Ссылка

Итак, путь Остерманов лежал в город Берёзов Тобольской губернии.

Основанное в 1593 году воеводой Никифором Траханиотовым как пункт сбора ясака на базе остяцкого селения Сумгут-Вохр, что в переводе на русский язык означает «Берёзовый городок», расположенное на трёх холмах реки Сосьвы и её притока Вогулки в 25 км от их слияния с Обью, поселение это только весьма условно можно было называть городом. Это был один из пустынных уголков азиатской России. Особенно унылый вид представлял Берёзов в зимнее время. Летом окрестности города, окружённого со всех сторон хвойными лесами и болотами наоборот, приобретали живописный вид. Омываемый с востока и севера реками Сосвой и Вогулка, а с запада и юга – ручьями Стражичий и Култулка, город в период половодья превращался в островок посреди настоящего моря, простиравшегося на десятки километров вокруг. Верхний слой почвы примерно на сантиметров сорок представляет чернозём и вполне пригоден для земледелия. Под чернозёмом скрывается слой глины и песка.

Весна здесь начинается в конце мая, и выше 10º температура воздуха не поднимается. Лето продолжается не более 40 дней, и в половине августа вступает в свои права осень, а в ноябре уже бушуют морозы, доходящие иногда до –45º. В это время солнце днём едва поднимается над горизонтом, ночи бывают ясные, погода – тихая, а небо – звёздное. Немногочисленное население Берёзова не раз вымирало от голода и цынги, последний раз это случалось в 1726 и 1730 гг.

Список ссыльных, удостоивших город своим присутствием, открывает князь Дмитрий Ромодановский (1660), впоследствии переведенный в Соловецкий монастырь. После него, уже в 1727 году, появился князь А.Д. Меншиков с сыном и двумя дочерями. Остерманы ещё застали его смиренную могилку, выкопанную у восточной стены Берёзовской церкви. Потом в Берёзове с 1730 года на 8 лет поселилось семейство князей Долгоруковых. И вот теперь туда ехал с женой Остерман.

Прибыли Остерманы в самый разгар зимы и в самое унылое время и поселились в тот самый острог, в котором жил Меншиков, а позже – Долгоруковы. Пасху 18 апреля встретили совершенно иначе. Конечно, Марфа Ивановна сходила в находившуюся недалеко от острога церковь Рождества Богородицы, отстроенную Меншиковым в 1728 году, кстати, крёстным отцом первого сына Остермана, но за столом вряд ли Андрей Иванович спрашивал о том, чего угодно было съесть его любимой Марфушке. Ели, что Бог послал. Впрочем, до голода в Берёзове дело вряд ли доходило. Остерманы и тут проявили трудолюбие, расчётливость и экономию.

В инструкции Сената о содержании Остерманов в ссылке говорилось: содержать «неисходно», не разрешать ни с кем видеться, не давать чернил и бумаги, не отпускать никуда, кроме церкви, и то под конвоем, а также следить, «дабы никто с ними в церкви не говорил». Впрочем, в церковь ходила, вероятно, одна Марфа Ивановна, в то время как самого Андрея Ивановича пользовал разрешённый Елизаветой Петровной пастор. Ему платили жалованье по 150 рублей в год. Так что ни с кем из посторонних, кроме пастора, Остерман в Берёзове не общался. Единственное его развлечение состояло в чтении Библии и писем от сыновей, оставшихся в центральной России.

Один из старожилов Берёзова рассказывал биографу Остермана Н.А. Абрамову то, что ему в своё время рассказал отец:

«…Этот старик был худоногий, в остроге жил, ходил с костыльком. На ногах бархатные сапоги, поносит их и отдаст, бывало, на жилетки робятам берёзовским, либо старикам, либо на чабаки⁷⁹».

Примечание 79. Чабаки – тёплая женская шапка. Конец примечания.

Но нет худа без добра. Климат Тобольской губернии (плюс диета и отсутствие шампанского, сказали бы мы) благотворно сказался на болезни Остермана, и уже к лету 1742 года он почувствовал облегчение. Уже в августе он стал ходить без костылей. Выздоровление ссыльного, хоть и с запозданием на четыре года, вызвало возбуждение и подозрение у власть предержащих: его посылали на верную смерть, а он, видите ли, выздоровел! Уж не притворялся ли он, находясь в Петропавловской крепости, манкируя мнимой болезнью? Всем было хорошо известно, каким мастером на этот счёт был первейший чиновник России!

Переписка Петербурга с Берёзовым по поводу чудесного выздоровления Остермана продолжалась целый год. Больше всех, конечно, беспокоилась Елизавета Петровна. Напуганная делом Лопухиных⁸⁰, взойдя на трон самым вероломным способом, императрица не могла чувствовать себя в безопасности. Ей всюду мерещились заговоры. Фигурант лопухинского дела Иван Лопухин, критикуя правление Елизаветы и справедливо называя её клеврета Лестока «канальей», тепло отзывался о «бывших», в том числе и об А.И. Остермане.

Примечание 80. Имеется в виду раскрытый правительством Елизаветы псевдо-заговор в пользу брауншвейгского семейства, в котором участвовали австрийский посланник де Ботта, семейство Лопухиных, а также жена гофмаршала двора М.П. Бестужева-Рюмина. Конец примечания.

Елизавета послала подпоручику Сибирского гарнизона Дорофею Космачёву указ от 10 ноября 1746 года, в котором приказывалось «прислать в Правительствующий Сенат известие по получении сего указав самой скорости: означенный Остерман ходит-ли сам и буде ходит, давно ли ходить начал?». Космачёву предписывалось сохранить содержание указа в строжайшей тайне. 3 марта 1747 года последовал дубликат указа за №59.

Но уже 14 января 1747 года Космачёв послал в Петербург рапорт, в котором сообщил, что «Остерман освободился и зачал ходить с 1742 года августа месяца о костылях, а потом в недолго время и без костылей зачал ходить. И по сей число прежней его болезни не видим».

А 23 мая, отвечая на указ №59, Космачёв повторил указанную информацию и добавил, что ссыльный уже не только перестал ходить, но и дышать: «…мая с 5 дня заболел грудью и голову обносит обморок, а сего-ж мая 21 дня 1747 года по полудни в четвёртом часу волею Божией умре…». Это известие, пишет Каратыгин, для многих особ в Петербурге отрадное, было доложено императрице в Петергофе генерал-прокурором Жеребцовым.

О чём думал ссыльный в последние минуты своей жизни? О постигшей его несправедливости? О тех делах и трудах, которые он безвозмездно принёс на алтарь нового отечества? Или ему вспомнился родной и далёкий тихий Бохум, скорбные лица маменьки и папеньки, исказившиеся при получении известия о несчастии, случившимся с сыном и погибшим от его руки невинным студентом? Или он как истинный христианин примирился со своей участью и принял удар судьбы как неизбежную волю Творца Всего Сущего в этом мире?

В то самое время, когда поручик Космачёв писал свой отчёт в Петербург, убитая горем Марфа Ивановна снаряжала своего любимого супруга в последний путь, чтобы со всем возможным приличием предать его тело земле. Она заказала рабочим острога дубовый гроб и употребила на его украшение свои платья. Снаружи гроб был обит материей гро-гро кофейного цвета, изнутри – «белой изкрасна тафтою», а по краям обложен позолоченным позументом.

Похоронила она мужа в 22 саженях от северо-западной стены церкви, прямо против острога – отдельно от православных. Летом она «озаботилась» постановкой над могилой мужу памятника в виде небольшой деревянной часовни, построенной из толстых кедровых брусьев «на замок». Часовню покрыли в два слоя досками со свесами и вырезанными на них различными фигурами. Длина и высота часовни составляла 5, а ширина – 4 аршина. С восточной стороны была дверь, в верхней части полукругом, на юг, почти под самой крышей, выходило узкое оконце (Марфа Ивановна не хотела, чтобы кто-то заглядывал внутрь часовни, когда она там молилась). Внутри, над могилой, был поставлен катафалк в виде деревянного гроба⁸¹.

Примечание 81. В настоящее время могила А.И. Остермана восстановлена на её законном месте. На чёрной мраморной плите – золотые крест и надпись: «Здесь покоится прах графа Андрея Ивановича Остермана. 1686-1747». Конец примечания.

А.Ю. Епатко пишет, что в упомянутой нами ранее анонимной русской биографии Остермана содержалось интригующее известие о том, что перед смертью Остерман дал детям устное напутствие. По мнению Епатко, это выглядит странно, потому что дети Остермана никогда в Берёзове не были. Возможно, это было письменное завещание, которое передала детям освобождённая из добровольной ссылки Марфа Ивановна. Возможно также, что Марфа Ивановна устно сообщила детям устное напутствие мужа.

А напутствие звучало так:

«Друзья мои. Всякому человеку, ступающему в свет, предстоит две дороги: одна пышная, блестящая, ведёт к чинам и почестям; другая – тихая, простая, ведёт к спокойной неизвестности. Избирайте любую, вам не для чего искать примеров, вы пред собою их видите: дед ваш был простой пастор и скончался мирно среди своего семейства; отец ваш – Российский генерал-адъютант и умер в ссылке».

Как бы то ни было, слова эти вполне могли принадлежать Остерману, дошедшему до предела своей жизни. А дети его – слышали они или не слышали его последние напутственные слова – прожили жизнь свою вполне достойно и не посрамили честного имени отца.

Высочайший указ об освобождении Марфы Ивановны последовал лишь 21 июня 1749 года. За добровольной изгнанницей из Москвы был послан курьер Артёмий Каршанинов. Путевые расходы на возвращение Марфы Ивановны из ссылки государственные «радетели» возложили на её сыновей, у которых она потом и поселилась. Перед отъездом она всю ночь провела в часовне. Из Берёзова Марфа Ивановна выехала в октябре 1749 года, а 17 января следующего года добралась до Москвы, где и проживала до самой своей кончины.

Умерла она 24 февраля 1781 года на 84-м году жизни.

Последним государственным преступником, отбывавшим свой срок в Берёзове с 1754 года, был Яков Гантковский.

При Екатерине II Остерман был реабилитирован, а его сыновья Фёдор и Иван сделали блестящие карьеры.

Нам он оставил своё понимание истории, с которым трудно не согласиться:

«История – это зеркало мира. Одна часть служит лишь увеселению и удовлетворению любопытства… Другая часть служит для подражания как хорошему, так и во избежание пагубного. И это её основная цель».

Григорьев Борис Николаевич