских офицеров и выведывать», а министр внутренних дел В.П. Кочубей о деле Ронова «имел счастье донести от себя государю императору»⁶⁰.

Примечание 60. После событий 14.12.1825 г Ронов опять написал на Сенявина донос на высочайшее имя, и опять Сенявин был арестован и допрошен. По докладу Комиссии, в которой состоял Васильчиков, Сенявин в июне 1826 г. был снова освобождён. Впоследствии он дослужился до полковника и командира лейб-гвардии Егерского полка. Ронов за своё «старание» был определён поручиком в Староингерманландский пехотный полк и дослужился до чина штабс-капитана. В 1846 г. он  подал на имя Николая I прошение, напоминая в нём, что «не вознаграждён по службе за донос в 1820 г. о существовании тайного общества» и попросил повышения в чине. В ходатайстве было отказано. Конец примечания.

 Васильчиков и по ходатайству Васильчикова предстал перед Милорадовичем. Милорадович, имевший собственную полицию, выяснил, что донос оказался ложным, и Ронов был изгнан из гвардии и направлен служить в армию.

Говоря об отношении императора Александра I к Васильчикову в последние годы его царствования, нельзя не привести один эпизод, описанный Шильдером. Возвратившись в начале 1824 года из Вероны с очередного конгресса Священного союза, император заболел (рожистое воспаление ноги), а по выздоровлении сказал генерал-адъютанту Васильчикову, что доволен, что дёшево отделался от болезни. Васильчиков сказал, что весь город принимал участие в болезни его величества.

– Те, которые любят меня? – спросил Александр.

– Все, – отвечал Васильчиков.

– По крайней мере, мне приятно верить этому, – сказал император, – но, в сущности, я не был бы недоволен сбросить с себя это бремя короны, страшно тяготящей меня.

Нам кажется, что такая доверительность о чём-то говорит. Об этом со слов отца пишет В.И. Васильчиков:

«Государь Александр Павлович был всегда очень милостив к покойному отцу моему и любил беседовать с ним наедине. Между прочим, в одной из частых прогулок их по Петербургу, они разговорились про либеральные идеи, которые тогда у нас начали распространяться. Государь обвинял себя, что сам положил первое им основание и говорил, что опасается дурных последствий своего юношескаго легкомыслия. Всем известно сколь справедливо было его предчувствие!

Беседа перешла потом к многочисленным преобразованиям, которые казались необходимыми для блага России, и жаркое долгое прение завязалось между ними. В это самое время проходили они мимо кабака, на вывеске котораго величаво парил императорский троекратно коронованный Орел под краткой, но выразительной надписью «Питейный дом». ˮВот, – сказал Александр, остановившись и показывая пальцем на этот дом, – вот зло, которое хотелось бы мне искоренить, зло, уничтожающее народ и приносящее казне постыдные миллионы ценою разврата его подданныхˮ».

И ещё: уже ко времени Семёновского бунта И.В. Васильчиков знал об отречении от трона назначенного наследником Константина Павловича и том, что следующим русским царём будет младший брат Николай Павлович. Узнать об этом он мог только от самого императора. О своём желании отречься от престола и передать трон младшему брату Александр заявил Николаю Павловичу и его жене уже в 1819 году.

В 1821 году, вероятно уже будучи членом Государственного совета (31.10.1821), Васильчиков снова, как и в 1816 году, из-за той политики попал в неловкое положение. История началась с того, что статс-секретарь Госсовета Н.И. Тургенев через Милорадовича подал Александру I записку с загадочным названием: «Нечто о крепостном состоянии в России». В записке лейтмотивом проходила мысль о том, что положить конец рабству может только самодержец. Царь от записки был восторге.

В это время князь А.С. Меньшиков, ловкий царедворец и приближённый царя, желая показать государю свою приверженность к пользе империи, решил «развить» мысль указанной записки и подать государю адрес с просьбой разработать вопрос об освобождении крестьян. Васильчиков, не подозревая подвоха, адрес подписал, но поставил условие, чтобы всё дело сохранялось в тайне. В качестве исполнителя своей идеи Меньшиков выбрал небезызвестного нам В.Н. Каразина, который по приказу Александра Сергеевича начал открыто собирать под адресом подписи влиятельных сановников. Но узнав об этом, Илларион Васильевич, возмущённый тем, что «без моего разрешения под этой запиской собираются ещё подписи», написал Меньшикову письмо, в котором заявил о том, что желает отозвать свою подпись обратно.

Адрес не понравился Александру (одно дело чувствовать себя самодержцем, могущим отменить крепостничество, а другое дело – предпринять конкретные шаги). Меньшиков был удалён и от двора, и уволен со службы. В Петербурге поговаривали, что падению Меньшиков сильно помогло письмо к нему Васильчикова.

Поделом!

В 1828 году Меньшикова «амнистирует» Николай I и призовёт его на службу. Князь ещё много наломает дров в российском государстве, прежде чем возглавит оборону Севастополя в Крымскую войну 1855-1856 гг. и проявит там свою полную безответственность и бездарность. Но бороться с ним уже придётся сыну Иллариона Васильевича – Виктору Илларионовичу.

Вот так на Руси и водится: одни её деятели всемерно укрепляют отечество, а другие – при попустительстве и бездеятельности высших властей его расшатывают, разворовывают и разбазаривают. Получается баланс.

Выйдя в отставку, Васильчиков, несмотря на болезнь, усталость и на гнетущую вокруг себя обстановку, пытается держаться и даже поддерживает упавших духом других. Министр внутренних дел Кочубей жалуется ему на то, что император в течение длительного времени никак не реагирует на его важную записку, а Илларион Васильевич просит его набраться терпения. «Больно видеть», – с горечью пишет он Виктору Павловичу, – «что прошедшее не произвело на него (Александра, Б.Г.) другого действия, как только удвоило его недоверчивость».

В этом же письме Васильчиков сообщает адресату о своём отношении к графу Михаилу Орлову, бывшему активным членом тайного общества. Орлов искренно покаялся в своём заблуждении, и Васильчиков склонен ему верить: «…письма Михаила Орлова своему брату доказывают справедливость известий, полученных мною о тайном обществе, в котором он был одним из главных заговорщиков».

Григорьев Борис Николаевич