После войны

С 1815 года, пишет Давыдов, положение Васильчикова резко меняется. Он быстро «пошёл в гору». 29 августа 1814 года он получил сначала в командование лёгкую кавалерийскую дивизию и в этом качестве участвовал во втором походе гвардии в Европу. Гвардия дошла до Вильно, когда было получено известие о битве при Ватерлоо. Надобность в её участии в свержении Наполеона, слава Богу, отпала, и она возвратилась обратно в Петербург.

После взятия Парижа Илларион Васильевич на несколько лет связывает свою судьбу с гвардией: сначала он командовал лёгкой гвардейской кавалерийской дивизией (с 29.08.1814), потом был назначен шефом лейб-гвардейского Конно-егерского полка (11.04.1816), а с 29 сентября 1817 года император делает его командующим всем гвардейским корпусом.

Назначение Васильчикова на этот пост завершило процесс перетряхивания старых военных кадров, начатых Александром ещё в 1815 году. Император уволил в отставку бездарного военного министра А.И. Горчакова (1769-1817), отдал под суд двух его помощников – Самбурского и Приклонского – и разделил обязанности министра между двумя лицами: друг его детства П.М. Волконский (1776-1852) стал начальником главного штаба армии и первым лицом в министерстве, а П.П. Коновницын (1764-1822), получивший в заведование хозяйственную часть министерства, стал ему подчиняться. Генерал-квартирмейстером был назначен умный и способный генерал-лейтенант барон Толь, а дежурным генералом – генерал-адъютант А.А. Закревский (1783-1865). Инспекторами артиллерии и инженерного корпуса остались барон П.И. Мёллер-Закомельский (1755-1823) и К.И. Опперман (1766-1831).

Но и это не было окончательным вариантом, и «перетряска» военного ведомства произошла через несколько лет снова. Однако дело было не только в замене одних генералов другими. Дело было в том, что после победоносной войны 1812-1815 гг. русская армия увлеклась парадами, шагистикой и «экзерцирмейстерством». Как пишет Шильдер со ссылкой на Д.В. Давыдова, в армии главное стало красиво пройти на параде, и верх взяли сторонники прусской муштры. Они повсеместно вытеснили честных боевых офицеров из полков и старались блеснуть перед императором исключительно хорошей выправкой, полагая, что армия создана не для войны, а исключительно для парадов и пустых маневров, где всё было заранее расписано, и твёрдо рассчитывая, что награды и продвижение по службе не заставят себя ждать. «Экзерцирмейстерство» впервые появилось при Петре III и передалось в кровь всем его потомкам без исключения, вплоть до Николая I.

Но даже и на манёврах, как замечали те же прусские военные наблюдатели, через 5-7 лет после ярких побед над Наполеоном наши генералы «забыли» о правилах применения к местности и тактике боя, сталкивая колонны своих солдат друг с другом, заводя кавалерию в болота, а артиллерию заставляя стрелять в крутые склоны оврагов. В стране не было ни одного высшего офицерского военного училища, которое готовило бы обер- и штаб-офицеров к будущей войне и знакомило бы их с новыми достижениями военной науки. И так продолжалось до поражения в Крымской войне, когда главнокомандующий князь Меньшиков сокрушённо говорил: «Что за офицеры в моём распоряжении!»

В остальном император сделал ставку на военные поселения и перепоручил управление страной «преданному без лести» графу А.А. Аракчееву, а сам погрузился в религию и мистику, уделяя какое-то внимание лишь внешней политике. Доступ к «своему телу» император предоставил регулировать исключительно этому временщику. Чтобы получить аудиенцию у Александра, все должны были пройти через канцелярию его фаворита. Уже с раннего утра военные и гражданские, министры и сенаторы, по несколько часов толпились в приёмной «змея», где их встречал его секретарь – какой-то грубый и молчаливый «хмырь», от которого нельзя было добиться никакого толка. «Змей» в это время сидел в кабинете и строчил бумаги, явно выдерживая паузу. Потом он вдруг «вспоминал» о том, что идёт приём и говорил секретарю: «Позови-ка такого-то».

Карамзин, приехавший из Твери по вызову императора, чтобы представить ему на суд свой исторический труд, так и не дождался высочайшей аудиенции и, «склонив выю», пошёл на поклон к «змею», предварительно «забросив» ему свою визитную карточку. Через день он был вызван к временщику, был мило встречен и обласкан им, а уже на следующий день он разговаривал с императором. Настали времена, когда все невольно стали сравнивать правление Александра с правлением его отца Павла.

…А оккупационный русский корпус во Франции под командованием Ф.В. Остен-Сакена (1752-1837) постепенно разлагался. Солдатики, да и офицеры приняли самое непосредственное участие в судьбах французских вдовушек. Рук на сельско-хозяйственных работах не хватало, вот и помогали наши победители выращивать урожаи на французских полях и вести запущенное хозяйство. Об этом Васильчикову с тревогой писал Остен-Сакен и призывал его посодействовать быстрому отзыву корпуса домой⁴³.

Примечание 43. Кстати, возвращали оккупационный корпус домой морским путём, потому что начальство опасалось, что по пути через Германию и Польшу наши солдатики могли разбежаться. Если офицеры корпуса были заражены либеральными идеями. то русских солдат привлекала в Европе материальная сторона материального и социального благополучия населения. Конец примечания.

11 апреля 1816 года Илларион Васильевич становится шефом лейб-гвардии Конно-егерского полка, а с 29 сентября 1817 года – командиром всего гвардейского корпуса с одновременным исполнением обязанностей командующего 1-м резервным кавалерийским корпусом. Быстрое его продвижение по гвардейской иерархической лестнице вроде бы означало только одно: полное доверие к нему императора Александра. Зато у историков последующих поколений Илларион Васильевич заслужил репутацию «столпа самодержавия» и «реакционера». Служить стране, в том числе и его высшему представителю – царю, быть государственником, осуждать ниспровергателей и революционеров всяких мастей считалось в России долго время дурным тоном. Но у Иллариона Васильевича был свой взгляд на жизнь, на страну и её проблемы, и он шёл своим путём, изредка огорчаясь на несправедливую в свой адрес либеральную критику, но никогда и ни в чём не изменяя себе.

В 1816 году встал вопрос о выборе для в.к. Николая Павловича лица для сопровождения в поездках по России и за её пределами. Приставленный к нему и к в.к. Михаилу Павловичу генерал-адъютант Коновницын был назначен военным министром, и мать великих князей Мария Фёдоровна в записке Александру от 15 апреля предложила на освободившееся место трёх кандидатов: генералов Раевского и Васильчикова и сенатора Львова. Император Александр остановил свой выбор на Илларионе Васильевиче, но всё на этом остановилось, а «возникшие недоумения привели, наконец, к выбору генерал-адъютанта Павла Васильевича Голенищева-Кутузова», пишет Шильдер.

Интересно, что уже в это время Васильчиков слегка прикоснулся и к политике, и, говоря современным языком, к общественному движению. Приказом от 26 января / 7 февраля 1816 года граф И.В. Васильчиков был назначен членом т.н. «Комитета 18 августа»⁴⁴, что можно считать первым прикосновением Васильчикова к общественной деятельности.

Примечание 44. Комитет был создан 18/30 августа 1814 года, в годовщину Кульмского сражения, с задачей «принимать просьбы, пещись об доставлении возможности вспомоществования неимущим и изувеченным генералам, штаб- и обер-офицерам» и представлять о них сведения императору Александру через  состоящего при нём генерал-лейтенанте от артиллерии графа А.А. Аракчеева». Конец примечания.

Было и другое искреннее движение боевого генерала по скользкой дороге служения обществу. Шильдер повествует, что в 1816 году дворяне активно обсуждали крестьянский вопрос, пытаясь каким-то образом облегчить существование своих крепостных. 65 богатейших помещиков Петербургской губернии, включая Васильчикова, ссылаясь на уже изданные правительством постановления, составили петицию к Александру I, в которой предложили перевести своих крепостных в разряд т.н. обязанных поселян. Среди подписавших петицию, как пишет декабрист С.П. Трубецкой, были графы Кочубей и Строганов, князь Меншиков и генерал Васильчиков. Вручить петицию поручили Иллариону Васильевичу. При этом, пишет Шильдер, участники петиции считали, что император ничего не знал об их собраниях, но, зная о его либеральных настроениях, надеялись получить своим действиям его одобрение.

Но, как выяснилось, помещики глубоко ошибались: император был информирован об их инициативе, и как только Илларион Васильевич завёл речь о деле, как он прервал его и спросил:

– Кому, по вашему мнению, принадлежит законодательная власть в России?

– Без сомнения, вашему императорскому величеству как самодержцу России, – ответил тот.

Александр повышенным голосом произнёс:

– Так предоставьте же мне издавать те законы, которые я считаю наиболее полезными для моих подданных.

И приказал уничтожить подписку.

Есть данные о том, что годом раньше Васильчиков выступил подписантом ещё одного обращения к царю. С.Я. Боровой сообщает нам, что генерал вместе с известным генералом, дипломатом, героем Отечественной войны и близким к декабристам М.Ф. Орловым, не менее известным генералом и государственным деятелем графом М.С. Воронцовым (1782-1856) и членом «Арзамаса» и близким к Пушкину Д.Н. Блудовым (1787-1864) представили императору Александру адрес о ликвидации крепостного права. Текст адреса затерялся или был уничтожен, и как царь обошёлся с подписантами, нам не известно. Но зато объясним тот резкий тон, в котором Александр провёл свой разговор с Васильчиковым в 1816 году.

Третьего обращения к царю не последовало.

Так инициатива дворян была пресечена на корню. Либеральные настроения воспитанника Лагарпа к этому моменту уже рассеялись «как дым, как утренний туман». Впрочем, петиции дали ход, она была отправлена в канцелярию Аракчеева, но это было равносильно тому, что её просто выбросили в корзину для мусора.

Либеральные идеи носились в воздухе, ими была заражена вся офицерская молодёжь, и Александр I, и старые сановники относились к ним снисходительно. В 1817 году рядом с Васильчиковым появился молодой, образованный статный, красивый поручик с манерами английского лорда и взглядами, отнюдь не гармонировавшими с мировоззрением Иллариона Васильевича. Это был Пётр Яковлевич Чаадаев, любимец петербургской публики, завсегдатай всяких модных салонов и кружков.

Чем подкупил Чаадаев старого воина? Вероятно своей храбростью: 18-летний подпрапорщик Чаадаев в составе Семёновского гвардейского полка принял участие в Бородинском сражении, после которого был повышен в звании до прапорщика. Потом были преследование французов до русской границы, участие в кровавом побоище при Кульме и практически во всех крупных сражениях кампании 1813-1814 гг. А может Васильчикову пришлись по душе его прямота, честность, порядочность. Да и знал его Илларион Васильевич близко по его службе в Ахтырском полку, в который в конце 1813 года перевёлся гвардеец Чаадаев.

Злые языки говорили, что Пётр Яковлевич имел в гвардии какие-то неприятности, а хорошо знавший его по Семёновскому полку будущий декабрист М.И. Муравьёв-Апостол утверждал, что Чаадаев соблазнился красивым мундиром ахтырцев. Весной 1816 года Чаадаев вернулся в гвардию и корнетом перевёлся в лейб-гвардии Гусарский полк⁴⁵, откуда его год спустя – очевидно, в 1817 году – уже поручиком взял к себе в адъютанты Васильчиков.

Примечание 45. Форма лейб-гусар выглядела тоже весьма привлекательной: офицеры носили шляпы с белой, а потом - серебряной лентой вокруг кокарды; бобриный мех на мундире, галун по ремням портупеи и золотые кисточки у сапог довершали наряд гусара. «В мундире этого полка, - писал язвительный и не всегда объективный Вигель, - всякому нельзя было не заметить молодого красавца, белого, тонкого, стройного, с приятным голосом и приятными манерами. Сими дарами природы и воспитания он отнюдь не пренебрегал, пользовался ими, но ставил гораздо других преимуществ, коими гордился и коих в нём не было - высокого ума и глубокой науки. Его притязания могли бы возбудить насмешку или досаду, но он не был заносчив, а старался быть скромно величествен, и военные товарищи его, рассеянные, невнимательные,  охотно представляли ему звание молодого мудреца, редко посещавшего свет и не предающегося никаким порокам. Он был первым из юношей, которые тогда полезли в гении…». Дочь прославленного генерала Н.Н. Раевского Екатерина Николаевна говорила мемуаристу Жихареву, что Чаадаев «с своими репутацией, успехами, знакомствами, умом, красотою, модной обстановкой, библиотекой, значащим участие м в масонских ложах был неоспоримо… самым видным, самым заметным и самым блистательным из всех молодых людей Петербурга». Конец примечания.

Когда А.С. Пушкин, уже подружившийся с Чаадаевым, написал стихотворение «Деревня», Александр I заинтересовался личностью поэта и повелел И.В. Васильчикову «поблагодарить» его. Илларион Васильевич обратился прямо к своему адъютанту и попросил его «доставить» ему на ознакомление несколько стихотворений Александра Сергеевича. Естественно, Пётр Яковлевич подобрал шефу наиболее антикрепостнические и свободолюбивые опусы молодо Пушкина. Какое впечатление они произвели на старого гусара и как он «отблагодарил» поэта, история умалчивает. Через год Васильчиков по просьбе Чаадаева и Карамзин заступились за Пушкина, и царь вместо ссылки поэта в Сибирь или на Соловки назначил ему «перевоспитание» под оком графа Воронцова в Одессе. А девять лет спустя, Васильчиков, как член Госсовета, ходатайствовал перед Николаем I о смягчении участи Пушкина и прекращении его ссылки в с. Михайловское. И это тоже очень симптоматично.

Как бы то ни было, а Васильчиков явно полюбил молодого ротмистра и испытывал к нему и доверие, и душевное расположение. Н.И. Тургенев в июле 1820 года писал, как Чаадаев рассказывал ему о своей беседе с Васильчиковым, в которой генерал сообщил адъютанту, что в правительстве рассматривается вопрос для облегчения участи крестьян. На чём конкретно основывались сведения Иллариона Васильевича, сказать трудно. Но вопреки печальному опыту 1816 года он, четыре года спустя, снова позволил себе увлечь идеями реформирования крепостной системы.

В этом ему, кажется, помог молодой князь П.А. Вяземский, известный поэт, литературный критик и в описываемое время – сотрудник канцелярии варшавского наместника Новосильцева. В Варшаве князь по поручению Александра I трудился над проектом конституционного устройства России. В.В. Бондаренко пишет, что находившийся в отпуске Вяземский 11 мая 1820 года появился в Петербурге и вместе с Н.И. Тургеневым (1789-1871), графом М.С.Воронцовым, польским графом С.И. Потоцким (1762-1829), князем А.С. Меншиковым (1787-1869) и И.В. Васильчиковым образовал «Общество добрых помещиков».

Ещё не потерявший иллюзий относительно искренности намерений императора, Пётр Андреевич горячо призывал членов общества не ждать крестьянского бунта и подать Александру I записку с предложением отменить в России крепостное рабство. Илларион Васильевич, пишет Бондаренко, сначала подписал записку, но на следующий день свою подпись отозвал. Видимо, урок 1816 года не прошёл для него даром, и с подобными инициативами он больше не связывался. Либералом он никогда не был и судил о крепостном праве как реально мыслящий человек.

Через Воронцова записка дошла до императора, но, как пишет Бондаренко, никакой реакции на неё не последовало. Зато последовала реакция на её составителя: некоторое время спустя князь Вяземский был уволен со службы. Ему запретили возвращаться в Варшаву, его поставили под негласный полицейский надзор. Вяземский навсегда был «излечен» от либерализма и полностью посвятил себя литературному творчеству.

Чаадаев пользовался своим привилегированным положением и вместе с В. Кюхельбекером намеревался основать легальный политический журнал. Об этом А.Х. Бенкендорфу доложил небезызвестный полицейский агент М.К. Грибовский, который потом донесёт Васильчикову о деятельности тайных обществ в России (см. ниже). Александр Христофорович тогда не был ещё шефом знаменитого III отделения жандармов и служил под началом Васильчикова в качестве начальника штаба гвардейского корпуса, а Грибовский был библиотекарем в ланкастерской школе, открытой в гвардейском корпусе известным литератором Гречем. Так что для Чаадаева всё обошлось «по-семейному», без всяких последствий. «Молодо-зелено» - так, вероятно, рассудил Илларион Васильевич, после того как Бенкендорф доложил ему суть дела, и доносу Грибовского ходу не дал.

Когда Александру I захотелось сделать своим флигель-адъютантов одного из адъютантов-гвардейцев, Васильчиков без всякого сомнения указал на ротмистра Чаадаева как наиболее подходящего кандидата для такой милости, хотя он был у него не первым, а только третьим адъютантом. Но назначение по каким-то неведомым причинам откладывалось, а потом наступило семёновское дело, погубившее карьеру и командира гвардейского корпуса, и его адъютанта, но об этом мы расскажем ниже.

19 ноября 1819 года Васильчиков, как опытный кавалерийский офицер, был назначен членом Комитета о конских заводах.

На военном поприще Иллариона Васильевича ждали большие проблемы и разочарования. Первое время, согласно В.Д. Давыдову, всё шло по-старому: гвардия осматривалась, привыкала к мирной жизни, зализывала полученные в войне раны и «праздновала с полным разгулом юности свои славные победы». Но с 1818 года «направление правительства значительно меняется», меняется в первую очередь Александр I, из «лучезарного» либерала превращаясь в человека крайне раздражительного, недоверчивого и противника всяких либеральных идей.

Подполковник Ахтырского полка

В.Д. Давыдов приводит эпизод, случившийся с Александром I при его возвращении из Европы в Россию то ли в 1818, то ли в 1819 году. На его маршруте оказался Белорусский полк, которым командовал полковник Ольшевский, бывший при Васильчикове командиром эскадрона Ахтырского гусарского полка. Неожиданно Александр приказал Белорусскому полку явиться на смотр. По пути к месту смотра полк попал под сильный дождь и показался императору в самом жалком виде. Александр рассердился и приказал отрешить Ольшевского от должности.

По возвращении в Петербург Александр на обеде, на котором присутствовал Васильчиков, стал рассказывать о неудачном смотре Белорусского полка. Илларион Васильевич попросил разрешения высказать своё мнение о произошедшем и сказал, что полк в лице Ольшовского лишился хорошего офицера. На возражение императора, что полк выглядел ужасно, Васильчиков ответил, что на это должны были иметься веские причины, а «полковник Ольшевский – вполне достойный офицер».

– Но он, верно, любит набивать свой карман? - продолжал Александр, имея в виду привычку полковых командиров залезать в полковую кассу.

– Государь, я смело могу вам сказать, что он такой же человек, как я, - спокойно ответил Илларион Васильевич.

Александр I приказал навести в отношении Ольшевского дополнительные справки и, убедившись в правоте Васильчикова, дал Ольшевскому в командование хороший конно-егерский полк.

Рядовой Ахтырского полка

Впрочем, мы поступили бы против истины, если бы продолжали рисовать нашего героя исключительно в положительных тонах. Илларион Васильевич был человеком, и ничто человеческое не было чуждо его натуре. В.Д. Давыдов приводит ещё один эпизод, в котором командир гвардейского корпуса поступил не по закону и уставу, а согласуясь с распространяемыми вокруг него слухами. Дежурный офицер его штаба А.И. Казначеев поспособствовал производству в очередное звание своего зятя князя Волконского. Казначеев, представляя документы на подпись Васильчикову, указал на упущение в этом отношении, допущенное бригадным командиром великим князем Михаилом Павловичем: великий князь по каким-то причинам задержал производство Волконского в очередное звание.

Тем не менее, в гвардии пошли слухи, что Казначеев, зять министра Шишкова, «вертит» корпусным командиром по своему усмотрению. Скоро Казначеев почувствовал со стороны своего шефа охлаждение, прежнее доверие в их отношениях стало исчезать. Васильчиков во время доклада Казначеева всегда требовал от него выразить по тому или иному вопросу своё мнение, а теперь этой привычкой стал пренебрегать.

Однажды, когда Илларион Васильевич в нарушение воинского устава наложил на какой-то документ резолюцию, Казначеев почтительно указал ему на это. Васильчиков нахмурил брови, но резолюцию оставил в силе. На следующий день начальник штаба А.Х. Бенкендорф (1781-1844) вызвал к себе Казначеева и передал ему приказ Васильчикова впредь своего мнения никогда на докладах у него не высказывать. Бенкендорф, передавая, очевидно, слова Васильчикова, добавил, что по городу ходят слухи о том, что он, дежурный офицер штаба корпуса якобы является истинным командиром гвардии, и что он вертит своими начальниками, как пешками

Казначеев попросил отставить его от должности и вернуть обратно в Павловский полк. Бенкендорф обещал поддержать эту просьбу и отправился к Васильчикову. Казначеев пошёл готовить дела к сдаче другому офицеру. И вдруг в приёмной комнате появились корпусный командир и его начальник штаба, чего никогда в вечернее время не случалось. Васильчиков прошёл с Бенкендорфом к себе и позвал Казначеева, поинтересовавшись, не было ли ещё каких дел, не доложенных утром. Казначеев представил его вниманию одно такое дело – довольно запутанное. Васильчиков по обыкновению попросил дежурного офицера выразить своё мнение, на что Казначеев был вынужден отказаться сделать это, сославшись на разговор с Бенкендофом.

Тогда Васильчиков встал из-за стола, запер дверь в кабинет и обратился к начштаба со словами:

– Александр Христофорович! Мы кругом виноваты перед полковником. Он служит отлично, дела у него в порядке, всё исполняется, как следует, а мы с вами поверили пустым слухам и обидели человека.

И обратился уже к Казначееву:

– Прости меня, любезный Александр Иванович, каюсь, что я кругом перед тобой виноват и прошу у тебя прощения. Не оставляй нас, оставайся служить, и забудем старое.

У Казначеева брызнули слёзы, Васильчиков с ним расцеловался, и дело было закрыто.

Имена братьев Васильчиковых косвенно связаны с закрытием в Петербурге «Союза благоденствия». В 1818 году их имя всплыло на одном из собраний тайного общества у будущего декабриста Николая Тургенева. Член общества П.Х. Граббе, ссылаясь на свои беседы с бригадным генералом Д.В. Васильчиковым, рассказал, что тот как-то пожаловался Краснокутскому (вероятно, своему подчинённому по гвардейской бригаде), что среди офицеров нет своего «дружеского общества». Краснокутский возразил, что такое общество есть и даже очень большое. Тогда Дмитрий Васильевич обратился к Граббе и стал расспрашивать его, что это было за общество, и тому пришлось отделываться отговорками.

Шильдер пишет, что рассказ Граббе произвёл на присутствовавших сильное впечатление. Они решили, что Дмитрий Васильевич непременно расскажет об обществе брату Иллариону Васильевичу, а тот как командир гвардейского корпуса примет надлежащие меры. Участники собрания сожгли все бумаги и решили сходки на время прекратить. На этом «Союз благоденствия» приказал долго жить. А Павел Христофорович Граббе благополучно отошёл от декабристов и стал опять одним из выдающихся генералов России, сподвижником Ермолова на Кавказе.

1819 год ознаменовался Чугуевским восстанием военных поселенцев, жестоко подавленным солдатами во главе с графом А.А. Аракчеевым. Военные поселения, плод фантазии самого Александра, без всякого обсуждения, втихомолку, стали повсеместно внедряться сначала в северных губерниях, а потом и на Украине и в Новороссийском крае. Ни один русский дворянин – ни реакционер, ни либерал, ни один военный – не выступил в пользу поселений, все возражали, но император упрямо проводил свой проект в жизнь. Преданный без лести Аракчеев докладывал, что в поселениях господствует тишь и благодать, все довольны, а между тем в каждой поездке Александра путь ему преграждали сотни военных поселенцев с жалобами на жестокость начальства и просьбами вернуть их к прежнему состоянию – к рекрутскому набору. Народ стонал от мук и унижений, но ничто не трогало очерствевшее «либеральное» сердце императора.

Естественно, в обстановке ненавистной аракчеевщины, при тотальном свёртывании реформ Сперанского, неуместном заигрывании Александра с Польшей и безответственном подчинении внешней политики России планам Меттерниха и Кº, при полном игнорировании накопившихся внутрироссийских проблем дворянство начало роптать. А поскольку открыто обсуждать положение страны было невозможно, то наиболее организованная часть общества – военные, и в первую очередь гвардия – увлеклась заговорами и тайными обществами. И сам Васильчиков, и его семья питали к Аракчееву большую неприязнь.

Д.И. Завалишин (1804-1892), морской офицер, декабрист, мемуарист и публицист, в своё время друживший с сыном Васильчикова Виктором Илларионовичем, а потому часто бывавший в доме его отца, вспоминал:

«А Илларион Васильевич Васильчиков…рассказывал мне в доме отца своего (куда я должен был являться обязательно каждый день ˮхоть на минуткуˮ, иначе скакал верховой с запросом, отчего я не был) разныя проделки Аракчеева: ˮТы, Митя, держи всё это в памяти: когда-нибудь это пригодится для истории нашей эпохи, разумеется, когда нас не будет уже на светеˮ. Известно, что И.В.Васильчиков и вооружил новаго императора больше всех против Аракчеева. – ˮКогда-нибудь расскажу, как это случилосьˮ».

К сожалению, Илларион Васильевич рассказать об этом интересном событии так и не успел. А неприязненное его отношение к Аракчееву послужило, по всей видимости, дополнительной причиной охлаждения к нему царя.

Кстати о Сперанском. Его Александр I ввёл в Государственный совет⁴⁶ 17 июля 1821 года. До этого он сначала почти 5 лет находился в ссылке в Нижнем Новгороде, потом Александр смилостивился и назначил его губернатором в Пензу. Пробыв в Пензе около двух лет, он поехал в Сибирь генерал-губернатором всего края с задачей навести там порядок, наказать проворовавшихся губернаторов и представить предложение об её управлении. Царь никак не хотел пускать его в Петербург, а когда разрешил ему проживание в столице, к большим делам его не допустил. Император Александр любил поиграть человеческими судьбами, то низвергая их в пучину несчастия, то возводя на самый высокий пьедестал. Сперанский, наконец, опять понадобился в столице – окружение Александра последнее время отнюдь не блистало обилием умов и реформаторских идей. Вокруг него, а вернее, вокруг Аракчеева, толпились одни генералы. Их то и пускал он в ход при управлении государством. Дворянство всё ещё чуралось занятий экономикой или финансами, этим малоприятным делом занимались разночинцы да купечество. Но широкого государственного взгляда и у них быть не могло – их просто близко не подпускали к управлению государством. Вот и были в огромной России буквально единицы, способные мыслить широкомасштабно. Одним из таких людей и был Михаил Михайлович Сперанский.

Примечание 46. Высшее законосовещательное учреждение, преобразованное в 1810 г. из «Непременного совета» по инициативе М.М. Сперанского для централизации законодательной практики и унификации юридических норм. После обсуждения и утверждения законопроекта на общем собрании Госсовета он утверждался императором и становился законом. С 1824 года прекратилась практика утверждения мнения большинства – император мог утвердить мнение меньшинства Совета или отвергнуть оба мнения и принять собственное решение. Первоначально Госсовет состоял из 35 членов, членство фактически было пожизненным. В нём было четыре постоянно действующих департамента: 1) департамент законов, 2) гражданских и духовных дел (юстиция, полиция и духовные ведомства), 3) государственной экономии (финансы, промышленность, торговля, наука) и 4) военный департамент и комиссии (Комиссия составления законов, преобразованная в 1826 г. в Кодификационный отдел, Комиссия прошений. Все дела поступали в государственную канцелярию, которой заведовал государственный секретарь в ранге министра. Конец примечания.

Перед приездом Сперанского в столицу Александр имел разговор с Васильчиковым, который ещё исполнял роль корпусного гвардейского командира, т.е. дело было накануне Семёновского бунта. О разговоре этом Илларион Васильевич поведал барону Корфу.

– Знаете вы, что я возвращаю Сперанского? – спросил император.

– Я слышал об этом, государь, – ответил Васильчиков, никогда со Сперанским не встречавшийся и знавший его лишь понаслышке, – и могу вас с этим поздравить, так как, судя по общему мнению, это человек выдающихся способностей.

– Я первый отдаю справедливость его талантам, – сказал император-лицемер. – Я уверен даже, что у него более хороших качеств, чем дурных. Но обстоятельства и общее неудовольствие вынудили меня в своё время пожертвовать им. Я никогда не верил в какую-либо измену с его стороны, но это человек скрытный. Он не имел ко мне доверия.

Понял ли Илларион Васильевич, кто же к кому на самом деле не имел доверия? И не мелькнула ли в голове у него мысль о том, что Сперанский потому не имел доверия к императору, потому что тот не доверял ему? Можно что угодно говорить о дурных качествах Николая I, но с ним его подчинённым было куда проще: в отличие от своего брата, он был прямолинеен, честен и принципиален. А на «страже сердца Александра стоял тогда железный Аракчеев», - писал И.А.Бычков⁴⁷.

Примечание 47. Примерно такой же разговор в то же самое время император имел с А.П.Ермоловым, и Алексей Петрович дал такую же лестную характеристику Сперанскому, что и Васильчиков, а в ответ услышал те же жалкие оправдания Александра. Конец примечания.

1820-й год оказался для Васильчикова неспокойным: то в одном гвардейском полку, то в другом, словно по мановению чьей-то дирижёрской палочки, возникали неприятные эпизоды, связанные с неповиновением начальству. Иллариону Васильевичу приходилось нелегко – все эти недоразумения затрагивали его лично, умаляли его авторитет как командира и, главное, подрывали доверие императора Александра. В эти непростые дни его поддерживал начальник генштаба армии П.М. Волконский (1776-1852), письма которого к Васильчикову проливают свет на обстановку, предшествующую возмущению в Семёновском полку. Волконский, находившийся вместе с Александром за границей, информировал своего друга о настроениях вокруг императора и подсказывал ему, в силу своих убеждений, линию поведения.

За два месяцев до известных октябрьских событий в Семёновском полку имело место возмущение в Измайловском полку. Бригадный командир в.к. Николай Павлович, оставшись недовольным, как маршируют офицеры полка, заставил их всех – от полковника до прапорщика – промаршировать перед ним три раза, как положено по уставу. Возмущённые офицеры, по остроумному предложению поручика Н.Т. Аксакова, решили подать в отставку, но не сразу, а поодиночке, чтобы не создать у начальства впечатления бунта. Аксаков, находившийся в близких отношениях с сенатором и дежурным офицером штаба Гвардейского корпуса А.И. Казначеевым, поведал последнему о своей идее, и тот, обеспокоенный последствиями заговора, побежал к командиру Измайловского полка П.П. Мартынову и обо всём рассказал ему. Больше того, Казначеев дал Мартынову хороший совет, как быстрее и безболезненней ликвидировать заговор. Он предложил полковнику пригласить 52 офицеров к себе и дружески поговорить с ними. Так Мартынов и поступил: он собрал всех офицеров полка и сказал, что будет неразумно лишать армию целых 52 отличных офицеров. Разговор возымел действие, офицеры со слезами на глазах просили разрешить им остаться в полку и служить дальше со своим полковником.

А вообще поведение Николая Павловича понять было можно. Воспитанный в духе почитания воинской дисциплины, он пришёл в ужас, когда стал командовать гвардейским полком, а потом – гвардейской бригадой. Он писал потом:

«Я начал знакомиться с своей командой и не замедлил убедиться, что служба шла везде совершенно иначе…, чем сам полагал, разумел её, ибо правила были в нас твёрдо влиты. Я начал взыскивать – один, ибо, что я по долгу совести порочил, дозволялось везде, даже моими начальниками».

В итоге он явно настроил и начальников, и подчинённых против себя, тем более что многие его или не понимали, или не хотели понимать. В гвардии укоренился порядок службы

«распущенный, испорченный до невероятности с самого 1814 года, когда по возвращении из Франции гвардия осталась…под начальством графа Милорадовича… к довершению всего дозволено было офицерам носить фраки. Было время (поверит ли кто сему?), что офицеры езжали на учение во фраках, накинув на себя шинель и надев форменную шляпу! Подчинённость исчезла и сохранялась только во фронте; уважение к начальникам исчезло совершенно…»

Докладывая Волконскому об Измайловском деле, Васильчиков 11 сентября 1820 года писал:

«Я имею такое правило, что когда молодёжь вздумает дурачиться, ей прежде всего нужно объяснить в чём дело, а потом уже наказывать, если она вздумает упрямиться и оставаться при своём мнении».

Это явно не понравилось Петру Михайловичу, находившемуся в это время с императором в Варшаве. В ответном письме он написал Васильчикову, что вряд ли стоит обращать много внимания на офицеров, выражающих несогласие с начальством: если хотят уйти в отставку – пусть уходят. С какой стати офицеры рассуждают о действиях начальства и обижаются, когда им указывают на ошибки и нарушения устава? Мы, пишет князь, в своё время не рассуждали, а в точности исполняли то, что приказывало начальство.

В письме от 8 октября Илларион Васильевич оспаривает такое мнение и говорит, что «не следует увлекаться чувством безусловного послушания», и восклицает: «Да где ж найти людей, которых можно вести по звуку барабана без того, чтобы они не рассуждали о том, чтó их заставляют делать? ...Единственное средство верно служить своему государю, по моему, требовать только благоразумного и затем уж карать тех без милосердия, которые осмелятся рассуждать». Трудно что возразить против такого разумного подхода, но, к сожалению, такой подход не был типичен ни для многих боевых командиров, ни для верховной власти.

К письму от 13 сентября Волконский прилагает целых пять записок, полученных от военного губернатора Петербурга М.А. Милорадовича, в которых Михаил Андреевич, не информируя корпусного командира Васильчикова, докладывал Александру I о распутствах унтер-офицеров и солдат Семёновского полка с «девками». «Как видно, – пишет Волконский, – г. Шварц не слишком внимательно следит за поведением солдат вверенного ему полка». Князь передал Иллариону Васильевичу указание императора «положить этому распутству предел», а тот довёл это указание до сведения командира полка Ф.Е. Шварца. Впрочем, Шварц и сам стал наводить в полку порядок. Что же за личность представлял собой командир Семёновского полка?

Шварц Фёдор Ефимович происходил из смоленских дворян, он – участник всех войн, которые вела Россия до 1820 года, в том числе, участник кампании 1805-1807 гг., десанта русских войск в Померанию 1805 году, войны со Швецией в 1809 году, Отечественной войны 1812 года, загранпохода русской армии в 1813-1815 гг., Лейпцигского сражения и многих других. Имел все награды, положенные полковнику, звание которого он получил в 29 лет, в том числе награду за храбрость (золотая шпага), имел ранения. К моменту указанных событий ему исполнилось 36 лет, и у него был опыт командования другими полками.

В литературе укоренилось мнение о том, что Шварц был креатурой и ставленником Аракчеева. Это не так. Да, Аракчеев был всесилен и вездесущ, но комплектованием гвардии он не занимался, да и Семёновским делом тоже. Это входило в обязанность Васильчикова и его начальника штаба А.Х. Бенкендорфа, отнюдь не жаловавших временщика.

Несмотря на свою бедность, Шварц был бескорыстным человеком: комиссия, расследовавшая дело Семёновского полка, обнаружила, что все средства сэкономленные полком в ходе хозяйственной деятельности, были переданы Шварцем в полковую кассу, в то время как другие командиры полков спокойно клали их в свой карман. Получив в командование знаменитый Семёновский полк, Фёдор Ефимович принялся сразу подтягивать дисциплину и у либеральничавших офицеров, и у разболтавшихся солдат и организовал учения. Одним словом, это был отличный боевой офицер, верно и честно служивший своей армии и своему государю.

Да, он, кажется, имел определённый недостаток: был суховат в обращении с подчинёнными и не всегда находил для них доходчивое тёплое слово, предпочитая действовать по уставу и в соответствии с инструкциями. В его характере определённо сказывалась немецкая жилка и склонность к жестоким, иногда бессмысленным, наказаниям провинившихся.

Что касается действий Милорадовича, то в них, на наш взгляд, просматривается явная ревность к Васильчикову, объяснявшаяся, по-видимому, тем, что он командовал гвардейским корпусом до Иллариона Васильевича, а потому он при каждом удобном случае подчёркивал своё превосходство над своей заменой на этом посту и потихоньку его подсиживал.

…Между тем Волконский продолжал издалека наставлять Иллариона Васильевича. В следующем письме от 13/25 октября, написанном уже из Троппау, Пётр Михайлович недоумевает, почему на его письмо ответил не командир корпуса, а его начальник штаба А.Х. Бенкендорф, и укоряет Васильчикова за то, что он позволяет тому вскрывать частные письма: «Не могу от вас скрыть, любезный друг, что я этого вовсе не одобряю». (И.В. Васильчиков отлучался в Тверь, и Бенкендорф на время его отсутствия, как начальник штаба корпуса, замещал его, а потому имел полное право вести от его имени переписку). Князь Волконский возвратил также записку, полученную им от Бенкендорфа, в которой тот докладывал об унтер-офицере Семёновского полка Тройкине, которого хотел «совратить» (разумеется, политически) какой-то военный инженер. Волконский сообщил, что делом Тройкина заинтересовался Александр I и дал указание расследовать это дело, выяснить личность инженера и наказать виновных.

К этому добавился и эпизод с полковником Преображенского полка К.К. Пирхом (1788-1822), который в 1820 году сменил на этом посту барона Розена. Пирх сначала доложил Бенкендорфу, что недоволен настроениями некоторых своих офицеров, а когда Александр Христофорович предложил ему заняться изучением обстановки вокруг офицеров и вообще в полку, сильно оскорбился: начальник генштаба предлагает стать ему шпионом? Как пишет А. Сапожников, Бенкендорф и Васильчиков устроили Карлу Карловичу за невыполнение указаний начальства форменный разнос. Но главное было не в этом: переписка Бенкендорфа с Пирхом получила огласку, в том числе в петербургском обществе, которой воспользовался Милорадович и снова доложил об этом Александру I. «Государь …приказывает вам, любезный друг, впредь немедленно сообщать мне о подобных происшествиях…», – пишет Волконский в письме от 22 октября / 3 ноября и спрашивает, почему «любезный друг» Илларион Васильевич ничего не сообщил ему о беспорядках, имевших место в Конно-егерском полку в Новгороде, шефом которого был Васильчиков. А там между офицерами и командиром полка А.В. Потаповым произошла точно такая же история, как в Измайловском полку. Дело это было улажено лично Илларионом Васильевичем, когда он остановился в Новгороде по пути в Тверь.

Чтобы закончить историю с Пирхом, забежим немного вперёд и приведём ещё один эпизод из его короткой жизни. После Семёновского дела Александр I заинтересовался, какие разговоры ведутся в этом полку по поводу бунта семёновцев. Илларион Васильевич написал императору: «Пирхом довольны, но, по несчастью, великого князя не любят» Не любили императорского младшего брата, непосредственного начальника Пирха, и преображенцы, и командиры 1-й бригады 1-й гвардейской дивизии, которой командовал Михаил Павлович. У всех сыновей покойного императора Павла, наряду с похвальным стремлением к справедливости и порядку, в характере проявлялись нотки деспотизма и грубого попирания личности подчинённых.

Итак, мы видим, что обстановка в гвардейском корпусе начала вызывать недовольство высшего начальства и самого императора, что конечно же сильно огорчало Васильчикова. Скоро либеральные настроения в гвардии и ошибки отцов-командиров привели к возникновению т.н. Семёновского дела.

Григорьев Борис Николаевич