На службе у младенца

18 октября Остерман огласил завещание умершей императрицы о регентстве Бирона и подал своё «слабейшее мнение» совету, согласно которому предлагал отправить русским послам за границей рескрипты с информацией о последнем событии и перекрыть все почтовые каналы и дороги, дабы рескрипты пришли в Европу раньше, чем отчёты иностранных дипломатов из Петербурга. Он посоветовал Бирону подписать рескрипты в Константинополь и Стокгольм, а султану и визирю отправить отдельные письма, подчеркнув в них неизменность принципов внешней политики России.

Соловьёв пишет, что в манифесте о престолонаследии многие заметили одну «странность»: в случае, если Иоанн Антонович умрёт бездетным, то трон могли наследовать его родные братья от того же брака его матери с Антоном Ульрихом Брауншвейгским. Это означало, что если бы Анна Леопольдовна развелась с нелюбимым Антоном Ульрихом и вышла второй раз замуж, то сыновья от этого брака на российский трон претендовать не могли. Историк пишет, что Остерман, сочинявший манифест, намеренно сделал эту оговорку, дабы создать препятствия на пути расторжения уже существовавшего брака правительницы. «Остерман, будучи самым ревностным приверженцем принца Антона и зная нерасположение к нему жены его Анны Леопольдовны хотел этим выражением – ˮот того же бракаˮ – заставить её сохранить брачную связь с принцем Антоном»,– пишет он.

Мудрый Остерман предусмотрел ещё одну «ловушку», подстраховывавшую стабильность государства: при избрании нового государя и регента решающее слово имели кабинет, сенат и генералитет. Внимательный аналитик мог бы заметить, что из процесса решения был исключён синод.

Итак, младенец-император, ещё не умея произнести внятно слово «мама», «сумел» сочинить на другой день после смерти бабки указ, в котором называл Бирона «его высочеством, регентом Российской империи, герцогом курляндским, лифляндским и семигальским». Но и граф Остерман чисто формально продолжал сохранять власть в империи: он был первым кабинет-министром, т.е. премьер-министром, вице-канцлером, вице-президентом Коллегии иностранных дел и генерал-адмиралом, т.е. военно-морским министром.

Не надо было также забывать, что Остерман в 1730 году предотвратил брак племянницы Анны Леопольдовны с португальским принцем Эммануэлем, в своё время выступил против её брака с сыном фаворита Петром Бироном и практически своими руками создал брачный союз Анны Леопольдовны с Антоном-Ульрихом Брауншвейгским. Канцлер А. Черкасский говорил А. Волынскому: «Это знатно Остерман не допустил и отсоветывал – видно, человек хитрый». Он же, Остерман, предлагал, правда, безуспешно, наделить Антона-Ульриха титулом великого герцога и вполне успешно способствовал, таким образом, возведению Иоанна Антоновича на престол.

Герман пишет, что Анна Леопольдовна восприняла предложение о назначении регентом её сына Бирона отнюдь не «автоматически». Накануне этого события, когда тётка её лежала на смертном одре, но ещё подавала признаки жизни, она позвала к себе Миниха и кабинет-министров, включая Остермана, и в присутствии своего супруга попросила их высказать своё мнение по существу вопроса. Остерман, якобы, по сведениям Германа, отмолчался (он, может быть, и надеялся, что дело с назначением Бирона не выгорит, но предпочёл на этот счёт не высказываться – он же был «чужеземцем»), а Миних с воодушевлением стал говорить, что на роль регента лучше всего подходит герцог Курляндский. На том и порешили, но Анна Леопольдовна только 11 октября дала своё согласие на регентство Бирона.

Но в народе шли толки, шушукались сановники, волновалась гвардия, проявляя недовольство «засилием» немцев, избранием в регенты Бирона, ущемлением прав Анны Леопольдовны и великой княжны Елизаветы Петровны. Курукин пишет, что Остерман в это время всё-таки пытался добиться создания регентского совета, в котором Анне Леопольдовне должны были принадлежать два голоса, но ему это не удалось. Большинство сановников были за «самодержавное» регентство Бирона, а сам претендент принял меры и отправил к Остерману своего камердинера Фабиана и Бестужева-Рюмина уламывать его отказаться от своей идеи. Родителям Иоанна Антоновича отводилась роль производителей возможных наследников престола. «Меня держат только для родов!» – возмутилась Анна Леопольдовна.

Как пишет Соловьёв, Остерман перестал быть душой кабинета. Его визави кабинет-министр А.П. Бестужев-Рюмин оказался куда умнее и хитрее Волынского. Бестужева поддерживал всесильный теперь Бирон, а Остермана Бирон, наоборот, ненавидел. Все министры склонили свои выи и стали верно служить курляндскому герцогу. Иностранные послы в своих отчётах домой писали, что вице-канцлер оказался в таком унизительном положении, в каком никогда ранее не был. Но он не сдавался.

Но Бироном была недовольна Анна Леопольдовна и её супруг Антон Ульрих – их регент грубо оскорблял, унижал и «ставил на место». Временщик был сильно напуган волнениями в гвардии и решил лишить Антона Ульриха звания подполковника Семёновского и полковника Кирасирского полка. Самому ему проявлять инициативу в этом щекотливом деле было неудобно, и тут решил выслужиться Миних. Он попросил своего брата написать рапорт от имени принца об увольнении от упомянутых должностей и принёс этот документ в кабинет министров. Там он попросил рапорт переписать, потому что если бы он попал на подпись к Остерману, тот узнал бы руку Миниха-брата и догадался бы, что всё это затеял фельдмаршал. Самое несуразное в этом было то, что рапорт адресовался к малолетнему сыну принца, а утвердил его, конечно, регент.

Антон Ульрих, лишённый всех военных должностей, искал путей устранения Бирона и обращался за советом к Остерману, но тот советовал пока выжидать. Говоря словами Бестужева-Рюмина, настало время награждать благонамеренных и строго наказывать тех, кто придерживается «дурного направления». Остерман, как обычно, сидел дома, сказывался больным и никуда не показывался. Заседания кабинета министров проходили у него дома. Он ждал.

Впрочем, в октябре граф продолжил заниматься русско-английским оборонительным договором, устранив от участия в нём двух других кабинет-министров – Черкасского и Бестужева, и въедливо «проходил» с Финчем каждую статью - в особенности, что касалось обязательств Англии предоставлять России финансовые субсидии и военную помощь и военно-политических условий, при которых договор начинал действовать. Тут Андрей Иванович упорно торговался с англичанином за каждый фунт, за каждый военный корабль. Английская сторона старалась исключить, например, из саsusRU'> belli возможную войну России с Турцией, в то время как считала возможным рассчитывать на помощь России в своей войне с Испанией. С этим Остерман согласиться никак не мог: «Взгляните!» – восклицал он. – «Англия стремится исключить все народы, России же не позволяет исключить никого». Чтобы сделать партнёра более сговорчивым, граф приводил в качестве примера аналогичные французские условия, которые, по его мнению, были не чета английским.

Между тем Миних, поддержавший назначение Бирона регентом, скоро изменил своё мнение и стал проявлять сочувствие родителям императора-младенца. Во время одной беседы с Анной Леопольдовной фельдмаршал предложил свои услуги в свержении Бирона. Пожеманившись, поцеремонившись, принцесса согласилась вручить свою судьбу Миниху, и тот быстро взялся за дело. В ближайшую ночь был арестован и Бирон с женой, и все его «креатуры», включая Бестужева-Рюмина. Когда Алексея Петровича арестовывал адъютант Миниха Кёнигфельс, тот удивлённо спросил: «Что за причина немилости регента?».

Самовластный временщик, вероятно, почуявший недоброе, но ещё надеявшийся удержаться у власти, накануне роковых событий с нескрываемым сарказмом писал в Варшаву русскому посланнику и личному другу Герману Кайзерлингу: «Остерман лежит и во всё время один только раз брился, жалуется на боль в ушах, обвязал себе лицо и голову…». Маркиз Шетарди пишет, что временщику не хватило буквально нескольких дней, чтобы произвести собственный переворот и арестовать Миниха, Остермана, Головкина и ещё несколько «значительных» лиц. Но Миних оказался быстрее.

Когда рано утром Миних доложил Анне Леопольдовне, что переворот успешно закончился, то та первым делом послал за Оракулом. Андрей Иванович на первый зов Анны Леопольдовны не явился, сославшись на болезнь. Тогда Миних попросил съездить к Андрею Ивановичу генерала и сенатора В.И. Стрешнева, брата его жены Марфы Ивановны. Генерал рассказал, что собственными глазами видел арестованного Бирона, и Остерман дал себя уговорить и принести в носилках к Анне Леопольдовне. Многие, например, Шетарди и посол России в Стамбуле А.И. Румянцев настолько уверовали в силу и прозорливость Оракула, что считали именно его автором переворота. 

Посовещавшись с Минихом и Остерманом, правительница отдала распоряжения относительно арестованных. Бывшего регента и его жену гвардейцы фельдмаршала «упаковали» в одеяла и отправили пока в Шлюссельбургскую крепость. 9 ноября она провозгласила себя регентшей при малолетнем императоре. Триумвират Бирон-Миних-Остерман распался, и остался «дуэт», в котором первую скрипку захотел играть Миних. При новой регентше и правительнице он фактически превратился в некоронованного императора. Ни сама Анна Леопольдовна, добрая и непритязательная особа, не интересовавшаяся государственными делами, ни её «смирный» супруг не могли претендовать и не претендовали на главные роли в государстве. Все участники регентства Бирона, кроме Бестужева-Рюмина, либо остались на своих местах, либо получили награды, имения и денежные вознаграждения. Все были довольны.

11 ноября 1740 года Остерман набросал план действий новой правительницы, в котором предлагал реорганизовать систему управления, советовал собирать не менее четырёх раз Совет с участием высших чиновников, упорядочить расходные и доходные статьи государственного бюджета. В начале документа граф предлагал отправить инструкции русским послам в Европе и как можно быстрее, чтобы они пришли в европейские столицы раньше отчётов иностранных послов о перевороте в Петербурге. Далее, чтобы не нарушать преемственности в работе госаппарата, он рекомендовал Анне Леопольдовне утвердить все «милостивые указы» Бирона и издать распоряжения об «отправлении дел по прежним указам и регламентам». И ещё: он советовал ей немедленно взять к себе «малиновую шкатулку» с письмами покойной императрицы и приказать захватить бумаги бывшего регента (что и было исполнено расторопным Маннштейном). Правительница вняла советам Оракула и успела осуществить некоторые из этих рекомендаций.

Чтобы вовсе не обижать Оракула, Миних расщедрился и выступил инициатором присвоения ему звания генерал-адмирала. Его сын Э. Миних вспоминал, что когда «раздача слонов» в первые дни регентства Анны Леопольдовны» закончилась, то отец вспомнил, что Остерман мог чувствовать себя уязвлённым, имея над собой начальником «первейшего министра», и спросил сына и барона Менгдена, каким образом можно было компенсировать уязвлённое самолюбие Остермана. Те ответили, что его следовало бы поощрить каким-нибудь достойным званием. Тут Миних-старший вспомнил, что ещё в 1732 году Остерман работал над выработкой положения о русском флоте и выражал желание стать «великим адмиралом». Миниху было не жалко «дарить» этот чин, и скоро сухопутный хилый и недужный дипломат стал высшим военно-морским начальником и с разрешением заниматься внешними делами страны. По мнению П.В. Долгорукого, худшей насмешки над графом трудно было придумать.

А Миних, по едкому замечанию Соловьёва, фактически заняв место только что назначенного канцлера Черкасского, стал «телом» кабинета министров. Вице-канцлером был утверждён Головкин. Но такое положение сохранялось недолго. С ним Андрей Иванович примириться никак не мог и употребил всё своё влияние на Анну Леопольдовну, чтобы нейтрализовать усилия «первейшего» министра России. Миних позволил принцу Антону стать генералиссимусом, но заставил его подчиняться себе, фельдмаршалу. Все важные дела Миних оставлял себе, предоставляя принцу заниматься мелочами. Над вопросом, чем немец Миних был лучше другого немца, свергнутого, предстояло задуматься русским сановникам, выступавшим против «немецкого засилья».

Во всяком случае брауншвейгский немец принц Антон не мог смириться с освоим унизительным положением и стал жаловаться Оракулу. Он зачастил к Остерману с визитами, что дало повод одному из иностранных дипломатов заметить, что Антон Ульрих в беседах с гросс-адмиралом проходил курс «политической школы». Как бы то ни было, одного союзника Андрей Иванович уже приобрёл. Фельдмаршал, пишет Соловьёв, в отличие от Бирона, реальной властью не обладал. Он держался на благорасположении правительницы. А женщины непостоянны, Анна Леопольдовна не была исключением. Особенно когда и Остерман, и супруг каждый день говорили ей о том, как нехорош был Миних.

А фельдмаршал и впрямь опьянел от власти. Он решил подменять всех министров и в первую очередь вторгся в прерогативы Остермана. Руководя делами военными, он полностью, вслед за Бироном, игнорировал генералиссимуса Антона Ульриха, хотя должен был теперь перед ним отчитываться. Сколько бы эта «катавасия» длилась, трудно сказать, но её конец неожиданно приблизился. На своё несчастье Миних заболел. Создалась ситуация, аналогичная той, которую пережил в своё время Меншиков. Он тоже не вовремя заболел, а когда выздоровел, то обнаружил, что отношение Петра II к нему радикальным образом изменилось. К 1 января в дипломатическом корпусе уже говорили, что против Миниха сформировалась твёрдая «тройка» в составе гросс-адмирала Остермана, вице-канцлера М.Г. Головкина и обер-гофмейстера Левенвольде.

Пока Миних болел, Остерман подготовил ему «сюрпризы». Теперь он уже сам постоянно беседует с правительницей и внушает ей, что Миних не разбирается в иностранных делах, а потому своей дипломатией может нанести стране вред. Фон Бреверн неожиданно попросился в отставку, давая понять, что ему не по нраву диктат Миниха. Правительница плохо слушала Остермана и недоумевала, чем Миних не угодил Остерману. Но Остерман был методичен и последователен. Он снова «заболел» и демонстративно ничего не делал, но постоянно жужжал Анне Леопольдовне на ухо о неумении Миниха вести дела и говорил: «Я бы с удовольствием научил бы фельдмаршала науке правления, но болезнь моя не позволяет ездить к нему, чтобы давать ему уроки». Он умел ждать и дождался, как Миних совершил грубейшую ошибку, из-за которой сильно обострились отношения России со Швецией.

Весь январь и февраль 1741 года принц Антон сидел у Остермана и выслушивал его советы о том, как повлиять на жену, чтобы она отлучила от себя Миниха. В январе Анна Леопольдовна совершенно случайно нашла в своей туалетной комнате письмо, якобы написанное из-за границы. В нём регентшу предупреждали о том, как опасно полагаться во всём только на одну семью, да ещё иностранную.

Жалобы принца Антона и Остермана возымели, наконец, действие: 28 января 1741 года последовал именной указ Анны Леопольдовны, в котором под предлогом упорядочения работы и, говоря современным языком, укрепления дисциплины правительственных органов говорилось, чем конкретно должен был заниматься каждый министр. Первому министру Миниху определялся конкретный рабочий участок: армия, иррегулярные войска, артиллерия, фортификация, Кадетский корпус и Ладожский канал и указывалось на обязанность во всём отчитываться перед принцем Брауншвейгским. Гросс-адмирал Остерман получал в управление иностранные дела, Адмиралтейство и флот. Князю Черкасскому и графу Головкину определялись остальные – внутренние – дела государства.

Это был тяжёлый удар для Миниха. И он решил идти напролом. Он проявил полное несогласие с новым порядком работы и потребовал вернуться к старому. На всякий случай пригрозил отставкой. Это должно было напугать правительницу. Но она почему-то не испугалась и отставку приняла. Соловьёв пишет, что узнав о демарше Миниха, принц Антон направляется к Головкину через заднее крыльцо, совещается с ним целый час, потом тем же крыльцом выходит от него и едет к Остерману. Туда подъезжает и Головкин, и они совещаются ещё три часа, прежде чем сходятся на том, чтобы послать к фельдмаршалу обер-гофмейстера Левенвольде и Миниха-младшего. Предварительно заготавливается указ за подписью Анны Леопольдовны.

Финч подробно описывает сцену объявления 3 марта Миниху соответствующего указа Анны Леопольдовны. Первым, чтобы подсластить отцу «пилюлю», в кабинет фельдмаршала вошёл Эрнст Миних (1707-1788). Потом зашёл Левенвольде и огласил текст указа, в котором говорилось, что в виду преклонного возраста Миниха и состояния его здоровья правительница удовлетворяла ходатайство Миниха об отставке. Фельдмаршал воспринял указ со спокойствием, достойным римлянина. «В этом увольнении вижу высшую милость», – сказал он, – «которой только могла наградить меня правительница, потому принимаю его с величайшей благодарностью и покорностью». Что ж, фельдмаршал умел держать удары.

Принц Антон на радостях повелел объявить об отставке своего врага народу с барабанным боем. Но его семья, севшая за стол обедать, ничего не знала об этом событии и при барабанном бое сильно всполошилась. Всем всё стало ясно, когда сидевшему за столом генералу Левендалю принесли копию упомянутого указа.

Фельдмаршал, конечно же, был уязвлён до глубины души, но не показывал этого.

А.Я. Юргенсон утверждает, что к падению «первейшего министра» Остерман имел мало отношения. Анна Леопольдовна, якобы, не забыла того, что Миних был главным инициатором назначения Бирона регентом её малолетнего, и кроме того, она стала опасаться, что, не угодив чем-нибудь Миниху, станет жертвой его чрезмерного властолюбия. В этом ключе подаёт падение Миниха и граф П.И. Панин: «Не внушения хитрого Остермана, не извет герцога Курляндского, ниже мнимое опасение правительницы были причинами удаления Миниха».

Возможно, так оно и было – ведь нельзя было забывать, что именно Миних освободил её от Бирона, и что она сама назначила его потом первым и главным министром империи. Бояться его ей было нечего. Так что без влияния Остермана отставка Миниха вряд ли была возможна. Соловьёв показывает роль Остермана в падении Миниха вполне убедительно и однозначно. Говорили также, что падению Миниха во многом способствовал Бирон, давший на своего ниспровергателя нелицеприятные показания. Соловьёв, однако, указывает, что Бирон выступил со своими обвинениями, когда Миних уже был уволен.

И вот теперь, после свержения Миниха, Остерман в своей карьере достиг невиданных высот. Он обладал вполне реальной царской властью. В правительстве не оказалось никого, кто мог бы состязаться с ним в опыте, в знаниях и способности руководить огромной империей. Это, конечно, не значит, что место первейшего советника правительницы он занимал не по праву. Нет, он вполне соответствовал ему, как никто другой. Первенство Остермана в опытности, знаниях и трудолюбии никто оспаривать не мог. И он даже стал неплохим военно-морским министром. Он всё делал сам и никому не позволял писать ни указы, ни рескрипты (инструкции) российским послам за границу, ни какие иные документы, касающиеся его сферы ответственности. Вот и стали звать его снова «душой кабинета».

Соловьёв пишет, что все стали обращаться именно к Андрею Ивановичу, признавая его за самый высший авторитет власти. Но, замечает историк, таким он казался только людям, далёким от двора и Петербурга, как, например, генерал Кейт или атаман Войска Донского Данила Ефремов. Но реализовывать своё право первейшего министра Остерману приходилось с трудом. Во-первых, у него появились противники в лице вице-канцлера М.Г. Головкина. Неприязнь к Остерману в семье Головкиных была «наследственной»: ещё отец Михаила Гавриловича пытался вместе с Шафировым «съесть» Остермана, но был вынужден по приказанию Петра Великого выдать ему охранную грамоту.

Кроме Головкина, граф приобрёл опасную противницу в лице приближённой к Анне Леопольдовне фрейлины Юлии фон Менгден. Анна Леопольдовна плохо слушала советы Оракула, предпочитая государственным делам развлечения и наряды, но она усердно стала прислушивалться к мнению Головкина и Юлии Менгден, советовавших ей «править самой» и никого не слушать. Дружба с принцем Антоном в некотором смысле вредила Остерману, потому что отношения 23-летней правительницы с мужем не сложились с самого начала, а теперь она подозревала мужа в сговоре с Остерманом. Всё, что делал муж, она и Юлия фон Менгден считали теперь неправильным, а значит, тень недоверия падала и на Остермана. Попытки Остермана повысить роль принца Антона в управлении империей только усугубляли его положение.

Миних был обезврежен, но на пути Остермана вставали всё новые соперники – появился новый Бирон в обличье саксонского посланника Линара. В него Анна Леопольдовна была влюблена на протяжении уже нескольких лет. Соловьёв пишет, что Линар в некоторой степени был для Андрея Ивановича даже опаснее, чем в своё время Бирон. Любовник правительницы «легализовал» свое положение при дворе, женившись на сестре Юлии фон Менгден, фаворитки Анны Леопольдовны. Сама Юлия была замужем за Э. Минихом, сыном фельдмаршала, и когда Миних-старший присоединился к этой «камарилье», в которой фигурировал и русский Головкин, для Остермана и, что хуже всего, для режима в целом возникла новая опасность. В народе и в обществе отмечались недовольство и брожения: Бирона убрали, но немцы снова захватили власть.

Миних после своего падения делал вид, что не питает к гросс-адмиралу никакой обиды. На допросе в 1742 году он показал, что накануне своего ареста дважды посещал Остермана: один раз с поздравлениями какого-то праздника, а другой раз, 24 ноября 1741 года, для того, чтобы показать ему диплом на графство, который сам граф на руки так и не получил. Кроме того Миних просил Остермана перевести отзываемого из Дрездена его зятя графа Сольмса в Берлин. Между ними состоялся разговор, в ходе которого граф Андрей Иванович сказал, что ввиду гонений на него, его полномочия сильно сузились. От кого он подвергался гонениям, он не сказал, а Миних, как бы оправдываясь, ответил, что находившиеся при дворе Анны Леопольдовны его сын и невестка «фрейлина Менгдова» были не в состоянии помочь чем-нибудь Остерману и выразил надежду на то, что его сват «барон Менгден ему, Остерману, преданным находится». О примирении с Остерманом на этой встрече, по словам Миниха, речи якобы не было.

Остерман решил установить контакт с Головкиным и отправляет к нему на переговоры двух братьев жены – генерала и камергера Стрешневых, которые, как пишет Соловьёв, «более двух часов толковали с ним, запершись». Результаты переговоров, судя по всему, были для Остермана неутешительными. Кабинет-министра оторвать от «камарильи» не удалось.

В эти критические дни Андрей Иванович думал ещё и над тем, чтобы обратить принца Антона в православие – это в значительной степени упростило бы задачу. Сам граф не обладал нужной харизмой, чтобы открыто возглавить какое-либо движение. Он был мастером тайных ходов и интриг, а этого в складывавшейся ситуации было недостаточно. В армии и гвардии ни у Андрея Ивановича, ни у принца твёрдых позиций тоже не было, да и не могло быть: он был чужеземцем.

Между тем международное положение, как всегда, складывалось для России не совсем благоприятно. Поднял голову предприимчивый прусский король Фридрих II, готовый напасть на Силезию и отторгнуть её от Австрии. Россия попала в неудобное положение: с Австрией её связывал союз 1726 года, а с Пруссией был только что заключён – при активном участии Миниха и вопреки мнению Остермана – оборонительный союз. Саксонский посол Линар наседал на Остермана и требовал от него ответа, вмешается ли Россия в силезские дела или останется в стороне от них. Остерман испытывал давление Миниха, противившегося заключению военной конвенции с Дрезденом и жаловавшегося на него правительнице. Э.Миних вспоминает, что Остерман в это время предпринял попытку примирить прусского короля Фридриха II с императрицей Марией-Терезией и отправил ему письмо. Миних-младший, дипломат с некоторым опытом, назвал это письмо «одним из прекраснейших и убедительнейших, каковое когда либо из пера его происходило». Фридрих ответил графу, что готов примириться с «королевой венгерской», если она уступит ему Силезию.

Когда Пруссия вторглась в Силезию, Остерман стал готовить союз России с Саксонией и начал проводить политику сближения с Веной, пообещав Марии-Терезии военную помощь против Пруссии. Былые симпатии Андрея Ивановича к Пруссии рассеялись с приходом к власти второго Фридриха. Новый король не внушал ему доверия. Зато фельдмаршал Миних выступил сторонником Пруссии и его короля, чем, в том числе, и подорвал своё доверие у Анны Леопольдовны. Впрочем, до посылки австрийцам т.н. вспомогательного войска не дошло – Остерман ссылался на реальную угрозу России со стороны Швеции.

Остерман, который считался симпатизирующим Пруссии, тем не менее, долго размышлял и не парафировал текст договора с Берлином. Он понимал, что Пруссия могла бы пригодиться для нейтрализации Швеции, а если её не «охватить» договором с Россией, то она, наоборот, могла бы стать союзницей Швеции. В то же время союз с Пруссией сводил на нет союз России с Австрией.

Положение, в которое попала Россия, было «ахово». Оно на некоторое время законсервировалось, и решать его пришлось уже Елизавете Петровне и её вице-канцлеру А.П. Бестужеву-Рюмину. А пока гросс-адмирал, оставаясь дома и глотая горстями пилюли от подагры, пытался держать все нити внешних дел в руках. Кстати, при ратификации русско-прусского договора гросс-адмирал Остерман получил подарок от Берлина – 8 000 крон.

Но главной заботой Остермана была теперь Швеция и заговор.

Григорьев Борис Николаевич