Пик карьеры

Во время правления Петра II и Анны Иоановны (1728-1740 гг.) Остерман во внешних делах окончательно стал на курс примирительной политики с Европой с опорой на союз с Австрией. Её также называли оборонительной политикой равновесия. «Наша система должна состоять в том, чтобы убежать от всего, что могло бы нас в какие-то проблемы ввести» – так сформулировал Остерман главную цель этой политики.

Остерман предложил окончательно сбросить с русской дипломатии путы Голштинии, добиться прежних добрых отношений с Данией, примириться с Англией и Францией и идти на сближение с Пруссией, оставаясь в союзе с Австрией. В 1732 году между Россией, Австрией и Данией был заключён «трактат дружбы», а сразу после него восстановлены дипломатические отношения с Англией. Голштинии за потерю Шлезвига со стороны Дании была предложена денежная компенсация. В 1732 году Россия вернула Персии завоёванные на каспийском побережье земли и тем самым предотвратила антирусский союз Персии с Турцией.

Как мы видели выше, программе Остермана предстояло выдержать испытание во время военного конфликта с Турцией и польского кризиса 1733-1735 гг. Война с Турцией была почти выиграна русской армией, когда союзная Австрия нанесла ей удар в спину, пойдя на сепаратную сделку с турками. Это, конечно, был удар и по «системе» Остермана. Вена оказалась ненадёжным союзником, но это был лишь первый прецедент такого подлого поведения Запада. В будущем они припасут русским и другие «подарки».

В начавшихся мирных переговорах в Белграде Остерман нацелил русскую дипломатию на оставление за Россией земель до Дуная, в то время как присоединение Крыма он считал преждевременным. 19 декабря 1739 года мир с турками был заключён, Азов остался при этом за османами. Гордиться России было нечем, но Остерман, тем не менее, за свои заслуги в этом деле был награждён императрицей серебряным сервизом, бриллиантовым перстнем и пенсией в размере 5 тысяч рублей в год⁵³. Воспринял ли граф эти почести как утешительный приз за поражение?

Примечание 53. Э. Миних пишет о 3 тыс. рублей. Конец примечания.

Как и ожидалось, неудачи России в войне с Турцией подстегнули Францию к более агрессивной политике. После смерти австрийского императора Карла VI Франция развязала войну с Австрией, и началась борьба за т.н. австрийское наследство, но это происходило уже за рамками карьеры Остермана. Но как бы то ни было, пусть с определёнными издержками, система Остермана выдержала все испытания и с поправкой на новые внешнеполитические вызовы была сохранена при Елизавете Петровне его преемником великим канцлером А.П. Бестужевым-Рюминым.

Что касается участия Остермана во внутренней жизни России, то его основные усилия были в это время направлены на консолидацию реформ, начатых Петром Великим и проводившихся зачастую весьма импульсивно и стремительно без учёта политической и экономической жизни страны. В этот период вице-канцлер уделяет много внимания мерам, направленным на повышение платёжеспособности населения, сильно отягощённого налогами и рекрутскими наборами, а также строительству флота и обустройства Санкт-Петербурга. Ещё в 1726 году он осуществил уменьшение на одну треть подушной подати, перевод с денежной повинности на натуральную и перенос этих платежей с весны, самого тяжёлого периода для крестьянина, на осень. Он запретил наказывать крестьян за недоимки в летнее время, в разгар полевых работ и попытался равномерно распределить подушные повинности.

Архив сената сохранил запись в протоколе кабинета министров от 7 мая 1737 года: «В доме вице-канцлера графа А.И. Остермана были в собрании кабинетные министры гр. А.И. Остерман, кн. А.М. Черкасский, обер-егермейстер А.П.л и имели разсуждение о прибавке на ясашных русских и иноверцев, сверх подушных денег, хлеба».

А. Лаппо-Данилевский приводит отзыв Андрея Ивановича за 1740 год на сокращение объёмов внешней торговли России: «…щетина, различные роды клея, смола, рыбий жир и паюсная икра составляли пред сим весьма важный торг, который ныне, как я услышал, чрезвычайно умалился». Его интересовала не только внешняя политика и дипломатия.

Бирон Эрнст Иоган

3 апреля 1738 года, после смерти Ягужинского, в кабинет министров был введен способный и деятельный А.П. Волынский. Этот шаг приписывают обычно Бирону⁵⁴, вознамерившемуся нейтрализовать влияние Остермана, и появление рядом с собой честолюбивого Артёмия Петровича не могло не насторожить вице-канцлера. Леди Рондо немедленно отметила это в своих письмах. Впрочем, внешне Андрей Иванович воспринял это назначение спокойно. Толковых работников он уважал. Да и сфера деятельности нового кабинет-министра ограничивалась внутренними вопросами.

Примечание 54. В. Строев оспаривает принятое большинством историков мнение о том, что Волынский был обязан своим назначением Бирону. Строев доказывает, что Бирон планировал ввести в кабинет министров своего друга Кайзерлинга, посла в Варшаве. Волынский же своим местом в правительстве обязан исключительно самой императрице, своим родством с ней и оказанными ей услугами. Сблизила Волынского с Бироном ненависть к Остерману. Конец примечания.

Правда, при назначении на высокую должность кабинет-секретарь Андрей Яковлев поднёс Волынскому «форму присяги», в тексте которой ему в случае её нарушения была обещана смертная казнь. Никому из министров приносить такую присягу при вступлении в должность не приходилось. Курукин утверждает, что без Остермана здесь не обошлось. Как бы то ни было, но какова игра судьбы: через два года Артёмий Петрович пойдёт на плаху именно из-за нарушения этой присяги!

А вот Артёмий Петрович, согласно Строеву, Остермана ненавидел открыто и на этой почве сблизился со своим патроном Бироном. Но эта близость, как мы знаем, ему помогла мало. Волынский пытался «впутать» Остермана в дело князей Долгоруких о подложном завещании Петра II, но не преуспел в этом: всем было известно о заслугах графа перед самодержавием и о его ненависти к Долгоруким.

Конечно, появление Волынского в кабинете министров вряд ли порадовало Андрея Ивановича, тем более что коллега по кабинету министров «слабохарактерный и князь Черкасский», бывший его послушным инструментом, согласно Строеву, теперь примкнул к набиравшему силу Волынскому. Павленко утверждает, что Черкасский, наоборот, сблизился с Остерманом, а потому обстановка для Артёмия Петровича в кабинете стала напряжённой. Остерман предоставил Волынскому право доклада императрице, надеясь, очевидно, что рано или поздно экспансивный кабинет-министр сломает на этом себе шею.

Разногласия с Волынским привели к тому, что Андрей Иванович снова удалился за кулисы: он перестал являться в присутствие, затаился у себя дома и никуда более не показывался, выжидая дальнейшего развития событий. Но и из дома он продолжал подавать свои «мнения» в кабинет, подвергая сомнению принимаемые министрами решения, советуя испрашивать «всемилостивейшее одобрение» императрицы, требуя изменить ту или иную формулировку проекта указа или согласования со своим личным сиятельством. Курукин пишет, что он «тыкал» их носом в малейшие промахи своих оппонентов, типа: «…понеже те оба сообщения мне не объявлены, того ради и моего мнения объявить не могу». Иногда граф просто уклонялся от высказывания своего «слабейшего мнения», что, например, произошло при запросе кабинета относительно выбора в адмиралтейскую комиссию новых членов. Поскольку, ответил Остерман, он никого из предлагаемых кандидатов не знает, то оставляет решение на господ членов кабинета. Или, например, когда требовалось высказаться о русском после в Париже Антиохе Кантемире, Остерман ушёл из присутствия до появления там Волынского, поручив тому передать, что по этому делу мнения своего высказать не может, потому что его об этом своевременно не проинформировали.

Волынского такая манера сильно раздражала. Раздражало его и «подлое» происхождение Остермана – давала знать неизжитая боярская спесь: «Остерман сам не знатного рода, как он, Волынский, а делами вершит». Он всячески пытался уколоть графа и указать ему на место, которое он заслуживал. Как писал князь Я.П. Шаховской, Волынский «с товарищем своим, кабинет-министром же графом Остерманом имел потаённую вражду, и каждый из них, имея у двора…свою партию, непременно один другому сети к уловлению и рвы к падению хитро делать тщились».

Волынский из кожи лез вон, чтобы также «выслужиться» перед императрицей – достаточно упомянуть устройство им большого шутовского празднества вокруг сооружённого по его проекту Ледяного дома и свадьбы шута и шутихи Анны Иоановны. «Русская старина» за 1874 год приводит пример ещё одного его старания – поимку белой галки, неожиданно появившейся в Тверской губернии. «Видят здесь в Твери белую галку, которая бела, как голубь, о чём мне сказывал здешний воевода», – писал он в 1738 году губернатору графу С.А. Салтыкову и просил его дать указание тверскому воеводу организовать поимку той галки. Анна Иоановна любила такие диковинки. Воистину, более важных дел у кабинет-министра не оказалось!

Андрея Ивановича попытались обвинить в связи с т.н. делом Шемберга, немецкого купца и протеже Бирона, которому поручили приватизацию государственных медных рудников. Под актом приватизации стояла подпись Остермана, и на этом его пытались подловить. Вице-канцлер дал на этот счёт простое и исчерпывающее объяснение: поскольку Волынский увиливал от этого дела, то документ пришлось подписывать ему. Остерман никоим образом не собирался отдавать рудники этому купцу-жулику, но решение было принято помимо него. Остерман оправдался, а Волынский с Бироном остались ни с чем.

Курукин сообщает, что в середине июня Остерман предпринял попытку устранить с поста обер-прокурора Соймонова, «конфидента» Волынского, но Артёмию Петровичу тогда удалось отстоять Соймонова перед Анной Иоановной. Тогда Остерман вместе с князем Куракиным выдвинули против Волынского новые претензии за увольнение им нескольких чиновников подведомственной ему Конюшенной канцелярии, в числе которых оказались трое немцев. Уволенным посоветовали обратиться с жалобой императрице, а та передала жалобу самому Волынскому.

Разъяренный Артёмий Петрович не оставил это без ответа и летом 1739 года представил своё «доношение» Анне Иоановне, в котором излил всю желчь, накопленную против Остермана, якобы отрицательно действовавшего на государыню. Прямо обвинить графа Волынский не мог, а потому в «доношении» он писал о неких недостойных людях, окруживших трон и якобы стремившихся «приводить государей в сомнение, чтоб никому верить не изволили и все б с подозрением огорчены были».

Прежде чем подать документ «наверх», Волынский решил подстраховаться. Он дал указание перевести «доношение» на немецкий язык и показал его сначала Черкасскому, а потом Бирону, надеясь на его поддержку. Черкасский сказал, что бумага «остро очень писана. Ежели попадётся в руки Остермана, то он тотчас узнает, что против него». Лукавый и проницательный Бирон не мог не узнать и себя среди «недостойных» людей при дворе, и не исключено, что помог ему в этом граф Андрей Иванович. Очевидно, в надежде умерить прыть своего конфидента и уменьшить его влияние при дворе, Бирон всё-таки одобрил текст «доношения» и порекомендовал подать его императрице.

Императрица без особого труда увидела, что Волынский целил прежде всего в «недостойного» Остермана, а когда прямо спросила автора «доношения», тот ответил, что кроме Остермана, он имел в виду Куракина и Головкина. К достойным людям, стоявшим вокруг трона, кабинет-министр причислял себя и своих единомышленников Черкасского, Менгдена и др.)

– Ты подаёшь мне письмо с советами, как будто молодых лет государю, – холодно возразила Анна Иоановна.

Черкасскому она спустя несколько дней сказала:

– Знатно, взял он то из книги Маккиавелевой.

Павленко пишет, что Анна вряд ли знала о существовании Маккиавели, не говоря уж о том, чтобы прочитать его труды. Подсказку, по всей вероятности, сделал ей Остерман. Тем не менее, императрица в связи с заключением Белградского мира пожаловала Волынского 20 тысячами рублей. Но описанный выше инцидент с «доношением» и послужил началом конца Волынского…

Соловьёв пишет, что Волынский конечно же представлял опасность для Остермана, особенно когда он сделался кабинет-министром. Говорун и начётчик, Волынский питал к Остерману большую неприязнь, поскольку видел, что граф то и дело подставляет ему подножки. Остерман, предоставляя ему право идти с докладами к императрице, исподволь готовил Анну Иоановну к таким докладам и показывал ей всю несостоятельность изложенных в них мыслей. В итоге императрица отвергала предложения кабинет-министра, тот злился, но поделать с Оракулом, спокойно державшимся в тени, ничего не мог.

Потом ненависть к Остерману Волынский перенёс вообще на немцев, и его отношения с Бироном стали катастрофически портиться. Бирон резко изменил своё отношение к кабинет-министру, стал на него гневаться и придираться к каждой мелочи. Волынский не знал, как ему угодить. А потом возникло дело поэта Тредиаковского, которого самодур Волынский дважды ни за что жестоко избил – второе избиение поэта произошло уже в доме герцога Курляндского. Придравшись к тому, что Артёмий Петрович отважился избить несчастного придворного пиита Тредиаковского в его, герцога, покоях, Бирон пожаловался Анне Иоановне. Но прошёл ещё месяц, прежде чем отношение императрицы к Волынскому резко изменилось.

В дело вступился и Остерман. Анисимов пишет, что граф сделал хитрый ход, представив записку о том, «как взяться за Волынского»: по его мнению, следовало арестовать не только самого Волынского, но и его дворецкого Василия Кубанца, а также арестовать все бумаги кабинет-министра, организовать особую комиссию для разбора его «представления» императрице и квалифицировать его как «предерзостное и немало оскорбительное» для Анны Иоановны.

Ничего «хитрого» в предложениях Остермана, конечно, не содержится – это обычный перечень мероприятий, которые Тайная канцелярия всегда осуществляла в подобных делах. Историк явно неравнодушно относится к графу Андрею Ивановичу, а потому вслед за Н.И. Павленко демонизирует его и наделяет дьявольскими чертами. Впрочем, Павленко считает главным виновником гибели Волынского, равно как князей Долгоруких и Голицыных, именно Бирона, в распоряжении которого находились такие исполнители его воли, как Остерман, Ягужинский, Волынский и Бестужев–Рюмин⁵⁵, что кажется нам ближе к истине.

Примечание 55. См. книгу Н.И. Павленко «Анна Иоановна. Немцы при дворе», М., 2002 г. Конец примечания.

Тредиаковский, конечно, послужил только предлогом. Волынского обвинили по куда более серьёзному делу - в государственной измене. Поводом послужили найденные у Волынского проекты по улучшению управления государством, которые кабинет-министр сочинял со своими конфидентами. Отвечая на вопросы следственной комиссии, Артёмий Петрович то и дело поминал недобрым словом Остермана за его скрытность, бессовестность и «подставы». Императрица не хотела казни Волынского, но Бирон поставил вопрос «ребром»: или он, или Волынский, и Анна Иоановна сдалась. Фаворит ей был куда дороже заносчивого кабинет-министра. Временщик сам выдвинул Волынского в качестве противовеса вице-канцлеру, а теперь требовал над ним суда. Анисимов пишет, что Остерман практически взял следствие над Волынским в свои руки. Остерман сообщал Бирону, какие именные указы необходимы для следствия, а Бирон получал их от императрицы.

Волынского казнили, но Бирон по-прежнему опасался Остермана и нашёл себе нового союзника – А.П. Бестужева-Рюмина. Курукин называет Остермана подлинным организатором «дела Волынского». Так в упомянутой выше записке граф излагал «мнение и прожект ко внушению на имя императрицы Анны, каким бы образом …с Волынским поступить, его арестовать и об нём в каких персонах и в какой силе комиссию определить…какие его к погублению вины состоят…».

Что ж: факты – упрямая вещь, и против них возразить трудно. В то же время, что нельзя забывать, что действия Остермана диктовались соображениями исключительно своей личной безопасности. Ведь Волынский своим «доношением» тоже жаждал крови графа Андрея.

Как мы уже упоминали, большое внимание вице-канцлер в этот период уделял вопросам и внутреннего развития империи, в первую очередь он во многом способствовал оживлению торговли и промышленности, действуя в рамках специальной комиссии по коммерции. Деятельность этой комиссии пришла в противоречие с работой коммерц-коллегии, осуществлявшей протекционистскую политику Петра, и в 1727 году Остерман фактически добился увольнения с поста председателя коллегии Бакона. Он пригласил в Россию итальянских мастеров и открыл в Петербурге и Москве шёлковые мануфактуры. Отменив запретительные тарифы, Остерман сумел другими мерами защитить русское купечество от конкуренции с европейскими коммерсантами и к 1733 году добился введения более либерального торгового тарифа. Благодаря стараниям Остермана были сняты ограничения на ввоз товаров в порту Ревеля и Нарвы, открыта свободная торговля через Архангельский порт, заключены соглашения о торговле с Хивой, Бухарой и Китаем, что позволило русским купцам на равных основаниях торговать с голландскими коммерсантами.

Остерман сдал в частное пользование ряд государственных фабрик, принял меры к упорядочению судостроения. Он возглавил комиссию по укреплению военно-морского флота, пришедшего со времён Петра Великого в упадок, и не без основания писал: «Понеже в содержании флота и морской нашей силы не меньше нужды, пользы и безопасности государства нашего состоит». Остерман собрал от адмиралов предложения по строительству новых судов и представил эти предложение на утверждение Анне Иоановне. Последовала её резолюция: нужно было довести количество линейных кораблей до 27, фрегатов – до 6 и построить бомбардирных судов – 3, пакетботов – 8. При его содействии появилась инструкция о разведении и сохранении корабельных лесов, об упорядочении их вырубок.

Как директор почт Остерман и в этой области оставил свой след. Он расширил сеть почтовых услуг, первоначально сконцентрированных исключительно вокруг Петербурга, и распространил их на Москву, Калугу, Киев, Казань, Нижний Новгород и далее в Оренбург и Сибирь до китайской границы. Была установлена прямая почтовая связь между Петербургом и Архангельском.

В области внутренней политики эксперты отмечают одну характерную черту деятельности Остермана – его явное несочувствие сохранению особенностей отдельных областей России. Речь не шла о культурных ценностях – для того, чтобы стремиться к их нивелировке или русификации, Остерман был слишком умным человеком. Он имел в виду приведение к общему знаменателю экономики и внутренней политики страны. Так он, вопреки обещанию Петра I лифляндским баронам сохранить их прежние вольности, пытался их отменить и уравнять Лифляндию во всех отношениях с остальной Россией. В частности, он хотел не допустить съездов лифляндского дворянства без разрешения русского генерал-губернатора или Сената. Тут ему пришлось признать поражение – Анна Иоановна, вняв резким возражениям курляндца графа Р. Левенвольде и поляка Ягужинского, с этими предложениями не согласилась.

И, конечно же, Остерман держал в своих руках внешние сношения России с остальным миром. Полный очерк о внешнеполитической деятельности Остермана, считают историки, можно составить лишь в том случае, если написать историю внешней политики России за вторую четверть XVIII века. Эксперты отмечают, что, несмотря на его фактическую монополию в этой области, тем не менее, очень трудно выделить в ней какие-либо конкретные шаги или меры. Лавировавший между дворцовыми группировками, Андрей Иванович тщательно скрывал свою программу и так умно строил свою работу, что чаще всего не предлагал предпринять что-то конкретное, а осторожно подводил ответственных лиц к нужному решению.

Свидетельством прочного положения Остермана служило изготовление в 1739 году в его честь памятной медали⁵⁶. Изображение на лицевой стороне медали считается экспертами наиболее точно отображающим его портрет. Кстати, Маркина отмечает, что Андрей Иванович был увлекающимся нумизматом и был владельцем неплохой по тем временам нумизматической коллекции.

Примечание 56. Автор медали Й.К. Хедлингер (1691-1771). Конец примечания.

А.И. Остерман в эти годы удостоился и другой чести: его изображение нанесено на серебряный кубок рядом с портретом Петра Великого. Автор кубка Никита Тимофеевич Белявский, время изготовления – 1735-1739. Вместе с Остерманом на кубке изображены Франц Лефорт, князья Пётр Прозоровский и Василий Долгорукий и граф Григорий Чернышев.

Следует признать, справедливо замечает Вагнер, в условиях крайней внутренней и внешней нестабильности России, малопригодности для управления страной императоров и императриц, при безответственности правящих кругов, воровавших и транжиривших деньги на увеселения и прочие безделицы, многие начинания и дела носили лишь эпизодический характер, и Остерман не всегда был в состоянии контролировать события. Тем не менее, он единственный в правительстве человек, который имеет перед собой ясные цели и проявляет удивительную ловкость при их достижении.

Саксонский поверенный в делах России Йоханн Лефорт писал: «К Остерману я испытываю большое доверие; огромная российская государственная машина в основном держится на нём, и он единственный неподкупен». Представитель из другого, более враждебного лагеря, кардинал Франции Флери пишет: «Остерман – единственный министр в Петербурге, который действительно в состоянии работать и вести дела». Прусский король Фридрих II (1712-1786) признавал и с уважением подчёркивал, что Остерман, используя свой опыт, сформировался в человека, способного нести бремя государственных дел:

«Царствование Петра Великого образовало человека, как бы нарочно созданного для того, чтобы нести на себе бремя государственного управления при преемниках Петра, – графа Остермана… Как опытный рулевой, он неизменно уверенной рукой вёл корабль государства сквозь бури революций… Он был осторожен и дерзок, смотря по обстоятельствам, и отказывался от участия в придворных интригах, чтобы сохранить в своих руках государственные бразды правления».

Герман пишет, что в последние дни правления Бирона Остерман поддерживал с ним ровные отношения. Он «не хочет знать никаких личных счетов, коль скоро они не имеют непосредственного влияния на политические дела. Он и герцог находятся друг к другу по-прежнему в самых близких отношениях… Остерман не даёт герцогу ни малейшего повода к зависти или негодованию. Каждый шаг его в делах известен Бирону и делается только с его согласия; последний, в свою очередь, платит тем же и не предпринимает ничего важного без совета Остермана». Герман подчёркивает при этом стабильность ведущего положения вице-канцлера. Возможно, в этой картинке розовые тона несколько сгущены, но она, на наш взгляд, в целом адекватно характеризует тенденцию. Обострять с кем бы то ни было отношения вряд ли входило в намерения и Остермана, и Бирона.

Ближайшими помощниками и единомышленниками вице-канцлера являлись его воспитанник и бывший его секретарь тайный советник фон Бреверн и статский советник Яковлев. Бреверн занимался всей иностранной перепиской и вместе с Яковлевым служил связующим звеном между своим шефом и Бироном. При всём этом Бреверн, как пишет Герман, «почитает для себя всегда законом не выступать ни на волос из пределов, предначертанных ему Остерманом»⁵⁷. В числе близких друзей и единомышленников Остермана Строев называет также князя А.Б. Куракина, графа Н.Ф. Головина и И.И. Неплюева.

Примечание 57. Примечательно, что Бреверн сохранит свои позиции и при Елизавете Петровне и станет одним из помощников вице-канцлера, а потом и великого канцлера А.П. Бестужева-Рюмина. Конец примечания.

Впрочем, своенравие и подозрительность Бирона продолжала давать о себе знать. После рождения наследника трона Иоанна Антоновича герцог, согласно Герману, стал задумываться над своим будущим. Вице-канцлер стал вести себя по отношению к фавориту как-то более независимо. Бирон пришёл к выводу, что в ближайшем будущем роль Остермана будет только увеличиваться: «С кем будет Остерман, тот и возьмёт верх». А загадочное поведение Оракула герцога раздражало. 13 сентября 1740 года австрийский дипломат Петцольд писал: «Герцог снова до такой степени разошёлся с графом Остерманом, что я не умею изобразить это». До каких степеней простиралось «изобразительное мастерство» дипломата, сказать трудно, но наблюдение его вряд ли подлежит сомнению.

Напряжённость в отношениях разрядилась резким замечанием Бирона Остерману, что последний стал слишком вяло вести внешние дела. На этот упрёк Оракул разразился 30-страничной запиской с подробным изложением этих дел и подал её Бирону. Но записка, пишет Петцольд, только подлила масла в огонь, и временщик рассердился ещё больше. «Я не привык читать подобную галиматью», – сказал он в сильном раздражении Петцольду. – «Вот уже почти 11 лет мы вместе служим императрице. На первых порах я не хотел мешаться ни в какие дела; но потом императрица стала замечать упущения и я уже не мог держать себя в стороне… Никто не поверит, чтó я вытерпел в это время. Граф Остерман воображает, что, кроме него, все глупы и ничего не видят у себя под носом. Чем больше ему уступаешь, тем выходит хуже…».

Далее Бирон заявил, что больше не желает терпеть этого. Своё негодование он направляет и в адрес верного Остерману Бреверна и нового статского советника Яковлева, «которые верят в Остермана как в бога» и передают шефу всё, что он говорит в их присутствии. Бирон, по собственному заявлению, уже попросил Яковлева и Бреверна передать Остерману, чтобы тот переменил своё поведение и не забывал тех мыслей о самодержавии, которых он придерживался к моменту восшествия на престол императрицы. «Пусть подумает о летах своих», - с пафосом продолжает он. – «Может быть, скоро придётся ему отдать отчёт в своих делах поступках перед небесным судиею. Он не напишет листа, чтобы не помолиться и не примешать имени Божьего… Пусть лучше докажет делами, что у него есть совесть и религия».

Да, у временщика и в самом деле наболело! Конечно же, его возмущение имело под собой определённые основания. Нотки высокомерия и всезнайства у Андрея Ивановича проскальзывали теперь часто. Но реакция Бирона являлась лишь констатацией того факта, что при Анне Иоановне государственных и опытных людей было слишком мало. Императрица осознанно делала ставку на «немцев». Это только при Елизавете появятся кое-какие русские национальные кадры, способные стать у руля государства. А пока… Пока без Остермана обойтись было невозможно. И Андрей Иванович слегка «зазнался».

И чем ответил на эти обвинения Андрей Иванович? По словам того же Бирона, вице-канцлер отделался «одними всхлипываниями и слёзными заверениями своей невинности». Как говорят немцы, он был в своём элементе.

Но не только дворцовыми интригами занимался вице-канцлер в это время. Его по-прежнему тревожили внешние дела, в частности, положение на северном фланге. Французы активно интриговали в Стокгольме против России и толкали Швецию на войну с нею, привлекая шведов денежными дотациями. 21 июня / 7 июля 1738 года английский резидент в Санкт-Петербурге Клавдий Рондо информировал статс-секретаря Форин Оффис Харрингтона о содержании своей последней беседы с вице-канцлером Остерманом и Бироном. Согласно этому донесению, Анна Иоановна, в ответ на подкупы французским послом шведских чиновников и депутатов парламента (Франция на «подготовку» риксдага выделила своему послу в Швеции Сен-Северину 200 тыс. ливров), приказала подобную же практику применять и послу М.П. Бестужеву, для чего направила ему в Стокгольм большую сумму денег. Лондон, блокировавшийся в этом вопросе с Петербургом, выделил своему послу Финчу около 9 000 фунтов, в то время как Бестужев, по оценке шведского историка Мальмстрёма, располагал суммой, эквивалентной примерно 50 тысячам шведских крон. (Финч в отчёте Харрингтону от 12/25 августа 1740 года тоже сообщает, что М.П. Бестужев-Рюмин раздал нужным людям в Стокгольме 50 тысяч рублей).

Предотвратить заключение франко-шведской военной конвенции не удалось. Лондон с конца 1738 года через резидента К. Рондо стал активно продвигать идею заключения оборонительного англо-русского союза. В ноябре 1738 года статс-секретарь Форин Оффис Харрингтон в письме к К. Рондо выразил удивление «легкомысленным» на этом фоне поведением русских министров, отказывающихся от заключения выгодного оборонительного союза с Англией. В то время как между Стокгольмом и Парижем была заключена военная конвенция, вице-канцлер Остерман, по его мнению, упрямо избегал переговоров на эту актуальную тему.

Думается, Харрингтон тут ошибался. Остермана можно было упрекнуть в чём угодно, но только не в легкомыслии. Ведомство Остермана еле справлялось с навалившимися на него делами турецкими и шведскими, требовавшими неотложных решений. Много внимания вице-канцлеру пришлось в этот момент уделять и вопросам бракосочетания принцессы Анны Леопольдовны с принцем Брауншвейгским Антоном-Ульрихом. Ну и не надо забывать, что вице-канцлер не питал особого доверия к Лондону. Он хорошо знал, при каких обстоятельствах Пётр Великий был вынужден разорвать дипломатические отношения в 1716 году, и что Англия никогда не относилась равнодушно к России. Поэтому он не торопился идти на поводу у англичан, пока не выяснит истинную подоплёку их предложений и инициатив. Переговоры по этому вопросу проходили в Петербурге в условиях строжайшей конспирации.

Лондон предложил также Петербургу проинформировать шведского посла в Петербурге К.Э. Нолькена⁵⁸ о той неблаговидной роли, которую Франция сыграла на заключительном этапе польского кризиса, однако Бирон отклонил это предложение, не решаясь «раздражать» Францию, которая в это время усиленно занималась посредничеством между Россией, Австрией и Турцией и готовила Белградский мир.

Примечание 58. Не путать с его сыном Юханом Фредриком Н. (1737-1809), чрезвычайным посланником Швеции в Петербурге в другой период времени (1773-1788). Конец примечания.

К февралю 1739 года вице-канцлер Остерман в полной мере стал осознавать нависшую на северном фланге опасность для России и дал поручение русскому послу в Париже Антиоху Кантемиру предпринять демарш у французского правительства и потребовать объяснений по поводу недружественных акций Франции в Стокгольме. Версаль отделался пустыми отговорками, что ещё больше насторожило русскую сторону.

В июне Харрингтон, явно используя разведданные, полученные от своего парижского источника, просит Рондо⁵⁹ проинформировать русский кабинет о том, что шведы для переброски своей армии в Финляндии намерены воспользоваться услугами французского военно-морского флота, и что после выполнения десантной операции французы намерены блокировать русский флот в Кронштадте. Военные действия шведов должны начаться уже предстоящей зимой, шведы планируют напасть на Кронштадт и Санк-Петербург по льду.

Примечание 59. 5/16 октября 1739 Клавдий Рондо скончался, его на некоторое время заменил Джон Белл, а потом приехал Э. Финч, до этого посол в Швеции. Конец примечания.

Обстановка в самой Швеции и вокруг неё накалялась. 1/12 июня 1739 года лорд Харрингтон направил Рондо секретное сообщение, в котором излагался план нападения Швеции на Россию и неблаговидная роль в подготовке и финансировании войны Франции. Глава МИД Англии поручал своему резиденту в Петербурге немедленно проинформировать об этом Остермана, что и было сделано. Англия не хотела дестабилизации обстановки в Балтийском море в пользу Франции и активно сотрудничала в этом плане с Россией. На первых порах Остерман относился к этой информации скептически, но последующие события заставили его изменить мнение.

14 октября 1739 года Антиох Кантемир столкнулся в приёмной кардинала Флёри с Сен-Северином, приехавшим в Париж, чтобы сделать доклад о положении в Швеции. Сен-Северин сказал Кантемиру, что шведское правительство, полагая себя слишком слабым, к войне не помышляет.

Представляет интерес ответ вице-канцлера А.И. Остермана на отчёт об этой беседе, выразившаяся в замечании на полях документа, который полностью излагает Соловьёв. Мы приведём лишь некоторые выдержки из этой довольно длинной цитаты:

«…дела в Швеции не на таком основании находятся, как С.-Северин рассуждает: старое министерство ниспровергнуто, и новое поставлено там исключительно французскими стараниями... Можно положить за верное, что шведы без согласия Франции войну не начнут и без французской помощи начать её не в состоянии... С другой стороны, не видно, какой бы Франция могла иметь интерес помогать Швеции в войне с нами...».

Привести Швецию в прежнее могучее состояние просто не возможно, считает Остерман, потому что Россия теперь уже этого не позволит, однако за развитием ситуации, по его мнению, следовало следить недрёманным оком.

Сейчас-то мы знаем, что интерес Франции относительно Швеции имелся и вполне основательный. Он раскрывается в инструкции, полученной маркизом Шетарди перед отъездом из Парижа в Петербург. А. Кантемир в своём отчёте за 24 января 1740 года приводит реплику кардинала Флёри о том, чтобы Россия для успокоения Швеции вернула ей завоёванные прибалтийские провинции. Кантемир отвечает, что это невозможно сделать, поскольку это зафиксировано в Ништадтском мире и согласовано со всеми державами Европы. Кроме того, между Россией и Швецией уже три года действует договор о союзе, при подписании которого Россия выплатила все шведские долги Голландии. «Я знаю, что Россия имеет неоспоримое право на эти провинции», - сухо сказал кардинал и закончил на этом беседу.

Нет надобности говорить о том, как это сообщение насторожило Петербург. Кардинал Флёри, а потом и его преемник А. Шуазель, ненавидевший Россию, всего-навсего последовательно претворяли в жизнь установку своего короля Людовика XV (1710-1774), вознамерившегося исключить Россию из европейского «концерта» и вернуть её в прежние «варварские» пределы. Видно здорово Пётр I перепугал семилетнего дофина, когда во время своего визита во Францию взял его на руки и подбросил высоко вверх!

В октябре 1739 года переговоры в Петербурге о подписании союзного англо-русского трактата, по-видимому, настолько продвинулись, что Харрингтон дал полномочия своему К.Рондо подписать документ об оборонительном союзе. Но тут возникло нечто непредвиденное: неожиданно умирает старательный Клавдий Рондо, и Харрингтон в мае 1740 года срочно перебрасывает своего деятельного и умного посла Финча из Стокгольма в Петербург. Петербург теперь становится для Форин Оффис важным внешнеполитическим постом.

В декабре 1739 года в Петербург прибывает французский посол Иоахим Жак Тротти Шетарди (1705-1759). Он прибыл без верительных грамот, стал работать рядом с официальным послом Вальданкуром⁶⁰ и наносить визиты первым лицам государства. Что он? Кто он? История с Шетарди, как известно, чрезвычайно занимательна⁶¹, но мы коснёмся её только в степени, имеющей касательство к нашей теме. Отметим пока, что Шетарди, согласно полученной инструкции, первым делом установил контакт с Остерманом, а уже на первой встрече с ним интересовался положением при дворе Елизаветы Петровны. Интересная подробность: вице-канцлер принимал француза у себя дома, и кроме слуг и секретарей, его на крыльце встречали и провожали сыновья Остермана. Позже Андрей Иванович употреблял их в качестве посыльных к иностранным послам – в частности, об этом упоминает Шетарди.

Примечание 60. Вальданкуру Россия показалась не очень комфортной и скоро он покинул страну, как бы освобождая место для ловкого и обаятельного маркиза. Конец примечания.

Примечание 61. См. мою книгу о А.П. Бестужеве-Рюмине. Конец примечания.

Уже с первых встреч этот человек не понравился Остерману. Маркиз развил бурную деятельность по установлению связей в правящей прослойке Петербурга и везде стал желанным гостем. Будучи сдержан в выражениях, вице-канцлер, однако, как-то не удержался и довольно резко высказался по поводу чрезмерной активности Шетарди в дипломатическом корпусе и нескромных притязаний маркиза на «руководство» петербургским обществом. Не удивительно, что шеф МИД Франции Амело скоро порекомендовал маркизу теснее общаться с Бироном, который может рассказать о приготовлениях России к возможной войне со шведами значительно больше, чем скупой на слова Остерман. Да вот беда: Бирон не владел французским, а Шетарди – немецким, а общаться через переводчика и утомительно, и нецелесообразно. Впрочем, как выяснил маркиз несколько позже, Бирон тоже оказался для него «крепким орешком» и болтливостью отнюдь не страдал. Маркизу осталось только «вооружаться терпением», как он писал Амело.

Терпения не хватило и у француза д’Аллиона, бывшего помощника французского посла в Константинополе де Бонака. Он вознамерился поступить на русскую службу, надеясь на содействие Остермана. Андрей Иванович в процессе подписания Белградского мира обронил обещание помочь ему, но когда дˮАллион прибыл в Петербург, то дело застопорилось. Видно, Андрей Иванович почуял что-то недоброе в этом человеке. Если это было именно так, то нам следует только отдать дань прозорливости графа. Д’Аллион уедет домой, но пройдёт лет 5-6, и он снова появится в Петербурге, уже в качестве временного поверенного в делах Франции, и станет добиваться того, что не удалось его предшественнику маркизу Шетарди – убрать со сцены канцлера А.П. Бестужева-Рюмина.

Заключение Белградского мира и урегулирование российско-турецких отношений сильно озадачило реваншистов в Стокгольме. Возникла вдруг идея договориться обо всём с Россией мирным путём. Фантазёрам из правительства Швеции стало казаться, что Петербург, напуганный военными приготовлениями Стокгольма, пойдёт на уступки и возможно без единого выстрела вернёт шведам хотя бы Выборг или какой-нибудь там Кексхольм. Вести переговоры с Остерманом и Бироном поручили, конечно же, французам.

За дело шведов тут же взялся маркиз Шетарди. В общих и туманных выражениях он стал говорить русским министрам о необходимости удовлетворения претензий Швеции. Русские партнёры с язвительным простодушием отвечали, что им ни о каких претензиях шведов до сих пор слышать не приходилось. Не будет ли маркиз так любезен сообщить им, в чём же, собственно, заключались жалобы Швеции?

Насчёт жалоб на русских недостатка у западных «партнёров» в целом и у шведов, в частности, никогда не было. Если подумать хорошенько, то русские были виноваты практически во всём. Но когда трезвые шведские дипломаты взялись их суммировать, то результат получился плачевный. В список претензий попали: а) «тайные помыслы» России о предоставлении в 1723 году преимуществ голштинскому герцогу, т.е. требование Петра I признать за герцогом титула «высочества»; б) т.н. завещание Екатерины I на эту же тему; в) высокомерное поведение только что казнённого Анной Иоановной посланника В.Л. Долгорукого, когда он вёл переговоры со шведами относительно присоединения Швеции к Ганноверскому союзу и, наконец, убийство весной 1739 года шведского курьера барона Синклера.

Даже французским друзьям Швеции в Петербурге все эти претензии показались такого свойства, что ожидать какого-либо их удовлетворения было просто невозможно. Естественно, дальше составления этого списка дело о «мирном удовлетворении претензий» Швеции не пошло.

1739 год завершался напряжённым ожиданием всё новых событий.

В марте 1739 года вернувшийся с турецкой войны принц Антон Ульрих был неожиданно тепло встречен и императрицей, и фаворитом. Дело со свадьбой неожиданно приняло новый оборот, и 7/18 марта 1739 года принцу сообщили, что дело со свадьбой решено окончательно и бесповоротно. Справили её с подобающей помпой и по всем правилам тогдашнего этикета.

С этого момента положение Остермана сильно упрочилось и он, казалось бы, мог почивать на лаврах. Вагнер пишет, что Андрей Иванович в этот период, не имея рядом с собой достойных соперников, «просто до гротеска переоценивающий свои политические возможности, на короткое время становится ˮнекоронованным императоромˮ России». Позволим себе не согласиться с немецким историком: факты и отзывы его современников, например, английского посла Финча, говорят о том, что граф Андрей Иванович вполне реально оценивал силу своей власти и никогда не страдал от головокружений властью.

Впрочем, водопад царских милостей, обрушившийся на Андрея Ивановича в период правления Анны Иоановны, впечатляет любого. Попытаемся перечислить почести, звания и награды, полученные А.И. Остерманом за его службу России.

– Царь Пётр пожаловал ему село Красный Угол (Красный Кут) с принадлежащими селу четырьмя деревнями.

– 19 февраля 1723 года ему был пожалован в Москве дом умершего комиссара Беляева.

– 25 августа 1726 года императрица Екатерина подарила ему участок земли на берегу Малой Невы.

– 8 мая 1727 года она назначила ему вице-канцлерское жалование в размере 6000 рублей в год.

– 15 мая 1727 года он получил несколько деревень из отписных имений сосланного в 1727 году на Соловецкие острова и умершего там графа П.А.Толстого (1645-1729)⁶².

– 27 апреля 1730 года пожаловано ему 60 гаков земли из дворцовых земель в Лифляндии.

– 9 октября 1732 года, вместо взятых у него дворов на Васильевском и Адмиралтейском островах, отданы ему участки с постройками, принадлежавшие Меншикову.

– После заключения мира с турками в 1739 году получил прибавку к вышеозначенному жалованию дополнительные 5000 рублей в год.

Примечание 62. Причина ссылки графа П.А. Толстого заключалась в том, что он после смерти Екатерины I выступал против назначения наследником престола Петра II и вошёл в противостояние с князем А.Д. Меншиковым. Конец примечания.

В Московском уезде Андрей Иванович приобрёл с. Никольское (Полтево), а в Петербурге ему принадлежал дом на Неве, на месте нынешнего Сената. Доходы его составляли примерно 20 000 рублей в год. Все капиталы Андрей Иванович хранил в голландских банках (банковская система в России ещё отсутствовала), пользуясь услугами купцов Шиффнера и Вульфа.

Сыновья Андрея Ивановича получили капитанские звания в гвардейских полках и имели александровские ленты. Граф Остерман при содействии своего секретаря Гросса дал им превосходное образование. Руки дочери Анны добивались представители самых знатных и богатых семей Петербурга.

В чём же заключался секрет стремительной карьеры Остермана?

Первая причина лежит на поверхности: объективно в России Петра Великого и его преемников практически не было образованных и грамотных специалистов. Но главное заключалось, конечно, в выдающихся способностях Остермана, в его природном остром уме и умении вникать в суть дела, а также в честности, порядочности и преданности реформаторской идее Петра. И, в-третьих, сыграла определённая гибкость характера, способность к адаптации в новых условиях жизни и работы, не отступая от фундаментальных принципов долга и интересов дела. Овладев быстро русским языком, он сумел понять и русский менталитет, русские обычаи и традиции и, применяя полученные в Германии навыки и знания, действовал уже с учётом российских условий. Ему помогали в этом природная осторожность и предусмотрительность, умение предвидеть ход событий и предугадать действия окружавших его людей. Среди оппонентов Остермана – как русских, так и иностранцев – не было единства, и Андрею Ивановичу относительно нетрудно было лавировать между ними, влиять на них и следовать своему курсу.

Чужой в России, он вряд ли на все сто процентов чувствовал себя её гражданином – слишком велика была разница в менталитете, культуре, быте между той же Германией и Россией. Скорее всего, он воспринимал свою деятельность как долг или обязанность, а выполняя государственные поручения, он действовал и в своих собственных интересах. Это был, наверное, идеальный случай совпадения личных интересов с государственными. Сблизившись с Петром, он одновременно увлёкся и его делом, которое он продолжал и при Екатерине I, и при Петре II, и при Анне Иоановне, и при Анне Леопольдовне.

За 36 лет служения России он приобрёл колоссальный опыт дипломатической, государственной, военной и хозяйственной деятельности. Он постоянно учился и не стоял на месте. Усвоив основную идею Петра, он не придерживался её догматически и адаптировал её к новым условиям внутренней и внешней жизни страны. Так внутри страны он пытался несколько смягчить ригоризм меркантилистской политики Петра, а во внешних делах занимал взвешенную примирительную позицию.

В начале 1740 года Остерман продолжал заниматься шведскими делами, которые вызывали у него растущую тревогу. Кроме того, он хотел, по словам Эдварда Финча, «совершенно высвободиться из французской петли по турецким делам», т.е. развязать руки в связи с посредническими услугами Франции при заключении Белградского мира. А Финч начинал «теребить» его по поводу затянувшихся переговоров о заключении договора России с Англией. Кстати, Остерман уделил скрупулёзное внимание к церемонии аккредитации Финча при русском дворе, настаивая на том, чтобы был признан императорский титул Анны Иоановны (в верительных грамотах Финча он отсутствовал), и на том, чтобы посол при представлении целовал ей руку.

Что касается договора с Англией, то Остерман не был от него в большом восторге, и кажется, подозрения Финча о том, что вице-канцлер сознательно тормозил переговоры, имели под собой основания. Формальные возражения Остермана сводились к тому, что Англия не прояснила своих намерений в отношении северных стран. Он требовал, чтобы Сент-Джеймсский двор открыл свои карты.

Царица и Бирон были вынуждены надавить на Остермана, и послали к нему нового кабинет-министра А.П. Бестужева-Рюмина с требованием прояснить свою позицию по указанному вопросу и подать царице аргументированное мнение о договоре. Андрей Иванович рассказал новому кабинет-министру кое-что о внешних делах, но ограничился, по оценке Финча, совершенно невнятными объяснениями по поводу перспектив англо-русского договора.

Анне и Бирону такая «выходка» Остермана не понравилось, и в сентябре императрица послала к нему Бреверна и своего личного секретаря, который от имени государыни сделал графу замечание, что медлительность его в делах становится «утомительной». Это, пишет Финч, была одна из тех бурь, которые обрушивались на Остермана и ранее, и из которых он выходил сухим и невредимым. Англичанин опасался, что меры воздействия, предпринятые теперь Бироном и Анной, могли только сделать Остермана ещё более упрямым. Но опасения оказались напрасными: скоро Финч узнал, что Остерман вместе с А.П. Бестужевым-Рюминым трудятся над русским контрпроектом договора.

Когда 5 октября 1740 года Анне Иоановне стало плохо, Бирон запаниковал, не зная, что делать. Он вызвал Р. Левенвольде. Тот тоже был в растерянности и предложил созвать министров. Но что за совет с министрами, когда не было больного Оракула? Бирон послал Левенвольде к Остерману. Обратно обер-гофмейстер вернулся с неприятным для Бирона ответом: прежде всего нужно думать о наследнике престола. И если таковым будет признан младенец Иоанн Антонович, то его мать Анну Леопольдовну следовало назначить при нём регентшей⁶³. Она должна была также стать членом совета, в котором необходимо быть и Бирону.

Примечание 63. Л. Левин пишет, что двор ожидал, что Остерман в регенты предложит отца императора-младенца - принца Антона Ульриха, в то время как Миних должен был выдвигать на эту роль мать – Анну Леопольдовну. И Остерман, и Миних, пишет Левин, рассчитывали через регента усилить свои позиции при дворе. Валишевский утверждает, что вопрос о регенте Остерман предложил оставить на усмотрение Анны Иоановны. Конец примечания.

– Какой тут совет! – вскричал временщик. – Сколько голов, столько разных мыслей будет!

Подъехали Черкасский и Бестужев-Рюмин. Бирон ввёл их в курс дела, рассказал, что он уже предложил Анне Иоановне сделать императрицей племянницу Анну Леопольдовну, но та и слышать об этом не хотела и настаивала на том, чтобы трон наследовал внук её Иоанн III Антонович⁶⁴. Черкасский и Бестужев тоже рассудили, что без Оракула тут дело не решить, и поехали к нему. По дороге, рассуждая вслух, Черкасский сказал, что регентом при младенце-императоре может быть только герцог курляндский. Бестужев с этим согласился.

Примечание 64. В официальных документах новый император имел порядковый номер «III», если Ивана Грозного считать «первым». Но если вспомнить про Ивана I Калиту, Ивана II Красного, великого князя Ивана III, Ивана IV Грозного и ИванаV (соправителя Петра I, то тогда Иоанн Антонович должен был иметь порядковый номер «VI». Конец примечания.

Остерман, приняв канцлеров, дал понять, что для объявления наследником Иоанна Антоновича нужно готовить манифест, а вот по поводу назначения над ним регента сказал: «Это дело не другое, торопиться не надобно, надо подумать». Оракул явно решил «не высовываться», а действуя по обстоятельствам, присоединиться потом к большинству.

Трубецкой Никита Юрьевич

Министры, как известно, сошлись на кандидатуре Бирона. Но министры думали одно, говорили другое, а делали третье. Ещё перед смертью императрицы генерал-прокурор Трубецкой как-то сказал, что после её смерти дело с регентством Бирона можно переделать. Остерман тут же дал распоряжение кабинет-секретарю Яковлеву записать эти слова.

Когда умирающая Анна Иоановна позвала к себе Остермана, уже около 5 лет не появлявшегося при дворе, то его принесли на носилках: подагра по-настоящему взяла в свои жёсткие объятия нашего мнимого больного. Он уже давно просился выехать на лечение за границу, но Бирон всячески препятствовал этому. И вот теперь Остерман понадобился Анне Иоановне, чтобы присутствовать при объявлении наследником престола двухмесячного Иоанна Антоновича, а регентом при нём – Бирона. Фельдмаршал граф Миних ввёл Остермана в курс дела и попросил Остермана поднести умиравшей императрице хартию о провозглашении наследника. Остерман попытался отказаться от этой почётной миссии, сославшись, как обычно, на свой иностранный статус, но тут вмешался А.П. Бестужев-Рюмин:

– Странно! Считаете себя иностранцем, а занимаете первое в государстве место. Тот, кто служит столько лет с пользой отечеству, не есть чужд его блага, следовательно, тот не иностранец…Вы не только русский, но русский, который стоит двадцати других.

Закончил Алексей Петрович довольно грубыми словами: мол, никто не навязывает вам мнения, если не хотите его объявить, то обойдёмся и без вас.

После этого Остерман поспешил выразить своё «одобрямс» и приступил к сочинению соответствующего манифеста⁶⁵. Анна Иоановна, сказав своему фавориту последнее слово «небось», 17 октября 1740 года ушла в мир иной. В этом мире она оставляла всех на своих местах и при собственных интересах. Курукин полагает, что этим словом умиравшая императрица ободрила Бирона: мол, не дрейфь, небось всё образуется! Е. Анисимов «разобрал» бормотание умиравшей императрицы иначе – он «услышал» «не бойсь!»

Примечание 65. Миних-старший пишет, что Остерман явился к умиравшей императрице с уже готовым текстом завещания, который он якобы составил вместе с кн. Черкасским и Бироном, что не соответствует действительности. Вообще дело с провозглашением Бирона регентом и степень участия в нём Остермана настолько тёмно и запутано, что историки спорят о нём до сих пор. Конец примечания.

Смерть Анны Иоановны внесла новые коррективы в образ правления империей. Законным наследником русского трона стал родившийся 23 августа 1740 года Иоанн III или VI (1740-1764), сын Анны Леопольдовны, племянницы умершей императрицы, и брануншвейгского герцога Антона Ульриха. При самодержавном младенце должен был быть правитель-опекун, и вот за эту должность и разгорелась борьба вокруг трона.

Верный себе, Остерман сидел дома и «болел». Во всех сложных и драматических перипетиях, связанных с выбором правителя, он пытался играть пассивную роль или никакой роли вовсе. Но это ему редко удавалось, его «вытаскивали» из домашнего убежища и требовали от него советов и помощи.

Итак, 17 октября 1740 года императрица почила в бозе.

После смерти Анны Иоановны выиграл Бирон, сумевший эффективно использовать своего нового союзника А.П. Бестужева-Рюмина и других сановников, включая Миниха. При Иоанне Антоновиче он стал практически всевластным управляющим империей, в то время как родители младенца-императора были отодвинуты им на задний план и играли декоративную роль.

Курукин приводит характерный для взаимоотношений Остермана и Бирона эпизод, относящийся к последним дням правления Анны Иоановны. Бирон нервничал, становился запальчивым, заносчивым и нетерпимым. Он вынашивал планы стать регентом при малолетнем Иоанне Антоновиче, но ни сама императрица, ни Остерман, ни родители наследника явственных признаков своего отношения к этим планам не высказывали.

Григорьев Борис Николаевич