В тени заговора

…На празднике, устроенном в Петербурге по поводу заключения Белградского мира появилось, по выражению С.М. Соловьёва, небывалое здесь лицо – маркиз и бывший посол Франции в Берлине Иоаким-Жак Тротти де ла Шетарди (1705-1758). В паре с цесаревной Елизаветой лицо открывало менуэтом грандиозный придворный бал. В Берлине во время войны за польское наследство маркиз открыто действовал против интересов России, но в Петербурге его с нетерпением ждали, уповая, что с его прибытием в натянутых, мягко говоря, отношениях между Россией и Францией и, возможно, в русско-шведских делах многое разъяснится. Но ловкий, обходительный, любезный и гибкий, как уж, маркиз, изумив русскую столицу своим пышным въездом и расточая направо и налево комплименты, хранил упорное молчание.

Зачем он приехал в Россию? Какой он представлял себе эту страну?

Французский дипломатический агент Лалли в записке о положении России, представленной кардиналу Флёри незадолго до появления Шетарди в Петербурге, писал:

«Я не могу дать более простой и в то же время более верной идеи о России, как сравнив её с ребёнком, который оставался в утробе матери гораздо долее обыкновенного срока, рос там в продолжение нескольких лет и вышел, наконец, на свет, открывает глаза, протягивает руки и ноги, но не умеет ими пользоваться, чувствует свои силы, но не знает, какое из них сделать употребление. Нет ничего удивительного, что народ в таком состоянии допускает управлять собою первому встречному. Немцы (если можно так назвать сборище датчан, пруссаков, вестфальцев, голштинцев, ливонцев и курляндцев) были такими первыми встречными. Венский двор умел воспользоваться таким положением нации, и можно сказать, что он управлял петербургским двором с самого восшествия на престол нынешней царицы...».

И в конце записки следует вывод:

«Россия подвержена столь быстрым и столь чрезвычайным поворотам, что выгоды Франции требуют необходимым иметь лицо, которое было бы готово извлечь из того выгоды для своего государства».

Теперь нам становится ясно: этим лицом глава внешнеполитического ведомства Франции кардинал Флёри выбрал маркиза Шетарди. Ж.Ж. Амело (Амелот), скоро сменивший умершего кардинала, продолжил «русскую» линию своего предшественника. Именно Шетарди должен был освободить Россию из объятий Австрии. Далее этого планы Парижа уже не шли. У французских кардиналов руки оказались коротки для того, чтобы отбросить Россию за Урал и очистить от её присутствия Европу. Россия, по мнению Версаля, стала уже играть в европейских делах слишком большую роль – пример решения польского вопроса был перед глазами. Предоставить Австрии возможность пользоваться великолепными русскими солдатами, было бы просто грешно. Нужно, чтобы русские солдаты служили интересам Франции.

В длинной и весьма подробной секретной инструкции Шетарди так и было написано: «Россия в отношении к равновесию на севере достигла слишком высокой степени могущества... и союз её с австрийским домом чрезвычайно опасен». В инструкции также говорилось, что французская дипломатия в Швеции направлена на то, чтобы держать Россию в постоянном опасении угрозы от шведов и одновременно ослаблять участие России в союзе с Австрией в европейских делах. В ней прямо говорилось и о том, какими средствами следовало решить главную задачу, поставленную перед ним: для этого нужно организовать в России государственный переворот. Ставка должна быть сделана на недовольство исконно русского дворянства, уставшего от иностранного засилья. «Теперь король (Людовик XV, Б.Г.) не может иметь верных подробностей об этом положении, но, припоминая незначительность права, на основании которого герцогиня курляндская взошла на русский престол мимо принцессы Елизаветы и сына голштинской герцогини, трудно предполагать, чтоб за смертью царствующей государыни не последовали волнения». Маркизу предстояло изучить именно «подробности» положения России 1739 года, узнать о состоянии русских умов и положении русских фамилий, об их отношении к Елизавете Петровне, о значении голштинской партии, о настроениях в гвардии и армии, – т.е. узнать всё, что необходимо было для организации переворота.

Шетарди быстро вошёл в курс дела и ловко подстроился под настроения, царившие в патриотической петербургской среде, недовольной засильем в стране немцев. Подыгрывая чувствам «оставленной на обочине» цесаревны Елизаветы, он надеялся, что «претерпенные ею страдания, равно и как пламенная любовь к своему народу, отдалят её от иностранцев». В число этих иностранцев посол Франции, естественно, своих соотечественников не включал.

Финч пишет, что ещё в мае 1741 года маркизу так и не удалось вручить свои верительные грамоты, и его дипломатический статус продолжал оставаться неопределённым. Француз не желал вручать грамоту правительнице и настаивал на том, чтобы вручить её непосредственно младенцу-императору, в то время как Остерман отвечал, что сделать это можно будет только по достижении им годовалого возраста и настаивал на том, чтобы Шетарди вручил свои грамоты родителям и регентам императора.

Вот какой человек появился в Петербурге в последние дни царствования Анны Иоановны. Именно он должен был, во исполнение подрывного плана кардинала Флёри, может быть впервые в новой истории Европы попытаться свергнуть законный царствующий режим чужой страны и возвести на трон фигуру, угодную Версалю.

Между тем, в Петербурге чувствовали приближение опасности с северо-запада, правителям и их дипломатам были хорошо известны последние события в Стокгольме, роль в них французской дипломатии и факт заключения оборонительного союза между Швецией и Портой. Во время иллюминации на празднике горели слова «Безопасность империи возвращена», но кому надо, знали, что эти слова мало соответствовали действительности, и принимали свои меры безопасности.

Уже в декабре 1740 года Шетарди узнал от шведского посла Нолькена о том, что тот вступил в тайный контакт с царевной Елизаветой Петровной и обсуждает вместе с ней возможность свержения Анны Леопольдовны и её сына императора Иоанна Антоновича. Глава МИД Франции Амело в письме от 23 января 1741 года, имея в виду последствия от вмешательства во внутренние дела России, писал маркизу о том, чтобы он соблюдал осторожность. Амело, не возражая по существу против переворота, высказывал некоторые сомнения по поводу успеха заговорщиков. В частности, его смущали отсутствие достоверной информации о силе сторонников Елизаветы и преданность Остермана Анне Леопольдовне.

В письме от 2 февраля Амело сообщает своему послу в Петербурге, что «это дело заслуживает полного внимания короля». Министр рекомендует не очень доверяться Нолькену, считая его лицом мало надёжным и мало подходящим для такого серьёзного дела, а предлагает установить с Елизаветой прямой контакт и сообщить ей «уверения в том, что при всяком случае, касающемся её существенных интересов, она может рассчитывать, что е.[го] в.[еличество] будет содействовать ей всеми силами». В письме от 12 февраля Амело уже проявляет нетерпение по поводу необходимости установления с Елизаветой самостоятельного, отдельного от Нолькена контакта. Министр рекомендует послу «прощупать» также обер-гофмаршала Левенвольде на предмет его симпатий к Елизавете.

Дипломатические курьеры стали сновать между Петербургом и Парижем с удвоенной интенсивностью.

Итак, в дело свержения законной власти в России включился сам король Франции. 31 января Шетарди сообщил Остерману новость: Версаль решил оставить его в Петербурге и прислал ему, наконец, верительные грамоты. Маркиз сходу вступил в дискуссию с Остерманом по вопросу своей аккредитации. Андрей Иванович не был настроен признавать за французом титул чрезвычайного уполномоченного посла, ссылаясь на то, что Антиох Кантемир был всего лишь посланником. Француз настаивал – Остерман отговаривался.

Зато у Миниха Шетарди находил полное понимание.

Елизавета Петровна

В исполнение инструкций Амело, Шетарди 21 и 28 января встретился с Елизаветой и приступил к её обработке. Он начал издалека, нарисовав ей картину предательства, совершённого якобы 15 лет тому назад Бассевичем в отношении её законных прав на трон. Елизавете, по словам Шетарди, эта «картина маслом» весьма понравилась и «воспламенила её гнев». Елизавета рассказала об обеде, устроенном ею накануне для офицеров Ростовского полка и об изъявлениях преданности этих офицеров ей. Сообщила она и о том, на кого она ещё может опереться – на архиепископа Новгородского и епископа Киевского, но главной её опорой были гвардейские офицеры.

Шетарди посоветовал ей пока заниматься подготовкой и мобилизацией своих сторонников, чтобы в решающий момент выступить вместе со шведами. Он уже посчитал себя способным уговорить Елизавету дать Нолькену письменные гарантии в том, что в случае успешного переворота она выполнит реваншистские требования Стокгольма о возврате им потерянных в Северной войне территорий. Вот такой оказалась дочь Петра Великого, положившего свой живот на алтарь отечества и отдавшего столько усилий на то, чтобы «прорубить» окно в Европу!

Между тем в отчётах к Амело маркиз писал, что в дела «чисто внутреннего свойства России» он не вмешивается, а содействия планам Нолькена не оказывает. Вот и верь после этого архивным документам, так тщательно сохраняемым потомками лжецов. Это сплошь и рядом бывает у западных европейцев: ложь для них – способ оправдания. Мало того – они верят в мифы собственного изделия и возмущаются, когда их хватают за руку⁶⁶.

Примечание 66. Скоро маркиз жестко поплатится за свою иезуитскую философию: пройдёт три с небольшим года и вице-канцлер А.П. Бестужев-Рюмин с треском выдворит его за пределы России. Шустрый француз не только не перестал вмешиваться во внутренние дела страны пребывания, но и возглавил новый заговор – теперь против вице-канцлера России. Но Бестужев оказался ему не по зубам. Кстати, решительные действия Бестужева навсегда отбили у французов охоту к организации государственных переворотов в России. Конец примечания.

Один из визитов Нолькена к Елизавете не прошёл незамеченным, и Анна Леопольдовна поинтересовалась, какие дела привели его к тётке. Тётка, не задумываясь, ответила, что швед приходил поздравить её с новым годом. Врать она умела без зазрения совести. А у Амело, согласно его собственным словам, русские дела не выходили из головы. Он уже предвкушал результаты и давал Шетарди карт-бланш, тем более что «желания короля всецело благоприятны успехам планов принцессы Елизаветы… и Е.В. ничего не упустит для побуждения шведов оказать помощь перевороту». Шведов, разумеется, придётся вознаградить возвратом им некоторых территорий. «Если вы будете в состоянии склонить принцессу Елизавету к такой жертве, вы окажете громадную услугу королю, для которого всегда будет выгодно сдерживать Россию в её прежних границах».

Организаторов государственного переворота в Версале беспокоил один фактор – Остерман. В МИД Франции не могли не осознавать роли графа в аппарате государственной власти России, там видели в нём серьёзную помеху на пути осуществления своих амбициозных планов. И вот в недрах этого почтенного ведомства 4 марта 1741 года родился документ под скромным названием «Мемория». Анализируя обстановку в верхнем эшелоне русской власти, безымянный автор (несомненно, Амело) спекулирует о том, на чьей стороне окажется граф, если Елизавета начнёт выполнять своё намерение. Согласно «Мемории», не исключено, что Остерман, разочарованный невозможностью свергнуть иго ненавистного ему Миниха, примкнёт к партии заговорщиков. Надобно, говорится в документе, не забыть сказать шведам, чтобы они потом потребовали от Елизаветы устранить Остермана окончательно.

В Версале уже делили шкуру не убитого медведя!

Конечно, ничего более невероятного, чем «Мемория», нельзя было и придумать, но в Версале стали верить в любую чушь, чтобы только потешить своё разыгравшееся воображение. Вместо того чтобы заняться реальным изучением России или хотя бы анализом поведения русского гросс-адмирала на протяжении последних тридцати с лишним лет, французы предались бесплодным мечтаниям. Русофобия - эта имманентная черта европейского менталитета - оказала верх над благоразумием.

В это трудное время Остерман не терял из виду и внутреннее положение империи и подготовил для Анны Леопольдовны целую программу действий, обратив особое внимание на улучшение работы госаппарата, судов, сената, министерств, а также на стимулирование торговли и промышленности. Он предлагал заняться, наконец, описанием государственных доходов и расходов, на которое покойная Анна Иоановна так и не «сподобилась»; составить списки налогоплательщиков и определить недоимки за прошлые годы (размер недоимок и содержание армии и флота достигали сопоставимой суммы – около 4, 5 млн. рублей); проверить работу внутренних таможен, изъять из обращения легковесные медные пятаки, разобраться с питейными заведениями, ограничить винокурение дворянами, а кабаки отдавать не в откуп частным лицам, а передать в городские управления. Он думал о свободной торговле с Китаем, об оказании помощи русским фабрикантам.

Остерман считал необходимым сократить чиновничьи штаты, приступить к составлению книги законов, выдвигать в чиновники людей из народа, которые «имеют достоинства и заслуги». Дела церкви, по его мнению, можно было поправить повышением статуса приходских священников ради «истинного и нелицемерного благочестия». Для боеспособности армии и флота было бы полезно проводить смотры помещиков и поощрять службу дворянских детей в армии и флоте.

Остерман и потом подавал правительнице всякого рода записки с программой действий как по вопросам внешней, так и внутренней политики, например, о разделении Сената на четыре департамента или о преимущественном награждении «российских природных подданных». Остерман неожиданно, без объяснения причин, заблокировал назначение генерал-прокурором Н.Ю. Трубецким новых прокуроров (на следствии в 1742 году он мотивировал эту меру тем, что «от прокуроров в делах остановка» была).

Во внешней политике Остерман считал необходимым преследовать прежде всего национальные «фундаментальные выгоды».

На первых порах правительница пыталась следовать советам и рекомендациям Остермана, но потом государственные дела ей наскучили, и всё «поплыло по течению». С марта 1741 года появились первые признаки неблагополучия, он председательствовал во втором департаменте Кабинета министров, где курировал иностранные и морские дела, но звание вице-канцлера он, как уже упоминалось выше, утратил. Но он по-прежнему играл важнейшую роль в империи, хотя болезнь и в самом деле брала своё. Андрей Иванович в последние годы явно перенапряг свои силы и уже не мог столь беззаветно и всецело отдавать себя делу, как это было раньше. Вокруг него не было ни одного человека, на которого он мог бы опереться. Английский посол Финч отмечал: «Как бы он ни был деятелен при установившемся правительстве, при правительстве колеблющемся он ложится в дрейф». Даже секретарь Остермана Сергей Семёнов затруднялся сказать, каким будет следующий шаг его шефа: «…человек хитрой и скромной, и не только ему, но и другим никому ни о чём знать никогда не давал».

Весной 1741 года Тайная канцелярия, параллельно с допросами Бирона, начала расследование, целью которого было выяснить историю происхождения «странного» документа – компромата на всю сановничью «хунту». Компромат был собран на Миниха, Черкасского, Левенвольде, Ушакова, Куракина, Головкина, Трубецкого, Менгдена, Бреверна, Альбрехта и др. менее важных лиц. Им всем 24 апреля 1741 года был объявлен указ Иоанна Антоновича под интересным названием «Объявление прощения» – прощения за выдвижение Бирона в регенты. Бросалось в глаза отсутствие компромата на графа Андрея Ивановича. Не значилось его имя и в «Прощении». Анисимов утверждает, что автором компромата был никто иной, как Оракул. И расследование Тайной канцелярии мог инициировать тоже он, чтобы все вокруг помнили, что компромат в любое время может быть пущен в ход. Но в указанных документах не было имени и другого хитреца и рьяного союзника Бирона – А.П. Бестужева-Рюмина. Правда, он ещё находился в подмосковной ссылке, но кто знает…

…Сразу после празднеств, посвящённых годовщине мира с турками, Миних, пока был у власти, занялся укреплением северного фланга. Было велено привести в надлежащую исправность все крепости, в первую очередь остзейские, «и оборону приводить с возможным поспешением». К весне 1741 года русские армия и флот стали стягивать свои силы к финской границе. Недоверие между Швецией и Россией усиливалось с каждым днём. Амело в письме от 16 марта сообщал Шетарди о подготовке шведов к войне и о полной поддержке Стокгольма Парижем. Шведы, по его мнению, должны были на своих штыках привести Елизавету к власти. В Петербурге был арестован генерал Дуглас – шведский генерал на русской службе. Причина ареста была прозаична - тайные сношения со Стокгольмом.

Вице-канцлер граф М.Г. Головкин предложил Остерману «всячески стараться», дабы освободить Россию из-под влияния Франции «в рассуждении её тайных неприятельских поступков». Великий адмирал ответил, что мнение вице-канцлера «очень основательно», но ввиду её посреднической роли в Белградском мире «при нынешних конъюнктурах не надобно её огорчать никаким наглым поступком, но всячески менажировать, ибо хотя она теперь нам тайно злодействует, однако наружно всякую дружественную апаренцию оказывает… и лучше тайное злодейство её ныне сносить, нежели явно её на себя подвигнуть».

Пока Шетарди «порхал» по петербургским сановным особнякам, собирая сплетни; пока он безуспешно дискутировал с Остерманом по поводу своей аккредитации, которая до неприличия затягивалась гросс-адмиралом; пока маркиз недоумевал по поводу полного отсутствия русских министров у себя на обеде, устроенном в честь рождения короля Франции; пока он вместе с Нолькеном обхаживал Елизавету, – глава Форин Оффис лорд Харрингтон в письме от 17 марта 1741 года направил своему посланнику в Петербурге Э. Финчу важное и совершенно секретное сообщение, в котором, в частности, говорилось:

«Король получил сведения: шведский тайный комитет (т.н. секретная комиссия риксдага, Б.Г.) ободрен и побуждён к вооружению известием от Нолькена, что в Петербурге образовалась сильная партия, которая готова поднять оружие и соединиться со шведами в пользу цесаревны Елизаветы, как только шведские войска покажутся на границах. План окончательно постановлен между ним и агентами цесаревны при содействии Шетарди».

Остерман тоже знал о странном поведении Шетарди и в октябре 1741 года он написал Антиоху Кантемиру в Париж, что поступки Шетарди вполне заслуживают его отзыва из Петербурга, «только это надобно исходатайствовать таким образом, чтобы французское министерство…не получило повода к преждевременному разорванию с нами дипломатических отношений и к сложению вины на нас». Андрей Иванович предлагает послу раскрыть глаза Флёри на то, что в России отлично знают, чем занимается маркиз, а потому ценности для внешней политики Франции он уже не представляет. То ли Кантемир не выполнил поручение вице-канцлера, или Флёри никаких мер в отношении своего посла в Петербурге не принял, – сказать трудно, но «окоротить» маркиза пока не удавалось.

Приобретённый английской разведслужбой в недрах ведомства кардинала Флёри важный агент сработал безупречно и передал Харрингтону секретнейшие сведения об ангажированности Франции в целом и маркиза Шетарди в частности в подготовке государственного переворота в России. Финчу предписывалось противодействовать франко-шведским замыслам, которые в случае успеха предполагали отдать весь Север во власть Швеции, что было бы равносильно полной зависимости Скандинавии от Франции. Поскольку у английской разведки в этот момент влиятельной агентуры в Петербурге, по-видимому, не было, то противодействовать Шетарди и Нолькену можно было одним способом – официальным, т.е. проинформировать русское правительство о том, что затеяла цесаревна Елизавета за спиной у правительницы Анны Леопольдовны.

23 мая 1741 года Финч отправился к вице-канцлеру Остерману.

Произошла любопытная сцена, в которой один природный хитрец с неподдельным интересом наблюдал за тем, как другой природный хитрец с видимым равнодушием и даже недоверием выслушивал важную информацию, лениво расспрашивая при этом о малейших деталях. Финч был «тёртый калач» и проявил терпение. Кстати, отчитываясь потом об этой встрече, англичанин, кажется, точно определил физическое состояние своего визави: «Притворная болезнь, вызвавшая сидячую жизнь, при склонности к вину и сытной пище, затем обратилась в действительную и осудила графа на почти безвыездное заключение в его доме. Теперь он оставляет своё большое кресло и едет ко двору только в чрезвычайных случаях, когда за ним нарочно посылают».

Остерману было поставлено условие никоим образом не раскрывать источник информации, но разрешалось проинформировать кабинет министров по существу дела.

Игра в «незнанку» продолжалась недолго: Остерман перестал демонстрировать своё «искусство» индифферентности и повёл разговор с Финчем в деловом тоне. Вице-канцлер признался, что тоже располагал информацией о том, что в качестве агента Елизаветы для связи с Шетарди и Нолькеном действует её медик, ганноверский подданный Й.Г. Лесток (L"Estoque) (1692-1767), которого Нолькен для конспирации и большего удобства пригласил лечить и себя. Андрей Иванович спросил мнение Финча, не следовало ли арестовать Лестока, на что Финч дал ответ, вполне сообразующийся с методами работы английской разведки: не годилось арестовывать человека по одному лишь подозрению. Правительству следовало взять Лестока под наблюдение, собрать на него улики и только после этого арестовывать, иначе заговорщица Елизавета только получит лишний повод жаловаться на несправедливое преследование своих слуг и членов двора.

Тогда Андрей Иванович, убедившись что Финч знаком с Лестоком, спросил, не согласится ли тот пригласить Лестока к себе на обед и за бокалом вина попытаться расспросить его о связях с Шетарди и Нолькеном. Ответ Финча был вполне достоин искусства притворства Остермана: если дипломаты и считаются шпионами своих государей, он, Финч, не находит «в своём характере ни малейшей склонности принимать ту же роль для других; да и слабое состояние здоровья» не позволяло ему принять на себя роль инквизитора. Практически Андрей Иванович попытался завербовать Финча, но тот от роли русского агента отказался.

Характерно, что Финч уговаривал Остермана не уделять слишком много внимания шведским делам, поскольку Швеция никогда не решится на решительные военные действия против России, а только блефует и пытается нагнать на русских страху.

– Не будь сообщённого вами известия, то мы вовсе не заботились бы о Швеции, – возразил вице-канцлер. Это было, конечно, дипломатической фигурой речи. Остерман был реальным политиком и независимо от информации Лондона придавал военным приготовлениям шведов серьёзное значение.

Андрей Иванович сразу почувствовал опасность и для правительства, и для себя лично. Он так и сказал Финчу: положение правительства Анны Леопольдовны настолько непрочно и неустойчиво, что, по выражению принца Антона Ульриха, ему приходилось «плыть, озираясь во все стороны, не доверяясь излишне ничему и никому». Нюх у этого иностранного «птенца» Петрова, служившего его делу вернее и честнее многих русских, был отменный. Он не читал депеш Шетарди в Париж, но знал теперь определённо, что со стороны Франции ничего хорошего ждать было нельзя. Об этом ему непрестанно из Стокгольма писал и М.П. Бестужев-Рюмин. Остерман являлся препятствием на пути шведских и французских планов, и только государственный переворот (в депеше Шетарди Амело от 21 апреля/2 мая 1741 года использовалось элегантное слово «революция⁶⁷») могла решить гибель этого министра, врага и Франции, и Швеции.

Примечание 67. Об использовании термина «цветных революций» Версаль тогда ещё не додумался. Конец примечания.

Когда Остерман докладывал правительнице информацию английского посланника Э. Финча о подозрительных контактах лейб-врача Елизаветы И.Г. Лестока с послом Франции, правительница прервала его и стала показывать, какие красивые ленточки она пришила к платью императора Иоанна. Остерман чуял неладное и от отчаяния собирался подать в отставку и уехать на водные процедуры в Спа, но, как пишет Курукин, в первый раз в жизни не успел…

…Между тем, на апрельской встрече, Шетарди и Нолькен увещевали Лестока, чтобы он в случае успеха переворота повлиял на Елизавету и добился от неё письменных гарантий Стокгольму о возвращении завоёванных её отцом территорий. Это стало переломным моментом в поведении честолюбивой и ветреной царевны: неожиданно Елизавета почувствовала, что в своих отношениях с Нолькеном и Шетарди она зашла слишком далеко, а настоятельные их просьбы дать письменные гарантии повергали её в ужас при одной мысли, что документ может всплыть и погубить её как изменницу. И она стала «отрабатывать» обратно и на некоторое время избегать встреч с послами. Всполошившийся Нолькен, чтобы иметь предлог встретиться с запропастившимся вдруг Лестоком, решил вызвать его к себе, чтобы с его помощью пустить себе кровь. Разочарованный действиями царевны Шетарди в июне писал: «Слабость и страх – вот две оси, вокруг которых всё вращается с некоторых пор». Слабость аргументов по оказанию влияния на Елизавету и обоюдный страх перед разоблачением.

В июне Шетарди докладывал Амело о встрече Нолькена с Елизаветой, на которой та, ссылаясь на информацию одной фрейлины, рассказала о ночном визите Анны Леопольдовны в дом к больному Остерману. Фрейлина, случайно подслушавшая их разговор, сообщила, что правительница «заклинала графа Остермана телом и кровью божественного Спасителя позаботиться о ней, так как иначе она погибла». Остерман, якобы, обратился к ней с риторическим вопросом: какой помощи она ждёт от больного и немощного старика, не способного встать с кресла? И граф, якобы, посоветовал правительнице обратиться к Черкасскому и Головкину, которые могли бы принять надлежащие меры. В отношении князя Черкасского Андрей Иванович явно ошибался: через несколько дней после упомянутого события князя хватил апоплексический удар.

Осознала ли Анна Леопольдовна и в самом деле нависшую над ней опасность? Ведь Остерман уже довёл до её сведения и до сведения кабинету министров информацию из Лондона и предложил принять превентивные меры, в частности, выслать из России Шетарди. Правительнице посол Франции тоже не нравился, она вроде бы и согласилась с мнением Остермана, но как всегда отложила всё на «потом», а последующие события не дали возможность осуществить эти меры. Во всяком случае, в архивах кабинета министров и Тайной канцелярии документов на этот счёт нет. Впрочем, стихийный заговор против Анны Леопольдовны пошёл уже без участия французского посла.

На встрече 9 июня Андрей Иванович допытывался у Финча, не встречали ли английские коммерческие корабли в Балтийском море французскую эскадру. От Антиоха Кантемира из Парижа была получена информация, что французы готовили в Бресте 10 военных судов, планируя поддержать выступление шведов в Финляндии с моря. Остерман также вновь и вновь настаивал на выполнении англичанами недавно подписанного договора и посылке в Балтийское море своего флота, а Финч вновь и вновь отговаривался тем, что на конфликт России со Швецией договор распространяется лишь в том случае, если начнётся война. Но ведь английская демонстрация силы могла бы иметь на шведов сдерживающее влияние, горячился Остерман. Но всё было напрасно⁶⁸. Между тем полки русской армии накапливались под Петербургом, чтобы выступить в Финляндию навстречу шведам. Готовился к походу и флот. Финч из-за болезни уже планировал покинуть Россию и запросил у Харрингтона отзывные грамоты.

Примечание 68. Так же повели себя англичане накануне первой  мировой войны, отказываясь заявить о своём членстве в Антанте. Конец примечания.

Благодаря инициативе Остермана в Голландии было навербовано 50 моряков, в которых так остро нуждался русский флот, находившийся после Петра Великого в довольно запущенном состоянии. На пути в Кронштадт их пытались задержать шведы, но голландский капитан, который вёз завербованных земляков, проявил выдержку и настойчивость. Гросс-адмирал Остерман искренно радовался их благополучному прибытию в Кронштадт и сообщил Финчу, что «натворил чудес»..

Антон Ульрих, по информации Финча, предлагал встать во главе армии и отправиться с ней в поход против шведов, но Остерман, якобы, отсоветовал ему это делать, полагая присутствие принца более важным в Петербурге. Принц послушался своего наставника, который, по словам Финча, «водил его на помочах». Финч полагал, что Остерман опасался Миниха, который мог снова завоевать доверие правительницы, совершить ещё один переворот или переметнуться на сторону Елизаветы Петровны.

Сам Финч первую возможность исключал, полагая, что Анна Леопольдовна, говоря словами Юлия Цезаря из известной драмы Шекспира, «слишком ожирела для заговоров». Заканчивая анализ внутреннего положения России, Финч говорит, что если убрать единственную подпорку государства – Остермана, то всё в одночасье рухнет. Если – упаси бог – Остерман умрёт раньше Миниха, власть в России снова перейдёт в руки последнего, который своим безумием сгубит или своей хитростью быстро предаст правительство Анны Леопольдовны.

В качестве одного из главных поводов к войне шведы выдвигали убийство подчинёнными Миниха в Польше шведского дипломатического курьера Синклера, возвращавшегося из Константинополя в Стокгольм с документами о шведско-турецких переговорах. Стокгольм и Константинополь договаривались об одновременном открытии военных действий против России. Документы эти особой важности для русской стороны не представляли, потому что Петербург и без них был хорошо осведомлён о шведско-турецком сговоре. Герман пишет, что Остерман был чрезвычайно поражён этим «негодным поступком» Миниха и в сложившейся ситуации предлагал нашим дипломатам всячески отрекаться от причастности русских к убийству Синклера. Он приказал разослать во все русские дипломатические представительства за границей циркуляр, в котором говорилось, что убийство шведского дипломата произошло во всяком случае без всякого участия Анны Иоановны и что организаторы убийства примерно наказаны. Но эти оправдания, конечно, мало помогли престижу России, европейские столицы использовали дело Синклера в своей антирусской пропаганде.

Война была объявлена в конце июля 1741 года и уже в августе стала складываться довольно удачно для русской армии, побившей шведов под Вильманстрандом. Шведы надеялись на содействие Елизаветы Петровны и её сторонников, но та уклонялась от прямого ответа и пока только водила за нос и шведского посла, и французского. Остерман в беседе с одним из своих друзей так прокомментировал начало войны со Швецией: «Надеюсь, что ещё до моей смерти шведам придётся поплатиться за оскорбления, причинённые России». Нолькен поспешил убраться в Стокгольм, оставив после себя поверенным в делах секретаря Лагерфлихта. Остерман, чуждый мести и враг всяких притеснений, не стал ограничивать передвижение Лагерфлихта по столице и чинить помехи его контактам в дипломатическом корпусе.

Англия, имевшая с Россией оборонительный союз, несмотря на усилия Остермана, посылать флот на помощь русским отказывалась. Поведение союзницы стало причиной её осуждения со стороны правительства, Черкасский и Головкин требовали жёстких мер, но Остерман не считал полезным расторгать с Лондоном торговый договор 1734 года и «английскими обещаниями довольствоваться». Союзницей в войне со Швецией Остерман считал Данию, а от англичан, по его мнению, нужно было требовать выплату военных субсидий. Победил, как всегда, Остерман: 26 октября договор с Англией ратифицировали, а 7 ноября – подписана спорная статья договора, которой Англия освобождалась от посылки флота в Балтийское море, но обязывалась выплатить России 100 тысяч фунтов стерлингов.

А события одно за другим сыпались на голову Остермана…

…Из Астрахани в сентябре 1739 года вышло огромное посольство персидского Надир-шаха во главе с Магомедом Хуссейн-ханом. Посольство с обозом на 800 повозках, свитой в количестве 120 человек, охраной около 2000 человек и 14 слонов, медленно шло в Петербург, требуя к себе внимания и опустошая припасы встречавшихся на пути городов⁶⁹. По дороге Хуссейн-хан обратился к Остерману с «известительным» письмом, начинавшееся обращением: «высокостепенный и высокоповеренный и высочайшею честью превосходящий, первенственнейший министр и верховный визирь».

Примечание 69. И.И. Дубасов, описывая пребывание посольства в Тамбове, пишет: «Послы… по своей надменности и жадности были истинным бременем для местного населения». Персы съедали в месяц по 1260 пудов риса, 1113 баранов и по 66 пудов сахара. В Тамбове персы прожили с марта по июнь месяцы. Посольство пережило государственный переворот 1741 года и вернулось в Персию лишь в ноябре 1742 года. Воистину это было не посольство, а  малое нашествие! Конец примечания.

Посол по прибытии в Петербург в сентябре 1740 года захотел всенепременно встретиться с царевной Елизаветой Петровной – шах Персии лелеял вполне серьёзные планы сосватать цесаревну за своего сына. Остерман помешал этому визиту, и царевна пришла в неописуемую ярость: «Он забывает, кто я и кто он сам – писец, ставший министром благодаря милости моего отца. Он может быть уверен, что ему ничто не будет прощено». И Елизавета сдержала своё слово – память у неё была отличная. Возможно, именно эпизод с персидским посольством было его грубой ошибкой. Кто знает: он мог бы остаться на плаву и при Елизавете, и она, возможно, простила бы ему прошлые его поступки, когда он, преграждая ей путь к трону, пытался «сплавить» её в качестве жены какому-нибудь захудалому иностранному принцу.

Потом началась раздача слонов. 4/15 октября персу была дана аудиенция у его императорского высочества генералиссимуса Антона Ульриха, на которой посол подарил хозяину слона. «Остальных слонов», – сообщает секретарь принца Людвига Эрнста, - «посол раздарил: одного её императорскому высочеству принцессе Елизавете, одного графу Остерману и последнего графу Левенвольде».

В конце августа Шетарди на придворном балу имел беседу с Елизаветой. Царевна сообщила ему, что число её сторонников день ото дня увеличивается. Некоторое время спустя маркиз встретился в лесу под Петербургом с Лестоком, который сообщил, что все отправленные в Финляндию гвардейские солдаты привержены её делу, и что перед отправкой их на войну она каждому выдала по 5 рублей, чем вызвала подозрения и нарекания правительницы. Позже посланец Елизаветы рассказал маркизу, что для того чтобы наградить солдат, ей пришлось урезать жалованье своим придворным и что она была бы очень обязана королю Людовику, если бы он мог ссудить её 15 тысячами дукатов. При Шетради было всего 2000 дукатов, и он тут же передал их человеку Елизаветы⁷⁰. Это и стало единственным прямым материальным вкладом Франции в дело государственного переворота. Далее Лесток рассказал, что Елизавета уже обсуждает со своими приближёнными тех лиц, которые ей причинили зло и которых она при воцарении на трон обязательно накажет, а также и тех, кого она приблизит к трону. Среди первых оказался Остерман, а среди вторых – Бирон.

Примечание 70. Деньги эти Шетарди потратил из своего кармана. Потом он выклянчивал у Амело компенсацию этих расходов. Конец примечания.

…Плавный ход событий, запланированных в Париже и Стокгольме, нарушила русская армия. Неожиданно для себя шведы потерпели крупное поражение под Вильманстрандом, правительство Анны Леопольдовны восторжествовало, а Елизавета впала в отчаяние. В сильном беспокойстве она обратилась к Шетарди за подробностями Вильманстрандского сражения и спросила его, нет ли каких моментов, которые можно было бы использовать для успокоения её сторонников. Маркиз отделался отговорками и пустыми фразами. Он сам был ошеломлён поражением шведов и старался выдать весть об их неудаче за «пустые слухи». Однако в сентябре в Петербурге появились первые пленные шведы, офицеров стали распределять на жительство по «благородным» домам. Остерман взял к себе в дом шведского подполковника Аминова.

В беседе с турецким послом Андрей Иванович, рассказывая об интерпретации маркизом Шетарди побед над шведами в Финляндии, назвал последнего «французским разносчиком писем». Турок сообщил об этом д’Аллиону, а тот конечно, не преминул передать всё маркизу. Между Шетарди и Остерманом уже давно возникло напряжение, о чём свидетельствуют его отчёты в Париж, в которых Андрей Иванович изображался исчадием ада. Думается, своей методичностью и едкими замечаниями граф довёл маркиза до точки кипения.

В начале сентября Елизавета снова встречается с Шетарди и благодарит через него Людовика XV за (жалкие) 2 000 червонцев, обещает чтить его за эту помощь до конца своих дней и просит его содействия в завершении «шведского дела». Шетарди, помня слова Амело, холодно отвечает, что король – королём, но и её партия должна как-то проявить себя. Елизавета говорит, что пока шведская сторона не выполнит обещанное, все действия её единомышленников будут безуспешными. Русским людям нужно показать пример, дать толчок к действиям. Особенно важно, утверждает цесаревна, чтобы шведы подтвердили, что их поддерживает её племянник принц Голштинский, и чтобы они выпустили манифест с заявлением о том, что идут восстанавливать справедливость в отношении потомства Петра I. Она рассказывает также, как по совету саксонского министра Моритца-Карла фон Линара (Люнара)⁷¹ принц Антон посоветовал супруге подвергнуть Елизавету допросу относительно её связи с Шетарди и Нолькеном, но Анна Леопольдовна, якобы, возразила, что эта мера бесполезна: «К чему это послужит – разве нет там чертёнка, который будет всегда мешать нашему спокойствию?».

Примечание 71. Не путать с его однофамильцем датским посланником в Петербурге Линаром. Конец примечания.

Под чертёнком правительница имела в виду голштинского принца Петера Ульриха, внука Петра Великого и будущего императора Петра III. Анна Леопольдовна имела в виду, что устранение от трона Елизаветы проблемы не решит, потому что на петербургском горизонте постоянно маячил ещё один претендент на русскую корону – голштинский «чертёнок».

5 сентября было тезоименитство Елизаветы Петровны, и Анна Леопольдовна подарила «сестрице» драгоценный эгрет и золотой сервиз. Разозлённый Остерман не выдержал и грубо сказал ей: «Вы сделали глупость». А Елизавета, как пишет Анисимов, стала вести себя по отношению к Остерману всё смелее и стала открыто ему дерзить.

9 сентября Елизавета повелела Лестоку подписать «под присягой» следующие статьи своего уговора с Шетарди и Нолькеном, которые были переданы Лагерфлихту перед отъездом его из России и которые мы приводим в изложении маркиза:

«Дабы доказать, что требования письменного ходатайства ничего не прибавляет в точности, с какою принцесса исполняет свои обещания, она желает их определить и даже расширить их, обязываясь:

1) Вознаградить Швецию за все издержки, начиная со времени первой высадки в Финляндии;

2) Ассигновать субсидию Швеции в продолжение всей своей жизни;

3) Предоставить шведскому народу пользование всеми преимуществами, обеспеченных за англичанами;

4) Отказаться от всех договоров и конвенций, заключённых Россией с Англией и австрийским домом, и никогда не вступать в союз ни с кем, кроме франции и Швеции;

5) Отстаивать, наконец, при всяком случае интересы Швеции и выдавать для этих целей шведам секретно, без ведома нации, всякие суммы, в которых у этой державы может возникнуть надобность».

Упоминания о территориальных вознаграждениях шведов не было, но разве того, что она уже наобещала врагам России, было мало? Потом Елизавета потребовала от шведов, чтобы они издали манифест, в котором бы говорилось об их походе на Петербург с целью «восстановления справедливости» и занятия российского трона «законной наследницей царевной Елизаветой».

Такого предательства по отношению к своей стране со стороны царствующих особ история России ещё не видела. Бедный Пётр Великий! Он, вероятно, сто раз перевернулся в гробу, увидев, что творила его любимая дочь. И после этого Елизавета смела потом обвинять Остермана в государственной измене!

…16 сентября Финч писал в Лондон: «Беседуя с Остерманом, я вновь навёл разговор на французского посланника, но он отвечал мне, что любовь и преданность принцессы Елизаветы в России слишком велика, чтобы он имел основания иметь подобные планы». Был ли искренен Остерман с англичанином или он и в самом деле уповал на «преданность» Елизаветы режиму Анны Леопольдовны, сказать трудно. Во всяком случае, подвергать критике особу царствующего дома перед иностранным послом граф Остерман считал недопустимым.

В октябре Финч пишет, что в российских верхах царило полное разномыслие: «Головкин идёт против Остермана и иностранцев, Елизавета Петровна против Остермана, правительница тоже против Остермана». 14 ноября англичанин сообщает о новой тенденции: «Здесь образуется русская партия, направленная против Остермана и герцога Брауншвейгского; ею руководит австрийский посланник маркиз Богита (Бота, Б.Г.) и граф Головкин. Правительница готова примкнуть к этой партии». Кстати, участие Головкина в заговоре против Остермана подтверждается из других источников.

В такой ситуации Остерману было трудно или вообще невозможно предпринимать какие бы то ни было меры по предотвращению заговора Елизаветы. Его намерение выдать Елизавету за брата Антона Ульриха, принца Людвига Эрнста, уже давно прибывшего в Россию и являвшегося кандидатом на замещение Бирона в Курляндском герцогстве, осуществить не удалось. Это обстоятельство тоже заставляло заговорщицу спешить с осуществлением своего замысла. Выйди она замуж за принца Людвига Эрнста – и о своей мечте можно было забыть навсегда. Для Остермана этот брак решил бы многое, в том числе проблему стабильности режима Анны Леопольдовны. Но этому замыслу не суждено было сбыться.

С ноября 1740 года уже настоящая болезнь приковала Остермана к постели. К этому времени он, по (неточному, Б.Г.) сообщению Финча, уже несколько лет никуда не выезжал из дома. Пользуясь его отсутствием, Головкин стал нашёптывать правительнице, что Остерман готовит государственный переворот в пользу Антона Ульриха. Мало того, что эта ложь дискредитировала Андрея Ивановича – она вносила сумятицу и в без того напряжённые отношения супругов. Шетарди в своём отчёте Амело от 7 октября сообщает о том, что Марфа Ивановна, встревоженная слухами об интригах Головкина и его партии (Трубецкой, Брылкин и др.) против мужа, якобы где-то сказала, что она очень бы желала, чтобы Андрей Иванович получил такую же отставку, какую получил от Анны Леопольдовны Миних. Уж если по вопросу о гонениях на мужа высказалась молчавшая всегда Марфа Ивановна, можно было не сомневаться, что ситуация вокруг него и в самом деле стала нетерпимой.

В отчаянии Остерман прибегает к помощи барона Менгдена и просит его поговорить с Анной Леопольдовной и отвести от него клевету и ложь, возводимую Головкиным. Менгден добросовестно выполняет просьбу графа, говорит правительнице, что в сложившейся ситуации граф Андрей Иванович куда надёжней и опытней больного и мало энергичного Головкина, но правительница его увещеваниям не внимает. Трезвый, деятельный и умный принц Людвиг Эрнст (брат Антона Ульриха) писал в Вольфенбюттель: «Счастлив тот, кому нет нужды тут находиться. Ибо в Петербурге собрано всё худшее, что есть у чёрта».

Неожиданно в октябре из ссылки вернулся А.П. Бестужев-Рюмин, которого многие в дипкорпусе, включая Шетарди, считали достойным противником Остермана. Неприязнь между обоими лицами существовала давно, так что Андрей Иванович от появления Алексея Петровича ничего приятного для себя не ожидал. Шетарди был такого же мнения и считал, что вслед за появлением Бестужева обязательно последуют события. Бывший кабинет-министр явно благоволил партии Елизаветы, что впоследствии и подтвердилось. Пока же Алексей Петрович нанёс визиты иностранным послам, подружился с Н.И. Трубецким и, вероятно, с Головкиным, который и «вытащил» Бестужева из ссылки. По предположениям маркиза, Бестужев мог вполне котироваться у этих людей в качестве кандидата на замену Остермана. В данном случае Шетарди не ошибся. Другое дело, что через год маркиз начнёт интригу и против Алексея Петровича, но сломает на этом деле не только зубы, но и карьеру.

…Между тем, по Петербургу поползли зловещие слухи о том, что правительство знает о заговоре и медлит только с той целью, чтобы как можно вернее схватить побольше заговорщиков. Со стороны принца Антона, супруга Анны Леопольдовны, стали проявляться нетипичные для его поведения признаки внимания к нуждам гвардейских офицеров. Так он приказал вызвать к себе капитана Семёновского полка и в присутствии генерала Стрешнева, брата жены Остермана, расспросил его о семейных обстоятельствах, а узнав о его многодетном семействе, вытащил из кармана кошелёк с 300 червонцами и отдал капитану. Оставшийся наедине со счастливчиком, Стрешнев стал расхваливать правление Анны Леопольдовны и хулить цесаревну Елизавету. «Кто не хочет попасть в беду, тот должен держаться правительства», – заключил свои слова генерал.

Это был шаг, направленный для укрепления авторитета правительства, сохранения гвардии на стороне правительства и нанесения морального ущерба Елизавете. Про неё стали говорить, что её должны либо отравить, либо убить. Это указывало на то, что при дворе Анны Леопольдовны зародились явные подозрения в отношении контактов Лестока с Нолькеном и Шетарди, и правительство (Остерман и Антон Ульрих) начинало принимать против заговора меры. Но не был ли этот шаг уже запоздалой мерой?

Перед отъездом из Петербурга саксонского посла и любовника Линара, пишет Анисимов, в верхах произошёл совет с его участием. Посол был солидарен с Антоном Ульрихом в том, чтобы не медленно арестовать цесаревну Елизавету, но никакого решения на этот счёт опять принято не было.

В депеше от 4 ноября Шетарди сообщал Амело о том, как на встрече с Елизаветой он обсуждал текст манифеста, который шведы должны были распространить в России в поддержку Елизаветиного переворота (текст этого манифеста она получит от маркиза уже после переворота). Между тем Амело волновался: время шло, а партия Елизаветы так и не давала о себе знать. Он начал подозревать наихудшее: этой партии вообще не было, она была порождением фантазии. «Граф Остерман ведёт себя благоразумно, осторожно и твёрдо», – писал он в Петербург, – «русская армия не имеет ни в чём недостатка и не боится, по-видимому, своего неприятеля. Наконец, я сильно опасаюсь, чтобы всё это не кончилось дурно для Швеции». Амело как в воду глядел: шведская авантюра обошлась шведам недёшево, да и французам тоже.

Шетарди, отвечая на указанное письмо Амело, пишет: «Твёрдость графа Остермана не простирается далее; он слишком близко видит опасность, чтобы скрывать её от себя, и его искусство состоит в тщательном утаивании этого сознания от других». И тут маркиз, кажется, попал в точку. Граф устал уговаривать правительницу и ничему уже не сопротивлялся. Кстати, вслед упомянутой фразой Шетарди прибавляет слова о том, что он испытывает почтение перед мудростью и осмотрительностью своего врага, который устроил вокруг маркиза своеобразную блокаду, запретив некоторым знакомым с ним французам (и, возможно, другим иностранцам) посещать его на дому. Мера вряд ли кардинальная, чтобы помешать Шетарди общаться с внешним миром, но граф Андрей вряд ли хотел настоящей войны с послом, а потому ограничился лишь мелкими уколами.

11 ноября Андрей Иванович приказал отнести себя к Анне Леопольдовне и в последний раз попытался уговорить её принять необходимые меры безопасности по защите трона и власти. В ответ правительница предложила больному графу полюбоваться на наряд своего сына. 12 ноября он созвал врачей и стал консультироваться с ними о возможности поездки за границу для лечения. 13 ноября он подал Анне Леопольдовне рапорт об увольнении от всех должностей. Правительница медлила с ответом, а потом рапорт перестал быть актуальным.

20 ноября Остерман граф получил донесение своего брюссельского агента Совплана о заговоре Елизаветы и сообщение того же содержания посла А.Г. Головкина из Гааги. Оба эти письма были переданы Остерманом Анне Леопольдовне. Письмо Совплана правительнице он передал через Р. Левенвольде. Прочитав его, Анна Леопольдовна заявила, что обер-гофмаршал сошёл с ума. Анна Леопольдовна просто отмахивалась от советов Оракула, посчитав его информацию о заговоре выдумкой. Впрочем, в краткой реляции из Петербурга в Париж утверждается, что Анна Леопольдовна всё-таки говорила с Елизаветой, уповая на то, что тётка не будет возражать против ареста Лестока. О «горячей» беседе правительницы с тёткой 23 ноября, за два дня до переворота, сообщает и принц Людвиг Эрнст.

Анализируя причины падения Оракула в момент, когда он достиг пика карьеры, когда рядом с ним не было никого, кто мог бы сравняться с ним в опыте, знаниях и способностях, можно прийти к выводу, что главной причиной было то, что в этот критический момент он у Анны Леопольдовны оказался не единственным советчиком. Ставка Остермана на Антона Ульриха не оправдывалась – супруг правительницы был достаточно умным и способным человеком, но не пользовался ни у жены, ни у двора никаким авторитетом. А больше союзников у графа в этот момент не оказалось.

Правительница в последнее время стала всё меньше верить Остерману и всё больше доверяться вице-канцлеру графу М.Г. Головкину (1699-1755), своему любовнику саксонскому посланнику графу М.К. Линару (1702-1768), и фрейлине Юлии фон Менгден. А тут ещё новгородский епископ Амвросий Юшкевич повёл против Остермана свою интригу, нашёптывая правительнице, что именно Остерман являлся истинным автором документа о регентстве Бирона, и что именно граф виновен в «уравнивании» прав Бирона и Анны Леопольдовны. Юргенсон пишет, что Линар, поссорившись с Остерманом, тоже преуспел в том, чтобы внушить Анне Леопольдовне неприязнь к своему министру иностранных дел. Одним словом, все обстоятельства работали против Остермана, и ничего с этим он поделать не мог.

Впрочем, согласно Валишевскому и некоторым другим историкам, Анна Леопольдовна всё-таки думала о своём будущем и желала укрепить своё положение. Она правила всё ещё по закону о регентстве Бирона, и её права в нём оговорены не были. В это время заболел Иоанн Антонович, а Анна Леопольдовна родила дочь Екатерину. Нужно было позаботиться о своём будущем и о будущем детей, для чего она отдала приказ приготовить в день своего рождения 9 ноября новый манифест о наследовании русского трона в свою пользу, т.е. планировала объявить себя императрицей в случае смерти детей.

Ю. Менгден и Головкин убедили Анну Леопольдовну в том, что в манифесте о её регентстве Остерман исключил возможность наследования трона по женской линии, и вот теперь они начали возню об «исправлении» этого манифеста. Ни Юшкевич, ни Головкин сами ничего толкового сочинить не могли, и Анна Леопольдовна была вынуждена обратиться к Остерману. Андрей Иванович обещал подумать, что можно сделать, и 2-3 ноября стал совещаться с Головкиным, Черкасским и новгородским епископом Амвросием Юшкевичем.

В составленном рукой графа протоколе говорится, что совещания «четвёрки» проходили у него дома, а самого его время от времени выносили в другую комнату «для известной моей болезни» – подагры. Остерман склонялся теперь к мысли утвердить наследственное право на русский трон за всеми детьми Анны Леопольдовны, включая дочерей, в то время как делать саму мать императрицей, на чём настаивал Амвросий, он явно не хотел. Головкин считал необходимым вынести вопрос на обсуждение «генералитета и Сената». Каково было мнение «тела кабинета» – князя Черкасского, осталось неизвестно. В итоге договорились распространить пока наследство на сестру Иоанна Антоновича, а вопрос о воцарении матери оставили открытым. Итоги совещания Андрей Иванович сформулировал так: «Всяк из них хотел о том деле у себя дома подумать». Но подумать не успели – не позволил очередной государственный переворот.

Согласно Анисимову, Остерман всё-таки не совсем «плыл по течению» и пытался предотвратить грозную поступь событий. Всё было не так уж и безнадёжно. Именно благодаря настояниям графа гвардию планировалось отправить на войну со шведами и лишить, таким образом, Елизавету основной поддержки. Русская армия отнюдь не испугалась шведов и одерживала над ними одну победу за другой. Этот тезис подтверждает, как мы видели, и переписка Шетарди с Парижем.

В связи со своим отъездом из России Э. Финч, согласно обычаям, планировал вручить своим постоянным контактам и участникам успешно завершившихся, наконец, переговоров подарки. Остерману, как главному переговорщику, он хотел вручить 1500 фунтов, двум кабинет-министрам – по 800 фунтов, а сотрудникам Коллегии иностранных дел – по 500 фунтов. Учитывая неподкупность и бескорыстие Андрея Ивановича, англичанин в начале ноября специально встречался с Анной Леопольдовной, с тем чтобы она уговорила своего гросс-адмирала принять подарок. Правительница обещала помочь.

Через пару дней Финч встретился с Остерманом и по его внешнему виду понял, что тот чем-то недоволен. На вопрос посла Андрей Иванович сказал, что он категорически отказывается принять денежный подарок. Вот если бы он удостоился подарка от английского короля в виде перстня, портрета и т.п., он бы принял его с удовольствием. Финч стал настаивать, ссылаясь на указание своего короля, но граф был непреклонен. Более того, сказал он: если он примет деньги от Финча, то будет считать себя обязанным подарить ему эквивалентную сумму.

Англичанин такой щепетильностью был чрезвычайно удивлён, но преодолеть сопротивление Остермана не смог. Ему осталось только попросить графа подарить на память свой портрет. Остерман просил Финча никоим образом не говорить правительнице о состоявшемся разговоре, а в конце беседы посоветовал англичанину остальные денежные подарки, в том числе своему секретарю Бреверну, вручить в рублёвом эквиваленте, слегка округлив суммы в сторону увеличения. Князь Черкасский и граф Головкин от 5000 рублей не отказались. Головкин был первым, кто послал своего слугу в банк за деньгами, причём он приказал ему тщательно их пересчитать.

2 ноября 1741 года граф имел беседу с Головкиным, во время которой они обсуждали положение на севере империи, в том числе сведения, поступившие от посла М.П. Бестужева-Рюмина из Стокгольма о том, что Пруссия планирует прийти шведам на помощь с 30-тысячным корпусом. Андрей Иванович высказывал опасение насчёт Франции, которая, освободившись от войны в Германии, могла также присоединиться к шведским реваншистам. Обсудили они и «мерзкопакостный» манифест шведов, заявивших о том, что они идут на Петербург помочь русским освободиться от немецкого засилья и посадить на престол законного императора.

Он послал к Анне Леопольдовне Левенвольде с просьбой сообщить ей о манифесте. Та уже знала о нём и признала, что он «очень остро написан», и на этом разговор у них закончился. Остерман, однако, решил написать его автору, шведскому главнокомандующему генералу Левенхаупту, письмо, в котором он называл манифест подложным, потому что не мог поверить, чтобы его составил и подписал христианин. Андрей Иванович вряд ли заблуждался в авторстве шведского генерала. Это была вежливая форма обвинения Левенхаупта в нехристианском поступке. Бреверн отнёс письмо на подпись правительнице, та сказала «хорошо» и… забыла о нём думать. К счастью для всех, манифест не оказал никакого влияния ни на дух армии, ни на настроения русского народа. Ему обрадовалась одна Елизавета.

Финч пишет, что граф Андрей Иванович в ноябре был чрезвычайно разочарован недоверием правительницы и выглядел уставшим от всех дел и интриг. Получив 12 ноября свидетельство от четырёх обследовавших его врачей, он собирался для поправки здоровья отправиться на лечение в Спа. Но прежде чем покинуть Петербург, Остерман хотел всё-таки упрочить своё пошатнувшееся положение перед Анной Леопольдовной. Он и принц Антон Ульрих настоятельно просили Финча поговорить на прощальной аудиенции с правительницей и попытаться показать ей несостоятельность клеветы и лжи в адрес своего первого министра. Финч, скрепя сердце, обещал помочь – не в его правилах было вмешиваться во внутренние дела иностранного государства. Англичанин не успел попасть на прощальную аудиенцию к Анне Леопольдовне, зато успел увидеть государственный переворот, совершённый Елизаветой Петровной…

Во время допроса в 1742 году Андрей Иванович показал, что накануне переворота он получил от своего агента из Брабанта (Совплан) информацию о заговоре Елизаветы и о её связях с послами Франции и Швеции. Он имел совещание с правительницей и её мужем, и было принято решение «предосторожность взять» и «взять Лештока и спрашивать». Остерман посоветовал правительнице переговорить с цесаревной или наедине или «в присутствии господ кабинетных министров». Анна Леопольдовна провела этот разговор «по-семейному». На куртаге 23 ноября она отозвала Елизавету от карточного стола и спросила, правда ли что та поддерживает контакт со шведской армией, а Лесток имеет подозрительные связи с Шетарди. Елизавета начисто отвергла такие «домыслы» и как ни в чём не бывало вернулась к карточной игре, а Анна Леопольдовна ей поверила. Получилось, что правительница только спугнула заговорщиков и заставила их действовать немедленно и решительно. «Она любила делать добро, не умея делать его кстати», - высказался об Анне Леопольдовне Х.Г. Маннштейн.

24 ноября правительство отдало, наконец, приказ гвардейцам выступать в поход в Финляндию на театр военных действий. Это послужило толчком для Елизаветы и кучки её сторонников к решительным действиям. Секретарь принца Людвига Эрнста, описывая сцену ареста Антона Ульриха и Анны Леопольдовны, сообщает, что «…Елизавета тем временем стояла в маске с эспантоном в руке впереди своей вооружённой команды». Из 200-300 пьяных гвардейцев, участвовавших в заговоре, 75 человек Елизавета направила на арест Остермана, Миниха, Менгдена и Головкина. 25 ноября 1741 года Петербург уже праздновал восшествие на престол дочери Петра. «Шетардиана» закончилась бесславно. Главную роль в совершении государственного переворота сыграла гвардия – причём не офицеры, а в основном простые солдаты. Это был самый «тихий» переворот, в котором заговорщики не встретили никакого сопротивления. Даже при свержении Бирона сопротивление было оказано: Бирон и его супруга при своём аресте яростно отбивались кулаками и ногтями, а тут всё произошло практически молча.

П.В. Долгоруков писал: «Нет никакого сомнения, что ежели правительница следовала бы советам хитрого и дальновидного графа Остермана, то ей и дому её предстояла бы самая блистательная будущность».

Ничего хорошего от Елизаветы Остерман для себя не ожидал. Каратыгин пишет:

«В течение почти двадцати лет свидетель и отчасти пособник падений Шафирова, Меншикова, Долгоруких и, наконец, могущественнейшего из всех этих временщиков – Бирона, граф Андрей Иванович предугадывал своё неминуемое падение и сопряжённый с ним государственный переворот. Простоватая, недальновидная и ребячески доверчивая правительница Анна Леопольдовна смеялась над опасениями Остермана. За два дня до свержения принцессы Остерман предостерегал её, советуя принять решительные меры против приверженцев Елизаветы, но правительница, не слушая его, показывала ему новую кружевную рубашку сына».

Загурская и Корсун пишут об Остермане:

«Привыкший действовать в политических потёмках, умевший загребать жар своими руками, он оказался несостоятельным на свету как публичный политик, как лидер, не имея в этой роли необходимых качеств – воли, решительности, авторитета, - того, что называют харизмой. Да и врагов у него хватало. Один из них (Елизавета, Б.Г.) только ждал момента, чтобы вцепиться в Остермана».

С последним выводом – о наличии у графа Андрея многочисленных врагов – можно согласиться, а вот насчёт харизмы, воли, решительности и авторитета согласиться мы не можем. Воли, решительности и авторитета у Остермана было хоть отбавляй. Ума и решительности не хватило у лица, обладавшего необходимой властью. В этом выразилась и трагедия Андрея Ивановича.

Григорьев Борис Николаевич