Следствие

Остерман в числе таких важных государственных деятелей, как графы Головкин, Миних, Левенвольд, барон Менгден и его сёстры, генерал Пётр и камергер Василий Стрешневы, И. Альбрехт и Тимирязев, был 25 ноября схвачен в своём доме на Адмиралтейской площади, «сильно помят» выпившими солдатами и посажен в Петропавловскую крепость. «Помяли» его за то, что во время ареста он оказал словесное сопротивление, грозил солдатам наказанием и неучтиво отозвался о Елизавете Петровне. Список на арест «опасных лиц» Елизавете заранее предложил Шетарди. Кстати, накануне своего ареста Остерман просил удвоить свою охрану, но это ему не помогло. Когда её разоружали гренадёры Елизаветы, то выяснилось, что к ружьям у охраны не было патронов.

Все бумаги арестованных были конфискованы, опечатаны, а на их движимое и недвижимое имущество наложен секвестр. Список конфискованных у Андрея Ивановича документов был велик – по сути это был архив КИД⁷². Гельбих пишет, что по сравнению с имуществом других русских вельмож, состояние графа выглядело довольно скромно. Согласно немецкому историку Биттнеру, финансовое состояние Остермана составляли наличные деньги в сумме 11 тысяч английских фунтов и 130 тысяч голландских гульденов в банках Амстердама и Лондона, а также 45 унизанных алмазами картин. Согласно представленной банками информации, почти все деньги графа были нажиты честным путём. Исключение составляли две суммы: 5000 рублей от Я. Евреинова и 5400 рублей от тайного советника фон Крама. Их происхождение объяснению не поддаётся. Таким образом, на денежные накопления графа следственной комиссии наложить руку не удалось. Остерман заранее подумал о своих детях и хранил деньги за границей. Младший его сын Иван смог оформить это наследство отца только в 1755 году.

Примечание 72. Список этих документов в архиве графа М.И. Воронцова занимает почти 20 страниц. Конец примечания.

Дом Остермана на Исакиевской площади достался «по наследству» вице-канцлеру, потом канцлеру А.П. Бестужеву-Рюмину. При Екатерине II в нём разместился сенат.

Всего было арестовано 40 человек, из которых 18 человек проходили по делу Остермана: жена Марфа Ивановна и отроки-дети, секретари Кер, профессор и дипломат Гросс⁷³, слуги и чиновники. Впрочем, многие из них скоро были освобождены.

Примечание 73. Христиан Фридрих Гросс, философ, профессор, член Петербургской АН. С 1728 г. – домашний учитель детей Остерманов, в 1731-1741 г.г. – советник Брауншвейг-Вольфебюттель-Бланкенбургского двора. По поручению Остермана часто писал разного рода деловые бумаги. Конец примечания.

В манифесте на восшествие Елизаветы на престол говорилось, что именно происками Остермана цесаревна была лишена своего законного права и по смерти отца своего, и после смерти своей матери взойти на трон. В вину Остерману ставилось призвание на трон и Анны Иоановны⁷⁴, а по её смерти – утверждение в качестве её наследника Иоанна VI Антоновича. Одним словом, граф выставлялся как главный злодей государства российского, и вся злость и ненависть Елизаветы на Остермана вылилась в этом манифесте. Курукин пишет, что Елизавета при перевороте рассчитывала на содействие Остермана, но получила отказ. Уж не послужило ли это дополнительной причиной для её мести непокорному «чужеземцу»?

Примечание 74. Этой версии придерживается и автор апологетического труда о Елизавете Петровне А.Вейдемейер. Конец примечания.

Огульность обвинений, шельмований и подтасовки фактов распространилась на всех поверженных. Царствование Анны Леопольдовны Елизавета объявила также незаконным, в то время как активные соучастники прихода её к власти – Бирон, Черкасский, Бестужев-Рюмин, Трубецкой, Ушаков и пр. не только не были осуждены, но и получили повышения и награды. Елизавета, по словам Финча, высказывалась против Остермана «более со злопамятством, нежели с достоинством».

Граф написал ей из крепости 3 письма, но она на них не ответила. Поражённый горем, граф Остерман заболел – на сей раз непритворно. У него обострилась подагра, и врачи опасались за его жизнь. В один из критических дней они побывали у него пять раз. Гельбиг пишет, что последний год Остерман был опасно болен. В марте 1741 года, опытный врач из Гамбурга Кемпф поставил ему такой диагноз: задержка мочеиспускания и кровотечение могут в любое время привести к летальному исходу. Прижизненный его биограф немец Христиан Гемпель писал:

«У него была рана на ноге, которая во время заключения, не без умысла с его стороны или просто по неосмотрительности… до того разболелась, что перешла в раковидную или, скорее, гангренозную, и все доктора решили, что ему жить не долго. Поднят был вопрос о том, чтобы из крепости перенесть его в Зимний дворец, где приложены были самыя заботливыя о нём попечение и уход. Императрица Елизавета приказала не только встретить его ласково и заботиться о его здоровье, но, как говорят, сказала при этом, что: ˮей жаль так жестоко поступать с столь знаменитым старцем, но того требует справедливостьˮ».

Гемпель плохо знал Елизавету, потому пущенный кем-то миф о её милосердии принял за чистую монету.

Следствие по делам арестованных было начато 5/16 декабря. Его вела комиссия под председательством князя Никиты Юрьевича Трубецкого (1699-1763), бездарного непотопляемого приспособленца, выживавшего при каждом режиме. В комиссию вошли шеф Тайной канцелярии графы А.И. Ушаков - не менее одиозная фигура, чем председатель, а также А.Б. Куракин (1697-1749), генерал Левашов и тайный советник А.Л. Нарышкин. «Судоговорение было краткое, обвинения мелкие, нелепые или гнусные», – справедливо замечает Валишевский.

Несмотря на лицемерное предостережение Елизаветы о том, что подчинённые не должны отвечать за действия своих начальников, Ушаков и Трубецкой, по словам Каратыгина, «ученики Преображенского приказа и дилетанты бироновских застенков», сумели так припугнуть профессора Гросса, что тот 1 января 1742 года, не дождавшись вызова на допрос, застрелился в доме Остермана. В оставленной после себя записке он сообщил: «Пожертвование моей жизнью есть самая малая испытанная мною потеря».

Левин пишет, что у Гросса были веские основания считать себя «интересной» фигурой для следствия. Его не стали помещать в крепость вместе с другими арестованными, а оставили под домашним арестом в доме патрона. Профессор, безуспешно пытавшийся защитить себя дипломатическим иммунитетом, успел сжечь шифровальные таблицы и некоторые уличающие его письма, но не все. В бумагах Андрея Ивановича следствие обнаружило компрометирующий его документ – «написанное его рукой извлечение из некоего сообщения из Лондона, автор которого сообщал, что французский посол Шетарди намерен содействовать возведению на престол цесаревны Елизаветы». Остерман хотел показать документ Анне Леопольдовне, с тем чтобы она предъявила его Елизавете, но не успел. Кроме того, Гросс, служивший посредником между Остерманом и Антоном Ульрихом, выступил инициатором ликвидации в России института прокуроров, утверждая, что прокуроры нужны только генерал-прокурору для облегчения своей жизни. Член следственной комиссии генерал-прокурор Трубецкой не мог пройти мимо такого обидного заявления и, естественно, припомнил это Гроссу. Кроме того, Гросс не только обидел Трубецкого, но практически вмешался во внутренние дела иностранного государства. И то, и другое не сулило ему ничего хорошего, и он решил покончить с собой, нежели подвергнуться пыткам.

Через два дня после этого Остерман писал своему старшему брату Йохану Кристофу Дитриху:

«Желая вам от всего сердца всевозможного счастья и благополучия на всю вашу остальную жизнь, сим навсегда прощаюсь с вами и прошу вас присоединить ваши молитвы к моим, да отпустит Всевышний все мои прегрешения».

Он ждал смерти либо от болезни, либо на эшафоте.

Гельбиг утверждает, что Остерман в эти дни проявлял малодушие и страх. Да, Андрей Иванович не был героем, он был морально и физически сломлен ещё до ареста, а тюремный застенок Петропавловки вряд ли придал бодрости духа больному старику. Конечно, он был уязвлён до глубины души несправедливостью и грубостью, с которыми с ним обошлась Елизавета. И это была его плата за долгую честную и беспорочную службу России? Неужели нельзя было ограничиться ссылкой в деревню или высылкой за границу?

По его просьбе к нему в тюрьму несколько раз приходил один из организаторов переворота и лейб-медик Елизаветы Лесток, но тот ничем не мог ему помочь. Да и вряд ли этот ганноверский француз испытывал по отношению к нему жалость. Когда в январе 1742 года Остерман увидел князя Голицына, он, согласно Гельбигу, якобы попросил у него прощение за причастность к гонениям на него.

На допросе 4 января 1742 года Андрея Ивановича спросили, почему он якобы недостаточно информировал других министров или вообще утаивал информацию о реалиях начавшейся со шведами войны, на что граф, отвергая это обвинение, дал понять, что за военные действия отвечали другие лица. Также его пытались обвинить в тайном сговоре с шахом Персии, приписать ответственность за военные действия Лейси и Миниха в Польше в период событий, связанных с польским наследством; за срыв переговоров с Францией, которая якобы была искренно расположена к нам; за какую-то трату денег братьями Левенвольдами, за начало войны с Турцией, за торможение хода Немировского конгресса, за покровительство Неплюева, за срыв поставок хлеба в Швецию, за попытки искать для России союзников. Нет смысла говорить об абсурдности и оскорбительности этих чудовищных, топорных обвинений. Андрей Иванович, как мог, давал на них спокойные, подробные и деловые ответы. Можно только догадываться, как возмущалось всё его естество от подобной лжи и несправедливости.

В жестокости ожидавшего его приговора он уже не сомневался.

Допрос 4 января был только «невинным началом», открывающим путь к главным пунктам обвинения, которых тоже было немало. Его обвиняли далее в том, что, подписав духовное завещание Екатерины I и присягнув исполнить его, он его нарушил; что после смерти Петра II и Анны Иоановны он препятствовал возведению на престол дочери Петра Великого Елизаветы; что сочинил манифест о назначении наследником престола Иоанна Антоновича; что советовал Анне Леопольдовне выдать Елизавету Петровну замуж за границу; что раздавал государственные должности чужеземцам и поощрял своих земляков-немцев; что делал Елизавете Петровне «разные оскорбления» и т.п. Остерман в ответ пытался оправдаться и показать, что он действовал в соответствии с законом и данной им присягой прежним государям и государыням, что если бы он поступил иначе, его судили бы как изменника. Но такие слова пуще всяких только раздражали дочь Петра.

Кстати, о поощрении чужеземцев в России. Нам известен один явный законодательный акт, принятый по инициативе Остермана ещё в царствование Петра II в пользу иностранцев. Согласно ему, проживавшим в России иностранцам разрешалось передавать по наследству своё движимое и недвижимое имущество. Прежде такое имущество после смерти резидента поступало в пользу казны. Вполне очевидно, что эта справедливая мера только способствовала притоку иностранных специалистов в Россию и никак не могла быть квалифицирована как государственное преступление.

Когда Остерману принесли документ с обвинениями, он не стал его читать и сказал: «В оправдание своё ничего не могу представить. Если б я стал требовать изменения в вашей обязанности, был бы весьма несправедлив». Совершенно очевидно, что с момента ареста им овладели какая-то апатия и полное безразличие к собственной судьбе. Да и какие у него на этот счёт могли быть иллюзии? Он подписал обвинительный акт, не выразив ни единого возражения или пожелания. Будь что будет, всё теперь было в воле Божией. Говорили, что Елизавета Петровна будто хотела ограничиться ссылкой Остермана в деревню, но следственная комиссия непременно желала ему смерти. Кто теперь разберётся, у кого накопилось больше злости и ненависти к графу?

Только один раз Андрей Иванович проявил интерес к домогательствам следственной комиссии. Когда его, ссылаясь на найденные у него дома документы, спросили, зачем он хотел погибели Волынского, он ответил: «Виноват и согрешил». А сделал он это потому, что хотел защитить себя, «ибо Волынский против меня поднимался».

И.И. Неплюев вспоминает об этом времени: «Приехав в Москву, узнал я от тёщи моей…, что меня обвиняют дружбой с графом Андреем Ивановичем Остерманом». Узнать об этом честному дипломату было больно. Никаких поступков, «противных отечеству или самодержавию», он за собой не чувствовал, а за что обвиняли Остермана, он не ведал. Слава Богу, заслуженного дипломата оставили в покое. Сам Андрей Иванович на допросе подтвердил, что Неплюев ни в чём не виноват.

Иван Иванович, как мог, утешал Марфу Ивановну и поддерживал её в горе.

В отличие от Остермана, Миних на допросах вёл себя гордо, смело и независимо, с явным презрением к следователям и судьям. Когда Трубецкой спросил его, признаёт ли тот себя виновным, герой Турецких войн ответил: «Да, в том, что вас не повесил». У Миниха были все основания для такого ответа: Трубецкой, будучи подчинённым фельдмаршала в турецком походе, ведал снабжением русской армии. Благодаря его действиям русская армия дважды едва не погибла от голода и отсутствия необходимого снаряжения⁷⁵. Елизавета, скрываясь за занавесом, следила и за следствием, и за вынесением приговора и торопила комиссию завершить процесс.

Примечание 75. Валишевский, приводя этот эпизод, считает его маловероятным, хотя признаёт, что Миних и в самом деле вёл себя на допросах смело и с большим достоинством и упорством защищал себя. Конец примечания.

Обвинительный акт был представлен на рассмотрение сенату, а тот решил приговорить Остермана к колесованию живым, Миниха – к четвертованию, а М.Г. Головкина, Р.-Г. Левенвольде (?-1758), тайного советника барона К.-П. фон Менгдена (1706-1760), Стрешнева и Тимирязева – к отсечению головы. Как пишет Каратыгин, вынесенный следственной комиссией вердикт был достоин времён стрелецких казней и даже кровавой эпохи Ивана Грозного. П.И. Панин говорит о приговоре, достойном «решения константинопольских диванов».

День казни был назначен на 18 января 1742 года. Елизавета Петровна демонстративно удалилась в Царскую мызу (потом Царское Село). Английский посланник Эдуард Финч считал эту казнь театрализованным действом. Со стороны она, может быть, так и выглядела. А вот если бы посланник побывал на эшафоте вместо Остермана, Миниха или Левенвольде, то он бы вряд ли так высказался.

Историк Д. Бантыш-Каменский оставил описание этой казни. К эшафоту, воздвигнутым на Васильевском острове перед зданием двенадцати коллегий, из Петропавловской крепости медленным шагом потянулась цепочка крестьянских простых розвальней с упряжкой в одну лошадь, на которых сидели «государственные преступники». Первым везли обросшего бородой Остермана, в шубе, тёплом шлафроке и колпаке. За ним следовал Миних, чисто выбритый, одетый в эпатирующий публику (этого желал сам осуждённый) ярко-красный плащ, в котором ходил в походы в Данциг и под Очаков. Эшафот окружали шесть тысяч гвардейских солдат и масса народа.

Миних, Левенвольде, Головкин, Менгден и другие осуждённые шли пешком. Остермана внесли на эшафот в носилках – его явно подвели ноги. Он был одет в старую лисью шубу и на голове его были короткий парик и чёрная бархатная шапочка – таким его всегда видели и иностранные дипломаты. Его усадили на стул, сняли с головы колпак и парик. Когда читали приговор, старик с развевающимися на ветру седыми волосами, морщась от боли в ногах, спокойно сидел на стуле, иногда кивая головой как бы в знак согласия, и часто смотрел в небо. «Великий человек всегда, даже и в несчастье, является великим!» – восклицает Бантыш-Каменский. Биографы удивлялись его спартанскому спокойствию, но объяснение было просто: он якобы помнил клятву Елизаветы Петровны, сказанные ею при восшествию на трон, о том, что она никого не будет казнить смертью и был уверен, что останется жив.

Но так ли это? Неужели он, тёртый калач, прошедший огни и воды и медные трубы в России, верил в эту клятву⁷⁶? Тем более, что ни у кого пока не было случая убедиться в том, что эта клятва будет сдержана. И не сообщили ли ему накануне о том, что смертный приговор уже по милосердию императрицы был заменён ссылкой? Или лютеранин Остерман смирился со своей судьбой и с покорностью отдал себя на волю Бога? Мы не знаем, распространил ли своё влияние на Россию лютеранский Бог, но зато мы полностью уверены, что за него вступился православный Бог, к которому возносила молитвы его верная жена.

Примечание 76. Как бы то ни было, но Елизавета Петровна свою клятву, кажется, сдержала. Конец примечания.

Эдуард Финч пишет, что накануне казни по Петербургу уже ходили слухи, кого из приговорённых к смертной казни куда сошлют. В частности, Остерману готовили Берёзов, а Миниху – Пелым. Графу Головкину местом ссылки определили местечко Герман. Ни на одной карте России такого места не оказалось, и начальник ссыльного отряда Берг напрасно искал его в окрестностях то Якутска, то Иркутска. До сих пор неизвестно, пишет Валишевский, где отбывал граф ссылку. Умер он в 1755 году, и тело его привезла обратно жена, последовавшая за ним в ссылку.

Ровно в 10 часов всех осуждённых ввели в круг. Был зачитан смертный приговор на пяти листах, выслушанный Остерманом с полным безразличием. После этого Остерман с тем же спокойствием позволил снять себя со стула и положил голову на плаху. Палач оправил ворот сорочки графа и поднял топор. Толпа замерла в страшном ожидании. Раздался сухой стук топора о помост, и толпа услышала слова сенатского секретаря: «Бог и императрица даруют тебе жизнь!». Толпа выдохнула воздух, зароптала – зрелище сорвалось! Остерман оставался неподвижным: «при объявлении помилования не было на нём радости». Его подняли – он весь дрожал.

На эшафот более никого не возводили.

Соучастники Остерман по делу о т.н. государственной измене выслушивали стоя.

Итак, казнь заменили ссылкой в Берёзов – туда, куда когда-то был отправлен «полудержавный властелин» князь А.Д. Меншиков. И это Остерман выслушал с беспримерным спокойствием и смирением. Тихим ровным голосом он попросил вернуть ему парик и колпак, застегнул ворот рубашки, надел шубу и стал в стороне, ожидая приговора своим товарищам. Их ожидала та же участь – ссылка. «Они не обнаружили такого присутствия духа», - пишет Терещенко. Это было верно в отношении Левенвольде, но никак не могло быть применено по отношению к Миниху: тот, в отличие от апатичного Остермана, вёл себя смело и даже несколько вызывающе.

Затем Андрея Ивановича отвезли обратно в каземат Петропавловки, где его встретила обезумевшая от радости Марфа Ивановна. Она с радостью восприняла известие о ссылке и не высказала и тени сомнения в том, что последует в ссылку вслед за своим любимым батюшкой. «Её удерживали следовать за мужем», – сообщает Терещенко, - «но ни убеждения, ни слёзы детей, ничто не остановило». Ей было 44 года от роду, по тем временам уже пожилая женщина, а мужу – целых 56 лет, что причисляло его уже к сонму стариков.

Как сообщает Манштейн, жёны осуждённых получили разрешение отправиться в свои деревни и имения, но ни одна из них не последовала этому: все как одна они разделили участь своих мужей, отправившись вместе с ним в ссылку. Вот вам и «декабристки»! А между тем, не все жёны декабристов отправились в Сибирь, да и не было в 1742 году ни Пушкина, ни Некрасова, которые бы воспели этот подвиг. Да, галантный был XVIII век!

В силу высочайшего повеления задерживаться Остерманам в Петербурге позволено не было. В самые густые сумерки 18 января 1742 года их стали собирать в дорогу. Ответственным за отправку был прокурор сената князь Яков Петрович Шаховской. Он вспоминал:

«При вступлении моём в казарму увидел я онаго, бывшаго кабинет-министра графа Остермана, лежащего и громко стенящаго, жалуясь на подагру, который при первом взоре встретил меня своим красноречием, изъявляя преступление своё в прогневлении нашей всемилостивейшей монархини, кое здесь я подробно описывать за излишнее счёл».

Граф попросил князя попросить Елизавету Петровну о «милостивом и великодушном покровительстве детей его», и в связи с высочайшим указанием эта его просьба была тут же зафиксирована на бумаге, а Шаховской пообещал доложить об этом императрице.

Вряд ли Андрей Иванович был искренен в своём красноречивом заявлении, которое он сделал Шаховскому. Он отлично знал, что вся его вина, всё «государственное преступление» заключалось в том, что он, как замечает А.Я. Юргенсон, верно и честно служил всем императорам и императрицам, в том числе и Анне Леопольдовне. Выступив в пользу наследственных прав Иоанна Антоновича, он действовал строго по закону. «…та же самая государыня, которая с толикой строгостью и неправосудием поступила противу Остермана и других с ним сосланных, оказала милость и снисхождение Долгоруковым, освободив их из заточения и возведя их в прежнее достоинство, хотя именно Долгоруковы в 1730 году исключили её из наследия», – пишет Юргенсон. Вняла бы Анна Леопольдовна предостережениям Андрея Ивановича, то в Сибирь отправилась бы Елизавета Петровна. Проигравший платит!

Объявив указ Елизаветы о ссылке, князь Шаховской отдал приказ собирать Остерманов в дальнюю дорогу. Сопровождавшие их солдаты бережно взяли на руки графа и отнесли его в сани. «О жене-ж его, при сём случае находившейся», – записал князь, – «кроме слёз и горестнаго стенания, записать не имею».

Ссыльным разрешили взять с собой некоторую одежду, постельные и столовые принадлежности и т.п., о чём был составлен «Реэстр сколько чего с бывшим графом Остерманом и женою его принято». В довольно длинный реестр вошли иконы и образа, библия на немецком языке, два молитвенника, псалтырь, мощи святые в серебряном ковчеге, казакин, две пары платья, кафтан, сюртук парчовый на меху, четверо штанов, епанча, семь юбок, четыре шлафрока, шесть балахонов, двенадцать пар чулков, три пары черевик, восемь скатертей (новых!) и четыре скатерти подержаные, салфетки, перина и пуховичок с подушками, простыни, одеяла, наволочки (18 шт.), двадцать одна мужская рубаха и две дюжины женских рубах, платки, столовые приборы, кухонная утварь, ящик с медикаментами.

Реестр⁷⁷{Полный список см. в приложении №3.} определял и состав прислуги, следовавшей за Остерманами в ссылку:

«При означенном Остермане люди, а именно мужскаго пола: лакеи Павел Васильев, Яков Фёдоров, Андрей Васильев; повар Иван Степанов; женска полу из турчанок: Наталья Яковлева и Екатерина Яковлева.

Подписал: поручик Дорофей Космачёв,
марта 12 дня 1742 года».

Дети ссыльного оставались в Петербурге.

В отличие от А.Д. Меншикова, супругам Остерманам предстояло жить в определённом комфорте.

Поезд Остерманов, не считая сопровождения, состоял из 12 повозок. Кормовые деньги в пути составляли по 1 рублю на господ и по 10 копеек на прислугу в сутки. Конвой состоял из гвардейского обер-офицера, одного капрала и восьми рядовых солдат на каждого ссыльного, т.е. из 80 человек. Начальником конвоя был назначен лейб-гвардии Измайловского полка подпоручик Ермолин.

Во втором часу ночи 18 января 1742 года поезд со ссыльными выехал из ворот Петропавловской крепости и исчез во мраке и ночной морозной мгле в направлении к тихвинскому тракту. Слуги Остермана присоединились к кортежу у Ямской, что близ Александро-Невской лавры. Тут Остерман увидел и Марфу Ивановну. Андрей Иванович в течение часа давал тут последние напутствия своим детям. Все присутствовавшие, включая офицеров и солдат, плакали. В конце свидания с детьми граф попросил сыновей отнести его в дорожные сани.

Через два дня последовало высочайшее соизволение присоединить к опальным сановникам ещё трёх человек, добровольно согласившихся ехать с ними в ссылку: пастора Мертенса – в Пелым к Миниху; пастора, служившего ранее Бирону – в Берёзов к Остерману и лекаря - в Соликамск к Левенвольду.

Сыновей супругов Остерман отчислили из Преображенского полка и распределили по полкам армейским. Так Фёдор, например, служил в Троицком пехотном полку, расквартированном в Башкирии.

«Елизавета лишилась, таким образом, слуги, равного которому ей было не найти», – заключает Валишевский рассказ о ссылке Остермана. Зато Остермана высоко оценила Екатерина II, которая умела точно и кратко выразить эту оценку в словах: «Если он не был сыном России, то был её отцом».

С имуществом Андрея Ивановича Елизавета придирчиво разбиралась несколько последующих лет. Власти разослали повсюду указы искать людей, хранивших деньги и «другие пожитки» Миниха, Остермана, Головкина и других осуждённых, с тем чтобы изымать их в пользу казны. Была создана специальная «Комиссия описи пожитков Андрея Остермана», которая через возможности Коллегии иностранных дел искала «пожитки» Андрея Ивановича «в чужих краях», с тем чтобы и их вернуть в государственную казну. В ноябре 1742 года Елизавета подписала рескрипт к посланнику в Гааге графу Головкину «о взыскании над купцами Пельсами Остермановых денег».

Канцлер Воронцов регулярно докладывал о результатах своей работы императрице. Дела о взыскании «Остермановых денег» с иностранных депозитов шли, однако, туго – голландские купцы и банкиры отказывались переводить деньги в Российскую казну и хранили их для законных наследников, т.е. детей графа Андрея. В ноябре 1742 года Елизавета слушала доклад о возвращении в своё дворцовое хозяйство каких-то «чернилиц» (чернильниц), отправленных в своё время с Остерманом на мирный переговоры со шведами. Императрица входила во все мелочи, когда дело касалось приращения своего имущества. В ноябре 1743 года Елизавета подписала указ о передаче одной части конфискованных у графа книг в Коллегию иностранных дел, а другой части – в Академию наук.

В промемории Военной коллегии от 4 февраля говорится «об определении солдатами в ведомство Коллегии иностранных дел бывших при Андрее Остермане деньщиков Афанасия Зайцева и Василия Девкина, явившихся неспособными к воинской службе».

Литовский стольник Сапега в феврале 1742 года подал Елизавете Петровне жалобу на давно умершего князя Меншикова и графа Остермана «в причинённых ему от них обидах и в разорении дома его в Санктпетербурге».

Служебное место графа и его дом в Москве и Петербурге занял, как мы уже упоминали, великий канцлер А.П. Бестужев-Рюмин⁷⁸, личность оригинальная, талантливая и не менее легендарная, нежели Остерман, о чём в дневнике докладов графа канцлера Воронцова императрице Елизавете за 1744 год значится: «И конфискованный Остерманов дом всемилостивейшее соизволила пожаловать государственному канцлеру». Кстати, в октябре 1743 года секретную канцелярию КИД по указу Елизаветы перевели обратно «на Остерманов двор», потому что появились большие неудобства то и дело пересекать реку Неву.

Примечание 78. См. мои книги «Бестужев-Рюмин», изданные издательством «Вече» в 2013 и 2014 гг. Конец примечания.

В ноябре 1743 года из Берлина от некоего профессора Эйлера капитану Фёдору Андреевичу Остерману, старшему сыну графа, пришло письмо, датированное 26 октября. В нём сообщалось о смерти барона Остермана, брата Андрея Ивановича, и о том, что умерший свои деньги завещал племянникам: Фёдору, Ивану и Анне Андреевичам.

Имя Андрея Ивановича Остермана ещё долго не сходило с уст иностранных дипломатов, елизаветинских сановников и самой Елизаветы. В декабре 1743 года маркиз Шетарди в беседе с императрицей сказал, что если бы Анна Леопольдовна в своё время последовала советам Финча и Остермана, то «бы Вы ныне в монастыре, сей ваш доктор (Лесток, Б.Г.) четвертован или колесован были бы, а я, по-видимому, …на том свете находился бы».

Много лет спустя поэт Г.Державин написал про правление дочери Петра стихотворение, в котором была следующая строфа с ироничным подтекстом:

Слава доброго правленья
Разливалась всюду в свет.
Все кричали с восхищенья,
Что её мудрее нет.

О трагической судьбе законного императора Иоанна Антоновича, его родителей, братьев и сестёр без слёз рассказывать невозможно. Поэтому о них молчали и при Елизавете, и при Екатерине II, и вообще после них. О жестоких поступках мнимых Романовых – мнимых, потому что у потомков Петра Великого романовской крови в жилах практически не было – плохо говорить было не принято.

Эдуард Финч уехал из России в начале февраля 1742 года. Это был один из тех иностранных послов в России, кто с симпатией относился к Андрею Ивановичу Остерману, лучше всех понял его характер и внутреннюю сущность и оставил по себе самые интересные воспоминания об этом человеке.

Григорьев Борис Николаевич