Портрет графа
Лучше И.И. Лажечникова, пожалуй, никто Остермана не знал. Его записки об Остермане привлекают своей искренностью и любовным отношением к предмету описания. Он пишет:
«Я находился при нем адъютантом, после кампаний 1812-1816 годов, несколько лет, до самого отъезда его в чужие края… Я был неразлучным его спутником во всех его поездках по его поместьям, в лагерях, при инспекции полков, расположенных в Калужской и Тульской губерниях; я знал его в семейной жизни, в кругу его друзей и родных, при дворе, вел с ним переписку, когда он был в чужих краях, и вот что могу сказать о нем беспристрастно».
И.И. Лажечников сообщает нам о том, как выглядел граф:
«Типическая, южная физиономия его, с тонкими, античными очертаниями лица, с черными, выразительными глазами под черными бровями, была замечательна. Как он, безрукий, красив был в своем генерал-адъютантском мундире среди царедворцев!»
А вот характеристика Ф.Н. Глинки:
«Это был мужчина сухощавый, с тёмными, несколько кудреватыми волосами, с орлиным носом, с тёмно-голубыми глазами, в которых мелькала задумчивость, чаще рассеянность. Осанка и приёмы обличали в нём человека высшей аристократии, но в одежде был он небрежен, лошадь имел простую. Он носил в сражении очки, в руке держал нагайку; бурка или шинель свешивалась с плеча его. Отвага не раз увлекала его за пределы всякого благоразумия».
А вот наблюдения известного поэта, журналиста, критика и государственного деятеля П.А. Вяземского (1792-1878), тоже близко общавшегося с графом Остерманом:
«Граф Остерман-Толстой был высокаго роста, худощав; смуглое лицо его освещалось выразительными глазами и добродушием, которое пробивалось сквозь тёмный оттенок наружной холодности и даже суровости. Ядро, оторвавшее его руку до плеча, запечатлело внешний вид его ещё большим благородством и величавостью… Нравственные качества его, более других выступавшия, были прямодушие, откровенность, благородство и глубоко врезанное чувство Русской народности, впрочем, не враждебной иноплеменным народностям… Военное рыцарство имело в графе Остермане и нежный оттенок средневекового рыцарства. Он всегда носил в сердце цвета возлюбленной госпожи своей… Правда, и цветы, и госпожи по временам сменялись другими; но чувство, но сердечное служение оставались неизменными посреди радужных переливов и изменений».
Пётр Андреевич затрагивает интимную сторону жизни графа. По его словам, для Остермана не существовали женщины, отдающиеся общественной деятельности, переставшие быть женщинами и не ставшие мужчинами. Граф не любил «этих кунсткамерных уклонений от природнаго порядка».
Одним из предметов обожания и поклонения графа Вяземский называет варшавскую красавицу княгиню Терезу Яблоновскую. Граф имел её портрет в полный рост, который он повсюду открыто возил с собой, не вызывая особых сплетен, потому что всем было известно его рыцарское служение красоте. К тому же он был уже не молод, пишет Вяземский, а княгиня также открыто принимала это «нежное подданство» с признательностью и «с спокойствием привычки ко взиманию подобных даней». Заметим, подчёркивает Вяземский, что в это время Остерман-Толстой был женат, «но не слышно было, чтобы романические похождения его слишком возмущали мир домашняго его очага».
Чудачества графа Вяземский считает вполне естественным. Граф, по его словам, был чудак и оригинал во всех своих поступках. Люди относились к его чудачествам по-разному: одни боялись, другие осуждали их, третьи любовались ими, но среди них не было равнодушных.
Лажечников резонно отмечал:
«Надо, однако ж, пояснить, что они (чудачества, Б.Г.) появились гораздо после наполеоновских войн, да и то сказать, если копнуть поглубже в домашнюю жизнь иного знаменитого человека, то и не такие проделки в ней найдутся... По крайней мере, в эксцентричности графа не было ничего грязного, бесчестного...»
Вяземский подводит под это своеобразную философию:
«Оригинальные личности бывают и анекдотическия. Человек, за которым нельзя закрепить ни одного анекдота, есть человек пропадший: это лицо без образа, по выражению поэта. Он тонет в толпе».
И граф отнюдь не был человеком, терявшимся в толпе. Кроме того, что он возил за собой портрет Яблоновской, за ним водились и другие чудачества, сообщает Пётр Андреевич. Так, когда он командовал гренадерским корпусом, то в дороге его в особой повозке сопровождали три медвежонка. Когда граф останавливался на какой-нибудь станции, то медвежат сажали за стол и подавали их приборы. «Можно представить себе переполох станционных смотрителей, когда граф наезжал со своими попутчиками!»
Однажды к генералу явился молодой офицер и на какой-то вопрос, заданный по-русски, офицер ответил на французском языке. Остерман вспылил и стал его отчитывать: как смел он забываться перед старшим по званию и отвечать по-французски, когда начальник обращается к нему на русском языке! Испуганный офицер смущается, извиняется, но «не преклоняет графа на милость». Наконец генерал отпускает офицера восвояси, открывает ему дверь и вежливо говорит по-французски:
– У меня танцуют по пятницам, надеюсь, вы окажете мне честь посещать мои вечеринки.
Один новопожалованный генерал говорит нашему безрукому герою:
– А вам, граф, должно быть страшно в толпе – неравно кто-нибудь в толпе толкнёт вас, и вам будет больно.
– Меня не толкнёт, – отвечает тот хладнокровно и сурово и поворачивается к генералу спиной.
Как генерал-адъютант императора Остерман-Толстой изредка бывал на приёмах в Зимнем дворце и некоторых торжественных церемониях. «Как он, безрукий, красив был в своём генерал-адъютантском мундире, среди царедворцев!» – невольно восклицал современник. «Он появлялся высокий, худощавый, с гордо поднятой головой, с вечной насмешкой в глазах и на языке и полупрезрительной улыбкой на тонких губах», – читаем мы у К. Ковалёва. Он никогда ни перед кем не заискивал, чинопочитание было ему чуждо, а с теми, кто раболепствовал или пытался выдать себя за важную фигуру, он не церемонился. Один из известных сановников как-то в его присутствии начал «изображать» из себя государственного деятеля:
– Если бы я имел честь заседать в Государственном совете, я бы позволил себе сказать…
– …какую-нибудь глупость, – помог закончить фразу Александр Иванович.
В дом к Остерману, сообщают нам Вяземский и Ковалёв, зачастил генерал П-кий, который мог часами говорить, не давая никому вставить и слова. При этом он самодовольно поглаживал свою рыжую бороду, которую красил в чёрный цвет. Хозяин решил от него как-нибудь избавиться, и скоро случай для этого представился. К Остерману явился как-то рыжий парень наниматься кучером. Остерман сказал ему, что не любит рыжих и предложил ему перекраситься в чёрный цвет, а за рецептом краски сходить к генералу П-кому. Парень, не подозревая подвоха, явился к П-кому и, передав ему привет от графа, попросил рецепт окраски бороды. С тех пор говорун-генерал больше в доме на Английской набережной не появлялся.
Продолжим читать Лажечникова:
«…Как начальник войска, он был строг, но строгость его заключалась только во взгляде, в двух, трех молниеносных словах, которых больше боялись, нежели распеканья иного начальника. Во все время командования им корпусом он никого из офицеров не сделал несчастным, хотя и были случаи карать. Всем, кто имел надобность в его покровительстве, не отказывал в нем; если кому помогал, то делал это широкою рукой и вообще был щедр. Все у него было грандиозно: и дом в Петербурге, и прием императрицы Елисаветы Алексеевны в подмосковном Ильинском, и петербургские вечера его, которые удостоивали своим присутствием некоторые члены императорской фамилии. Мелочным интриганом никогда не был, кривыми путями не ходил и не любил тех, кто по ним ходит; никогда не выставлял своих заслуг и ничего не домогался для себя, лести терпеть не мог. Для стрел, откуда бы ни шли, смело выставлял грудь свою. О пище и здоровье солдат заботился, как отец. Когда стояли войска в лагере, он почти каждый день обходил их во время трапезы, всегда пробовал солдатскую пищу, и горе начальнику, у которого в полку находил ее скудною или нездоровою!
…На каждом смотру полков во время объезда корпуса, сверх задушевного спасибо солдат получал от него по калачу и доброму стакану водки. Граф строго взыскивал за слишком жестокие телесные наказания. Слово ˮслишкомˮ употребил я с намерением, потому что обыкновенные наказания розгами и палками не выходили из тогдашнего порядка вещей и не в одном русском войске…
…Граф свято чтил память людей, сделавших ему какое-либо добро… Кучковскому, отрезывавшему ему под Кульмом руку, выдавал он пенсион, также некоторым незначительным лицам, которые чем-нибудь были полезны его дядям, графам Остерманам. Приезжая в свои рязанские деревни, он приглашал к себе мелкопоместных соседей, людей простых и незначительных, и обращался с ними, как добрый кампаньяр. При воспоминании о матери своей у него нередко выступали слезы; с миниатюрным портретом ее, который носил на груди, он никогда не расставался. К дяде своему, Николаю Матвеевичу Толстому, питал глубокое уважение, хотя втихомолку посмеивался над оркестром его музыкантов, одетых в парадные кафтаны екатерининских времен, переходившие с плеч одного поколения на плечи другого, несмотря на рост и дородство лиц, их носивших.
Против суровостей русских непогод граф, казалось, закалил себя; нередко в одном мундире, в сильные морозы, делал смотр полкам. Это была железная натура и телом, и душою. В пище он был чрезвычайно умерен; за столом только изредка бокал шампанского. Изысканных блюд, особенно пирожных, не терпел. Любил крутую гречневую кашу до того, что, живя в Италии, выписывал по почте крупу из России…
Граф любил русскую литературу, по тогдашнему времени, державинскую, карамзинскую и озеровскую…
С глубокою признательностью вспоминаю добрые, отеческие отношения ко мне графа. Когда я бывал нездоров, он посещал меня на моей квартире…».