Незаменимый вице-канцлер

4 марта 1730 года были оглашены два манифеста: об упразднении Верховного тайного совета и восстановлении Сената. Осмотрительное поведение Андрея Ивановича во время междуцарствия и короткого правления т.н. «верховников зимой 1730 года сторицей окупилось ему при восхождении на трон курляндской герцогини Анны Иоановны, которая, разобравшись в обстановке, стала править единовластно и самодержавно. Князь Долгоруков пишет, что «лишь только Анна сделалась самодержицею, у Остермана глазную боль как рукой сняло: он явился во дворце бодрее и здоровее прежнего».

Но это было не совсем так. На самом деле граф продолжал отсиживаться дома и по возможности не «высовываться». Он продолжал неукоснительно придерживаться правила: как только возникала какая-нибудь каверзная ситуация, прибегал к отсидкам дома, каждый раз ссылаясь на болезнь и недомогание. Пусть люди говорят о его притворствах, что им вздумается – заболел, и точка.

Относительно своих мнимых заболеваний фантазия Андрея Ивановича не знала границ: то у него отказывала правая рука – виновата была подагра, и тогда не надо было подписывать «опасный» документ; то отказывали ноги – тут мешал ревматизм ног, и это избавляло его от необходимости ехать во дворец или на совещание с сановниками; то начинала ужасно болеть голова – тут явно «вмешалась» мигрень, и это служило хорошим предлогом, чтобы не принимать какого-нибудь иностранного посла или коллегу по правительству. А потом ещё были глаза, зубы, уши… Они тоже могли болеть. А когда переговоры с каким-либо иностранным партнёром развивались не по сценарию Андрея Ивановича, то у него случалась …рвота. Английский посланник Финч, раскусивший уловки Остермана, в таком случае рекомендовал коллегам по дипломатическому корпусу «не дёргаться» и продолжать сидеть, делая вид, что ничего не случилось: «Знающие его предоставляют ему продолжать дрянную игру, доводимую подчас до крайностей, и ведут свою речь далее; граф же, видя, что выдворить собеседника не удаётся, как ни в чём не бывало медленно выздоравливает».

Но пусть критики Остермана не считают его незамысловатое лицедейство наивным! Андрей Иванович не был таким кривляющимся шутом или простачком, чтобы ограничиваться только упомянутыми выше приёмами. В глубине его натуры кипели вулканические страсти и скрывались ходы, достойные Макиавели. Впрочем, под старость, кроме мнимых заболеваний, здоровью графа стала угрожать настоящая болезнь – подагра. Но и настоящая болезнь не являлась для него поводом бросить дела. Он и больной продолжал работать и держать дела, особенно внешние, под своим неусыпным контролем.

…Итак, Остерман, всё-таки слегка подпортивший свою репутацию в участии деятельности «верховников», первые дни правления Анны отсиживался дома. Он не появлялся при дворе до конца февраля 1730 года, но советы новой императрице подавал исправно. Наконец, Анна Иоановна не выдержала и по настоянию Ягужинского, зятя Головкина, посетила Андрея Ивановича на дому и «пожелала воспользоваться его советами». Она тоже ещё не освоилась со своим высоким положением, и вице-канцлер мог оказаться полезным.

Первые месяцы Андрей Иванович, судя по всему, тайно выполнял обязанности, схожие с теми, которые имел кабинет-секретарь А.В. Макаров у Петра Великого. Но царь, подчёркивает Павленко, имел на всё собственное мнение, в то время как Анна Иоановна смотрела на всё глазами своих советников, включая Остермана. И, естественно, Андрей Иванович этим воспользовался и постепенно стал прибирать государственные дела в свои руки.

Он советовал ей не торопиться с радикальными мерами, чтобы не нарушить порядок в иерархии чиновников и не прервать управление государством: но «ежели кто особую службу оказал, и такого…пожаловать пристойно для куражирования других». В числе «пристойных» он называет Чернышева и некоторых прочих, явно разумея среди прочих и себя. И Анна «куражировала» Андрея Ивановича в «корявом» по стилю и грамотности письме от 1 марта: «Андрей Иванович! Для самого Бога как возможно ныне ободрись и приезжай ко мне ввечеру мне есть великая нужда с вами поговорить, а я вас никали не оставлю, не опасайся ни в чём и будешь во всём от меня доволен. Анна, марта 1 день». Из текста письма, между прочим, следует, что угрозы его безопасности, которых он опасался, были вполне реальными. И вот опасность миновала.

Курукин пишет, что, по всей видимости, именно советы Остермана позволили Анне воздержаться от резких шагов в отношении «верховников» и сохранить на некоторое время стабильность в правительстве. И императрица сдержала своё обещание и не забыла скромных услуг Остермана, оставив его вице-канцлером. 9 марта проницательный французский дипломат Маньян писал в Париж: «Остерман, помирившись…с Ягужинским,…без сомнения будет пользоваться снова величайшим влиянием, и, вероятно, здесь произойдут вскоре удивительные вещи». При дворе, пишет Маньян, первое место занял Э.И. Бирон, во внутренних (мы бы добавили: и во внешних) делах – Остерман, а в военных делах – Миних.

Новая императрица выдержала паузу, а в апреле в Петербурге и впрямь стали происходить «удивительные вещи». 24 апреля, после секретного совещания с Остерманом четырьмя днями раньше, Анна Иоановна повелела удалить от двора шесть персон, включая членов семьи Долгоруковых и Голицыных. Все они выехали из Москвы в свои деревни в ожидании дальнейшей участи. Все они обвинялись в составлении пресловутых «кондиций», подрезавших самодержавное правление ими же выбранной императрицы. Маньян, комментируя это событие, пишет, что все эти лица пали жертвой «мстительности царицы и злобы Ягужинского и Остермана».

В отношении злобы Остермана француз ошибался. Князь Всеволод Долгорукий, автор родословной своего рода, утверждает, что Остерман, отказавшийся участвовать в следственной комиссии по делу Долгоруких, советовал императрице только удалить Долгоруковых из столицы и оставить их в покое, в то время как Бирон рекомендовал ей более радикальные меры. В.Л. Долгоруков был заточён в Соловецкий монастырь, а всю семью А.Г. Долгорукого сослали в Берёзов, где только что умер их враг Меншиков. Как пишет князь Всеволод, Андрею Ивановичу предложили взять часть имения ссыльных князей, но он отказался. (Кажется, мы описываем уже третий случай, когда Остерман отказывался от имений опальных вельмож).

Маньян пишет, что «Остерман, опасаясь, вероятно, больших неприятностей, грозящих ему лично, убеждает царицу переехать на жительство в Петербург, где она будет, по его уверению, в большей безопасности от всяких злых умыслов, нежели в Москве». Москва, где умер Пётр II и где он сам в 1711 году едва не лишился жизни, у Остермана явно вызывала неприятные ощущения.

Анна Иоановна отблагодарила Остермана по-царски: она возвела его в графское достоинство³⁵, наградила землями в Лифляндии (по данным Германа, лифляндское имение стоило 100 тысяч, а по сведениям Маньяна – 180 тысяч рублей), а его жену Марфу Ивановну сделала статс-дамой.

Примечание 35. Согласно Л.А. Маркиной, патент на графское достоинство Остерман по непонятным причинам на руки так и не получил. Эта несправедливость была устранена только при Екатерине II в 1790 году. Документ на 6 пергаментных страницах был роскошно оформлен, имел портрет императрицы на обложке, а на последней странице – серебряную печать. Конец примечания.

Уже упоминавшийся выше Педер фон Хавен отмечал, что «Остерман сохранял при дворе неизменное к себе доверие, хотя лишь немногие из других сановников умерли естественной смертью, большинство впало в немилость. По этой причине я предложил ему такую анаграмму его фамилии OstermanRU'> NamRU'> resto».

В самом начале, в 1730 году, Андрей Иванович составил (очевидно, для себя) т.н. «Записку для памяти», представляющую собой тезисы его будущей программы действий. В архиве графа Воронцова содержится проект Андрея Ивановича «О приведении в благосостояние России». В проекте повторяются три главные, на его взгляд, положения записки, поданной им в начале царствования Анны Иоановны: страх божий, милосердие и снисходительство и любовь к правосудию. Вот её начало в изложении русского историка В. Строева:

Страх Божий.

Милосердие и снисходительство.

Любовь к правосудию и исполнение онаго.

Подкреплять правосудие частыми издаваемыми манифестами.

Принимать ежемесячные рапорты о решённых и нерешённых тяжебных делах.

Довершать новосочиняемое Уложение Законов посредством учреждаемой особой на то комиссии.

Не упускать награждать чинами и должностями людей достойных и заслуги оказавших.

Всё слушать и всё исследовать.

Учредить четыре дня на неделе для совета, из коих один или два дни трактовать об иностранных, а прочие дни о внутренних делах.

Приглашать в Совет из Сената, Военной и Адмиралтейской коллегий нескольких по обстоятельствам членов для отвращения вредной зависти.

Решать дела по законам и учреждениям, и потом, где заблагорассудится и нужно, показывать милость.

В делах церковных, колико возможно, соображаться с Духовным регламентом.

Оставить про духовных и для монастырей, сколько нужно для благопристойного содержания их, а остальное употребить на школы и госпитали.

Распространить школы в Империи…

Далее в записке говорится о мерах по укреплению и улучшению финансов, армии, флота, торгового дела, промышленности. Кажется, что написал или продиктовал записку сам Пётр Первый, великий государственник – настолько точно, ёмко и по-деловому звучит каждый её пункт, – свидетельство острого ума её автора, заботящегося исключительно об интересах государства. Только дело, и ничего больше. Ради дела автор, без всякого сомнения, пойдёт на жертву любой человеческой личности, будь это хоть сам скатившийся к взяточничеству Шафиров или казнокрад Меншиков.

Взять, хотя бы, политику Остермана в отношении раскола в церкви – тут он тоже шёл по стопам Петра I, предлагая крестить насильно новорожденных, взимать двойные подати с раскольников, а за распространение раскольнических идей ссылать на каторгу. С сектантами расправлялись кнутом и плахой – такое было тогда время.

Становится ясно, каким по Остерману должно было стать русское правительство: оно должно преследовать реальные, практические, а не общие идейные задачи; оно должно быть более полезным, нежели блестящим; оно должно заняться исправлением недостатков, а не «растекаться древом» по реформам.

Надо сказать, что многие тезисы упомянутой выше записки были претворены в том или ином виде в жизнь – во всяком случае, такие попытки Андреем Ивановичем предпринимались, в том числе и во время правления Анны Леопольдовны. Императрица часто прислушивалась к мнению Остермана.

Ю. Готье писал:

«Вокруг жестокой и мрачной государыни группировались сотрудники, немцы и русские; главная доля влияния принадлежала, впрочем, первым. Среди тех и других, за исключением политических ничтожеств, каковым в сущности был Бирон, были люди с крупными достоинствами, – достаточно назвать Остермана, Миниха, Волынского и Анисима Маслова³⁶, – понимавшие, что если ненужно и невозможно вернуть всего того, что погибло в реакцию 1725-1730 годов, то всё же петровское наследие следует хранить и развивать далее».

Примечание 36. Анисим Александрович Маслов (?-1735), незнатного происхождения, пользовался покровительством Ягужинского, а потом – Бирона. Он был явным союзником Остермана, но, по всей видимости, был вынужден стать в лагерь его противников. Действительный статский советник, он в 1733 году стал обер-прокурором правительствующего сената и оставил глубокий след в деятельности правительства Анны Иоановны. В частности, ему удалось смягчить острую нехватку средств в государственной казне и решить проблему крестьянских недоимок. Он представил императрице доклад о нищенском положении русского крестьянства, который так её разжалобил, что она пошла на снижение налогов для крестьян, но одновременно согласилась с предложением Маслова расширить налоговую базу. А.А. Маслов был первым русским реформатором, пытавшимся смягчить крепостной гнёт и заставить помещиков помогать крестьянам. Это вызвало резкий отпор у дворян, и проект реформы крепостного права был похерен. Естественно, Маслов нажил себе много врагов. Существует версия, что он был отравлен. Умер он в достаточно молодом возрасте. Конец примечания.

В первые же дни нахождения на посту вице-канцлера – канцлером остался Головкин, потому что был русский – Остерман столкнулся с настойчивым требованием Маньяна не оказывать воюющей с Францией Австрии военную помощь. Миних такое обещание французу дал. Положение Остермана было щекотливым: договор 1726 года предусматривал посылку Австрии вспомогательного корпуса. Но поверенный в делах Маньян был вынужден скоро признать, что давить на Остермана было себе дороже. Он был вынужден признать, что пока пост вице-канцлера будет занимать граф, «до тех пор нельзя ожидать никакого успеха от внушений» русскому правительству, имеющих целью изменить свою политику. После одного откровенного и довольно резкого заявления француза Андрей Иванович «изменился в лице …и весь дрожал от внутреннего гнева или от слишком сильного впечатления». Оставаясь внешне спокойным, вице-канцлер сумел поставить настырного Маньяна на место, заявив ему, что подобного рода заявления мог делать только лицо, официально аккредитованное при русском дворе, а поскольку Маньян не аккредитован, то его заявления никакого веса не имеют.

Эпизод получил огласку в дипломатическом корпусе и среди других министров правительства. Остерман рассказал о демарше Маньяна австрийскому послу графу Вратиславу (Дмитровичу), а тот распространил эту весть дальше. Бирон, князь Черкасский и Ягужинский ревниво отнеслись к Остерману и стали нашёптывать императрице о высокомерном поведении её министра иностранных дел. В Париже тоже не понравилось, что Остерман разгласил содержание своего разговора с Маньяном.

Согласно Анисимову, Курукину и другим историкам, Остерману пришлось выдерживать атаки и со стороны Бирона, и примкнувшего к временщику генерал-прокурора Ягужинского, графа Салтыкова и Левенвольде. Они активно интриговали против графа, на первых порах увольняя с должностей близких его помощников, и в сентябре 1730 года в Петербурге уже пророчили скорое падение Остермана.

Неожиданно для всех положение вице-канцлера выправилось, холерик Ягужинский, ничего не добившись, отошёл от Бирона, Черкасский затаился, а Остерман занял его место в прежней связке Бирон-Левенвольде. Соловьёв называет Левенвольде неразлучным другом Остермана – пока. Маньян уже в депеше от 31 августа должен был с сожалением признать, что «нет более речи об интригах, стремившихся подавить кредит Остермана: он сумел вполне их расстроить благодаря своему постоянному пребыванию близ царицы». Хранитель печати МИД Франции Шовелен, прочтя отчёт Маньяна, выразил надежду, что Остерман, несмотря на упрочение своего положения, не устоит. Парижу уж очень хотелось убрать со сцены человека, который добился союза с враждебной Франции Австрией и который оставался верным этому союзу. И Остерман устоял. Молитвы католика Шовелена оказались бессильными против лютеранского бога, стоявшего на страже своего адепта.

В том же году, при упразднении ненавистного Анне Иоановне Верховного Тайного совета и восстановлении «петровского» Сената Остерман становится одним из 21 сенаторов. Но Остерман был обречён на то, чтобы постоянно быть объектом нападок. Так на праздновании годовщины прихода к власти Анны Иоановны Ягужинский, то ли напившись вина, то ли притворившись пьяным, в присутствии царицы, двора и иностранных дипломатов обрушился на Андрея Ивановича и его брата, мекленбургского посланника, с бранными словами, которые Маньян не решился даже привести в своём отчёте Шовелену. Остерман хотел пожаловаться Анне Иоановне, но увидев, что та восприняла вылазку своего генерал-прокурора со снисходительной улыбкой, решил этого не делать. А Павел Иванович на следующий день якобы повинился перед императрицей, заявив, что «о вчерашнем ничего не помнит».

Недоброжелатели Остермана попадали иногда просто в анекдотическую ситуацию. Так сближению Остермана с Бироном, по информации Маньяна, способствовало желание фаворита заменить Андрея Ивановича бывшим послом в Дании Бракелем, но когда выяснилось, что Браккеля вводить в курс дел некому, кроме самого Остермана, решили всё оставить по-старому. В августе 1731 года Маньян снова увидел признаки падения Остермана. Париж спал и видел, как бы свалить ненавистного министра и тем попытаться вбить клин между Россией и Австрией. Отчёты французского поверенного чуть ли не на половину посвящались слухам, сплетням и интригам вокруг вице-канцлера.

Кстати, Маньян в этот промежуток времени прекратил свои контакты с вице-канцлером и демонстративно встречался с его противниками. Не зная чем ещё уколоть вице-канцлера, Маньян пустил в ход выдумку о том, что Остерман подкупил английского резидента Рондо. Видно, он судил в полном соответствии со своими понятиями о честности: он, к примеру, предлагал Миниху подкупить Бирона и склонить фаворита к мнению о целесообразности заключения франко-русского союза. Можно было что угодно говорить о Минихе, но он слишком хорошо знал Бирона, чтобы не пойти на такую авантюру.

К числу недоброжелателей, тщившихся в это время сместить Остермана, прибавился польский посол граф Потоцкий, но все их попытки разбивались о спокойную и уверенную манеру объекта их ненависти вести дела и методично добиваться поставленной цели. Ягужинского, младшего Левенвольде и Браккеля Остерман отправил послами за границу, Потоцкого выпроводил восвояси домой, Бирона нейтрализовал своим вниманием, советуясь с ним по важным делам и информируя о предпринимаемых мерах, Черкасского задавил своими знаниями и опытом.

После смерти летом 1731 года английского консула Томаса Уорда у Остермана сложились доверительные отношения с его преемником Клавдием Рондо (с сентября 1731 года – резидент Англии в России). Кажется, Андрей Иванович никому не высказывал в лицо комплименты, а вот англичанин такой благосклонности вице-канцлера удостоился. Англичанин отвечал ему той же монетой. В конце июля 1731 года Рондо передал просьбу Остермана к лорду Харрингтону разрешить купить в Англии несколько породистых кобыл³⁷. Граф, насколько нам известно, не был любителем лошадей. Закупка кобыл в Англии явно предназначалась для Бирона, одного из пионеров коневодства в России. 23 ноября Андрей Иванович присутствовал на свадьбе К. Рондо – его женой стала вдова умершего Т. Уорда, известная у историков как леди Рондо. Она вошла в историю своими интересными наблюдениями за придворной жизнью России, которые излагала в письмах к лондонской подруге.

Примечание 37. Вывоз породистых лошадей из Англии был запрещён. Конец примечания.

10 ноября 1731 года по замыслу Остермана был учреждён Кабинет министров, в который были назначены три кабинет-министра: Г.И. Головкин (первый кабинет-министр), А.М. Черкасский (третий) и сам автор идеи (второй кабинет-министр). Кабинет министров был призван служить в качестве связующего звена между Сенатом и другими государственными учреждениями и императрицей. Но де факто, благодаря незаметным, но настойчивым усилиям Андрея Ивановича, новый орган стал выше Сената.

Как утверждает Павленко, Андрей Иванович задумал этот орган под себя и долго ждал, когда его соперник кабинет-министр П.И. Ягужинский «оступится и даст повод для недовольства императрицы». Наличие в кабинете человека независимого, не покладистого и враждебно настроенного Остермана никак не устраивало. А престарелый недалёкий Г.И. Головкин и ограниченный безынициативный А.М. Черкасский, таскающий, по словам князя М.М. Щербатого, а не носящий своё имя, вполне ему подходили.

Андрей Иванович отлично знал о двух недостатках Ягужинского: невоздержанность языка и неравнодушие к горячительным напиткам. Павел Иванович, узнав, что в списке членов Кабинета его имя не значится, тут же дал волю своему гневу. В адрес Остермана, тестя Головкина и даже Анны Иоановны «посыпались слова осуждения, резкость которых определялась степенью опьянения». Естественно, Ягужинский этой выходкой только себе навредил. Потом, после смерти Головкина, Бирону удастся «втолкнуть» Ягужинского в члены Кабинета, но к этому времени Павел Иванович уже успел потопить в вине все свои деловые качества и скоро сошёл со сцены и в переносном, и в прямом смысле. Не смогли представить Остерману полного противовеса и другие креатуры Бирона – А.П. Волынский и А.П. Бестужев-Рюмин.

…16 января 1732 года Анна Иоановна, наконец, торжественно въехала в Петербург, и Остерман мог вздохнуть с облегчением. Миних разработал подробный церемониал встречи императрицы, состав кортежа и порядок расположения знатных особ и дам, шеренги военных на Невском проспекте, музыкальное сопровождение, пушечные салюты, звон церковных колоколов, вечерний фейерверк.

19 января 1732 года праздновалась годовщина восшествия Анны на трон, в празднике, естественно, принял участие и Остерман. Вероятно, вице-канцлер искренно отдался этому событию, потому что после него заболел. «Болезнь его была», - по словам К. Рондо, - следствием излишества в употреблении вина».

В марте этого года Остерман, живший на другой стороне Невы (Васильевский остров?) подальше от двора, по сообщению Маньяна, переехал теперь в дом, находившийся в центре столицы. По приказу Анны Иоановны был произведен обмен его прежнего дома на два прекрасных особняка, когда-то построенного Меншиковым для князя Сапеги. На этот обмен и переезд императрица пожаловала Андрею Ивановичу 15 тысяч рублей.

К весне 1732 года Миних был произведен в фельдмаршалы, что Маньян относил за счёт влияния Остермана. Судя по всему, француз, питавшийся слухами, сильно ошибался в том, что между фельдмаршалом и вице-канцлером были добрые отношения, потому что уже к лету 1732 года отношения между Минихом и Остерманом сильно обострились. Причиной этого явились высокомерие и желание фельдмаршала заниматься всеми государственными делами подряд, включая, кроме военных, дипломатические, торговые, внутрихозяйственные и пр. При этом решения, которые он принимал, часто указывали на отсутствие компетентности.

Миниху тоже захотелось убрать Остермана с поста вице-канцлера и продвинуть на его место своего брата. Миних «стакнулся» с Маньяном и стал активно продвигать идею сближения с Францией и нейтрализации русско-австрийского союза, детища Остермана. Непосредственным же поводом к возникшей между ними распре явилось высказывание Андрея Ивановича, которое он сделал в ответ на вопрос Анны Иоановны о причинах непорядков в торговых делах: «Все они произошли от вмешательства фельдмаршала в дела, о которых он понятия не имеет».

Маньян нашёл в Минихе ярого сторонника франко-русского и противника австро-русского союза и начал вести с ним предварительные переговоры по этому вопросу. Миних на встрече с Маньяном в июне 1732 года сказал, что переговоры следовало вести в строжайшей тайне от Остермана, который мог разрушить их планы в зародыше. Фельдмаршал так опасался всевидящего ока Андрея Ивановича, что даже не решался посвящать в свои планы брата, работавшего под началом Остермана. В борьбе с Остерманом Миних решил заручиться поддержкой Бирона, но успеха в этом не достиг. К. Рондо рассказывает о том, как в апреле 1733 года Маньян доверительно сообщил фельдмаршалу о том, что на опустевший польско-саксонский трон Франция будет продвигать своего ставленника Станислава Лещинского, и как Миних пошёл с этим известием к обер-камергеру. Но Бирон, по сведениям Рондо, принял фельдмаршала холодно и дал понять ему, что с подобными делами ему следовало обращаться к канцлеру Головкину или вице-канцлеру Остерману. К октябрю «секретный план» Маньяна с Минихом лопнул, как мыльный пузырь, потому что императрица дело о заключении союза с Францией поручила… графу Остерману.

Попытки Маньяна обойти или свалить Остермана провалились. Впрочем, этот печальный для Франции опыт не был учтён и последователями Маньяна в Петербурге. Десять лет спустя Версальский двор будет прилагать неимоверные и тщетные усилия по свержению преемника Остермана на посту вице-канцлера – А.П. Бестужева-Рюмина – и снова потерпит сокрушительное поражение.

В 1733 году умер польский король Август II, и возникшее в Польше междувластие решила использовать Франция, продвигая на освободившийся трон своего ставленника Станислава Лещинского. Лещинский, в своё время вступивший на трон на штыках армии Карла XII, продержался недолго. Когда военное счастье в северной войне склонилось полностью на сторону России, он бежал и нашёл прибежище в Париже. И вот теперь об этом «живом трупе» Франция вспомнила опять. Борьба за польское наследство, в которой Россия встала на защиту саксонского кандидата, сына Августа II, фактически разыгралась между Россией и Францией, но существенную дипломатическую поддержку России оказывала Австрия, оттянувшая на себя основные силы французов.

Когда в 1733 году начали давать о себе знать события, связанные с польским наследством, Париж зашевелился, и Маньян был вынужден возобновить свои контакты с Остерманом. Остерман встретил его холодно, а на инсинуации версальского двора, планировавшего вмешаться в польские дела, отвечал, по словам Маньяна, с презрением и высокомерием. После этого Маньян покинул Петербург и вернулся туда лишь в ноябре 1733 года.

Как пишет английский посланник лорд Форбс, Остерман в это время был полностью «завален работой по польским делам». Его сильно беспокоило отсутствие поддержки со стороны австрийского союзника, отказывавшегося от ввода своих войск в Польшу. России же для достижения своих целей пришлось направлять туда свою армию – сначала небольшой контингент под командованием П. Лейси, а потом большой корпус под командованием Х.Б. Миниха. К Данцигу был отправлен и русский флот.

С 1733 года Остерман председательствовал ещё и в военно-морской комиссии «для рассмотрения и приведения в добрый и надёжный порядок флота, адмиралтейств и всё, что к тому принадлежит». На практике Остерман стал управлять империей вместе с фаворитом Й.Э. Бироном. Уже в 1730 году иностранные дипломаты писали, что фаворит Бирон и обер-гофмаршал³⁸ Г.-Р. Левенвольде управляют императрицей, а сзади них стоит Остерман, который управляет империей. Это было вершиной его полновластия – выше подниматься по карьерной лестнице было уже некуда.

Примечание 38. Обер-гофмаршалу (обер-гофмейстеру) подчинялись следующие чины т.н. Придворной палаты: «метердотель», мундшенк, кофишенк, мундкох, зильбердинер, главный кухмистер в генеральском чине вкупе с поварами и поварятами, мясник, «конфектурный мастер», водочный мастер, квасники и медоставы, пивовары, танцмейстеры, капельмейстер, композитор, певчие и музыканты. Конец примечания.

Соловьёв пишет, что Бирон, будучи немцем и будучи ненавидим русскими, находил пока необходимым прикрыть себя немцем, которого уж и немцем-то назвать было нельзя – т.е. обрусевшим Остерманом. Валишевский пишет, что политика, проводимая теперь Андреем Ивановичем, внешняя и внутренняя, «несмотря на Бирона и вразрез с ним, вполне соответствовала традициям Петра I».

Наряду с Францией и Австрией, Швеция по-прежнему представляла для Остермана головную боль, и ему постоянно было необходимо учитывать угрозу с северо-запада. В 1731 году он во второй раз направил послом в Стокгольм М.П. Бестужева-Рюмина, который сразу стал активно сотрудничать с английским послом Э. Финчем в попытках нейтрализовать французское влияние в Швеции и противодействовать вмешательству Швеции в династийные вопросы Польши.

Правда, к этому времени у Петербурга стало двумя проблемами меньше – сами собой отпали голштинская и мекленбургская проблемы. В 1732 году дипломаты Австро-Венгрии провели совместные переговоры с Копенгагеном и договорились о том, чтобы компенсировать голштинскому герцогу Карлу Фридириху потерю герцогства двумя миллионами талеров, из которых половину выплачивала Дания, а половину – Россия и Австрия. Герцог заупрямился и настаивал на территориальной компенсации. В результате он потерял на свои земли все права, а Петербург умыл руки. Другой зять Петра Великого, мекленбургский герцог Карл-Леопольд, за буйный нрав и репрессии по отношению к своим подданным был лишён австрийским императором Карлом VI права управлять своим уделом.

Польский вопрос был в конечном итоге решён в пользу России: Станислав Лещинский бежал из страны, французский десантный корпус под Данцигом потерпел сокрушительное поражение и на польский трон взошёл снова саксонский курфюрст – теперь Август III. Герман пишет, что новый король своей политикой вскоре возмутил многих прорусски настроенных поляков. В 1734 году в Петербург прибыла депутация Витебского воеводства с просьбой защитить их от преследований Августа III. Заниматься их жалобами пришлось Остерману. Императрица пожаловала знатнейшим из них по 1100 рублей каждому, а польскому послу графу Завише в связи с его отъездом домой – 10 000 рублей. Герман пишет, что поляки затеяли постыдную ссору из-за дележа денег, которую пришлось гасить Завише и Остерману. Потом, изрядно выпив, Завиша в присутствии саксонского посла графа Линара и Остермана стал грубо ругать русских, которые, по его словам, так же разоряют польские имения, как и саксонцы³⁹.

Примечание 39. Что ж: поляки никогда не были довольны благими начинаниями русских – достаточно вспомнить последовавшие потом восстания Костюшки, потом восстания 1831 и 1863 гг. Конец примечания.

Указом от 9 июля 1735 года Кабинет министров получил новые полномочия и, по мнению Валишевского, превратился на практике в бывший Верховный тайный совет. Указы Кабинета, подписанные императрицей, имели силу законов. Через три года, после смерти графа Г.И. Головкина (1734) граф Андрей Иванович стал первым кабинет-министром и докладчиком у императрицы. Черкасский практически стал бездеятельным его приложением. Но за спиной Остермана стоял Бирон и контролировал всю политику кабинета. Так в 1736 году он хотел для противовеса Остерману ввести в Кабинет Ягужинского, но тот неожиданно занемог (он быстро спивался) и скоро умер.

В 1733 году Остерману пришлось заниматься делом губернатора Смоленской губернии князя Черкасского. Всё началось с того, что к русскому посланнику А.П. Бестужеву-Рюмину в Гамбурге явился Фёдор Иванович Красный-Милашевич, бывший камер-паж мекленбургской герцогини Екатерины Ивановны. За какие-то неблаговидные поступки он в своё время был мекленбургской герцогиней уволен и вернулся к отцу в Смоленскую губернию. Там он познакомился с местным губернатором князем Александром Андреевичем Черкасским, жаловавшимся на Бирона за то, что тот сослал его в глухую губернию, и положительно высказывавшимся о голштинском принце Карле-Петре-Ульрихе (будущем императоре Петре III). Губернатор уговорил Милашевича отправиться в Киль к принцу, засвидетельствовать там ему своё почтение и вручить письма от него и генерала Александра Потёмкина (как выяснилось позже, письмо от Потёмкина было сфальсифицировано самим губернатором Черкасским, и генерал относительно планов Черкасского находился в полном неведении). Из писем этих русских великовозрастных «недорослей» голштинский принц-малолетка должен был понять, что в России в его пользу якобы существует сильная оппозиция.

По пути в Киль он оба письма потерял (!), но решил исправить дело тем, что написал письмо герцогу Станиславу Лещинскому, бывшему польскому королю и одному из будущих претендентов на польский трон. Отчаявшись встретиться с герцогом, Милашевич заехал в Гамбург и явился пред светлые очи русского резидента А.П. Бестужева-Рюмина, которому и подал донос на губернатора Черкасского. Дело было серьёзное – ведь речь шла о том, чтобы возвести на трон голштинского принца. Бестужев-Рюмин отправил донос и самого доносчика в Петербург – пусть там разбираются. Потом род Черкасских обвинял Алексея Петровича в том, что тот инициировал на них донос в государственной измене. Напрасно: инициатива исходила отнюдь не от него, а он только исполнил свой долг – ведь речь всё-таки шла о безопасности Российской империи, а игнорирование доноса Милашевича грозило бы ему самому крупными неприятностями.

Заговором с целью возведения на российский престол голштинского принца Карла-Петра-Ульриха занялась учреждённая указом императрицы от 13/24 января 1734 года следственная комиссия в составе канцлера Г.И. Головкина, вице-канцлера А.И. Остермана, начальника Тайной канцелярии А.И. Ушакова (1672-1747)⁴⁰, помощника Головкина П.П. Шафирова, генерал-майора Бахметева и А.П. Бестужева-Рюмина (последнего именным приказом Анны Иоановны вызвали в Петербург).

Примечание 40. Андрей Иванович У., граф (1744), с 1712 г. адъютант Петра I, в 1727 г. арестовывался за противодействие планам А.Д. Меншикова, с 1730 г. генерал-аншеф, в 1731-1746 гг. начальник Канцелярии тайных розыскных дел. Конец примечания.

Мы не станем вдаваться в подробности этого расследования – заговор оказался блефом. Милашевич был явным авантюристом. Это подтвердил в своих исследованиях и С.М. Соловьёв. В 1739 г. Милашевич был взят по другому делу и, приговорённый к смерти, сознался, что оклеветал Черкасского, который послал его в Голштинию, чтобы избавиться от Милашевича, ибо ревновал его к девице Корсак.

Граф Остерман ничем особенным себя в этом деле не проявил. На первых порах он играл роль передаточного звена между Анной Иоановной, славшей указы о расследовании дела, и А.И. Ушаковым, отправившимся в Смоленскую губернию исполнять эти указы, а затем все действия по делу исполнялись под общим руководством указанной следственной комиссии.

В первый же год правления бездетной Анне Иоановне пришлось решать вопрос с наследником трона. Как сообщает Курукин, она на первых порах хотела назначить своей наследницей 20-летнюю племянницу и принцессу Мекленбургскую Анну Леопольдовну, но потом она это мнение изменила. В это время, рассказывал потом возвратившийся из ссылки Бирон Елизавете Петровне, граф Остерман и обер-гофмаршал Левенвольде посоветовали императрице не назначать Анну Леопольдовну наследницей, а выдать её замуж за иностранного принца. Дети от этого брака могли бы тогда претендовать на русский трон. После своего ареста в 1741 году граф Андрей Иванович показал на следствии, что тогда же в узком кругу приближённых Анны Леопольдовны обсуждался вопрос об отстранении от наследия дочерей Петра I, прежде всего Елизаветы, путём выдачи её замуж за «чужестранного принца». Но министры тогда так и не решили, что делать с сыном Анны Петровны, голштинским принцем.

Первый претендент на руку и сердце принцессы появился в Петербурге уже летом 1730 года, пишет Л. Левин. Это был брат португальского короля принц Эммануил, готовый жениться хоть на 20-летней Елизавете Петровне, хоть на 11-летней Анне Леопольдовне. Обе принцессы категорически отказались выходить за принца замуж, и он был вынужден вернуться в Португалию ни с чем.

После неудачного сватовства португальца дальновидный Остерман, в 1725 и 1730 гг. воочию убедившийся в том, к чему приводят отсутствие или неразбериха с наследником престола, вместе с пользовавшимся у императрицы доверием Рейнгольдом Левенвольде поставил перед ней вопрос о престолонаследии и браке её племянницы с другим «иностранным принцем». Ребёнка мужского пола, который родится в этом браке, Остерман предлагал объявить наследником бездетной Анны Иоановны.

Императрица на первых порах слушала Остермана невнимательно, но тот был настойчив, уговорив новгородского архиепископа Феофана Прокоповича действовать в том же направлении и, в конце концов, своего добился. (Когда в браке Анны Леопольдовны и принца Брауншвейгского родится мальчик Иван, императрица тут же призовёт ко двору Остермана, а тот сочинит документ о том, чтобы Иван VI Антонович был объявлен наследником российского трона).

Андрей Иванович представил императрице список женихов для Анны Леопольдовны, в котором значились принцы европейских дворов, но «наиспособнейшим» кандидатом, по его мнению, был принц Пруссии. Представители других королевских и княжеских домов Англии, Дании и др. стали в очередь к такой видной невесте.

Подыскивать Анне Леопольдовне жениха отправился по заданию Анны Иоановны в Европу другой Левенвольде – Карл Густав. Обратно он вернулся с двумя кандидатами в «кармане»: принцем Бранденбург-Байретским Карлом и принцем Брауншвейг-Бевернским Антоном Ульрихом. Остерман представил императрице «Мнение…о вызове в Санкт-Петербург принцев…» «Мнение» предусматривало устройство своеобразных смотрин, во время которых Анна Иоановна могла выбрать жениха для племянницы, и возможность их тайного или публичного приезда в Россию. Остерман, не оставлявший на «авось» ни одной мелочи, полагал с приездом принцев не секретничать - правда всё равно вылезет наружу, а потому изобрёл официальный предлог для появления принцев в России. Принц Антон мог, к примеру, приехать в страну «для искания службы и для смотрения так цветущего Российского государства». Смотреть на женихов вице-канцлер предлагал сразу на обоих кандидатов, потому что так было «лучше рассмотреть разность…в их квалитетах и нравах». Но въезжать в Россию им следовало порознь, дабы не возбудить «аллюзии».

Остерман держал сторону принца Карла, а Левенвольде – 16-летнего принца Антона. Анна Иоановна в конечном итоге склонилась в пользу принца Брауншвейгского и, назначив его полковником кирасирского полка и определив ему жалованье, решила его пригласить на смотрины. Главное достоинство жениха состояло в том, что он был племянником австрийской императрицы Елизаветы Кристины. Политические соображения всегда присутствовали при заключении царских браков.

3/14 февраля 1733 года Антон Ульрих въехал в столицу Российской империи, где был встречен с подобающим вниманием и заботой. Ему тут же определили программу обучения, скопированную с программы Остермана для Петра II. Русский язык ему должен был преподавать пиит Тредиаковский.

Антон-Ульрих

Немец оказался куда более прилежным учеником, чем ученик Андрея Ивановича. Сопровождавший принца посланник Христьян Фридрих фон Кништедт (?-1765) оставил подробные сведения о первых днях жизни своего подопечного в России. Посланник поддерживал постоянные контакты с вице-канцлером и с Бироном и находился в курсе всех дел и планов русского двора в отношении Антона Ульриха. В частности, он скоро имел возможность ознакомиться с очередным «Мнением» Остермана – документом, составленном на четырёх страницах и посвящённом предстоящему бракосочетанию принца с Анной Леопольдовной. Между тем настроения императрицы в отношении этого брака сильно изменились – скорее всего, под воздействием Бирона, и Антон Ульрих задержался в статусе жениха ещё на целых пять лет⁴¹.

Примечание 41. Причины этого полностью не выяснены. Одной из них, по всей вероятности, было явное нежелание невесты идти под венец с Антоном Ульрихом – у неё в это время начался роман с саксонским посланником Морицем Линаром. Возможны также интриги английского, саксонского и прусского дворов, ревниво относившихся к проавстрийской ориентации России. Брак Антона Ульриха с Анной Леопольдовной являлся дополнительным мотивом для укрепления российско-австрийского союза, поскольку герцогство Брауншвейг-Беверн являлось вассалом Австрии. Из-за задержки с заключением брака Х.Ф. Кништедт запросился в отставку и скоро вернулся домой, а жених в 1737 году в качестве командира полка отправился к Миниху на войну с турками, в которой он сделал все кампании и проявил незаурядную храбрость. Конец примечания.

Принц приехал в Россию «недоучкой», и Остерман предложил ему план учёбы, который он в своё время составил для Петра II. Невеста, мягко говоря, не была в восторге от жениха, но её никто об этом не спрашивал – преобладал государственный интерес, а не взаимные симпатии.

Неоспоримо, что главную роль в этом браке сыграл вице-канцлер Остерман, и ему пришлось преодолеть сопротивление Бирона, увидевшего в этом браке опасность для себя. Как только в Петербург прибыл жених, Остерман ещё в 1733 году, когда он вёл переговоры о браке с брауншвейгским посланником фон Кништедтом, стал настаивать на крещении невесты по православному обычаю «ещё прежде зговору, а по последней мере прежде совершения брака». Бирону удалось сорвать сговор, и на некоторое время Остерман, уступив силе, прекратил свои попытки по заключению брака. Несколько лет ему пришлось «кормить» фон Кништедта пустыми отговорками, пока, наконец, в феврале 1739 года он неожиданно не заявил брауншвейгскому представителю А.А. Крамму, что брак Анны Леопольдовны и Антона Ульриха являлся для него «делом всей жизни». Вполне очевидно, что шестилетняя заминка с бракосочетанием произошла не только из-за интриг Бирона, но и по воле Анны Иоановны, испытывавшей всё это время какие-то сомнения. Теперь императрица, наконец, решилась, и Оракул тоже открыл свои уста.

Остерман настоял на том, чтобы официальным сватом выступил вновь назначенный австрийский посол Ботта д’Адорно, и чтобы все расходы жениха оплатила барауншвейгская сторона. Нет нужды говорить, что церемониал бракосочетания разработал сам граф Андрей Иванович.

Павленко пишет, что принятое историками название царствования Анны Иоановны «бироновщина» с бóльшим основанием могло бы называться «остермановщиной». Это, конечно, явный перебор. Историку не может быть неизвестно, что Бирон, правивший Россией через постель императрицы, был практически ничем не ограничен в своих действиях, в то время как Остерман всего лишь использовал свой умственный потенциал, а ум в России против силы редко мог устоять. Вице-канцлер должен был учитывать и опасаться слишком много факторов и обстоятельств, чтобы держаться хоть на плаву, не говоря уж о том, чтобы «переплюнуть» Бирона во властных полномочиях. Если Бирон мог легко и беспрепятственно убирать со своего пути неугодных лиц, то такой властью Остерман не располагал. Чтобы добиваться своих целей, которые главным образом были цели государственные, ему приходилось приноравливаться к событиям, которые он, к сожалению, не мог контролировать.

В царствование Анны Иоановны графу пришлось выдержать тяжёлую борьбу со своими противниками, например, с фельдмаршалом и президентом Военной коллегии К.Б. Минихом (1683-1767), противостоявшим русско-австрийскому союзу и выдвигавшим идею союза с Францией. Именно на польско-французском вопросе «нашла коса на камень». Временный поверенный Франции Маньян, сблокировавшись с Минихом, главной целью своей миссии в России поставил смещение Остермана. Положение Оракула стало довольно шатким. Его исключили из начавшихся австро-российских переговоров, и Маньян уже предвкушал победу.

Судя по всему, Миних в попытке свалить Остермана и расторгнуть русско-австрийский союз вступил в сговор с французским поверенным Маньяном. Париж выделил Маньяну 100 тысяч экю на подкуп Бирона, но тот занял взвешенную и солидарную с Остерманом позицию: менять из-за сближения с Францией всю систему политических связей России в Европе – весьма неразумно.

Когда в Коллегию иностранных дел на высокую должность назначили брата Миниха, недоверие Остермана к бывшему другу только возросло. Миних, во многом обязанный покровительству Остермана, перестал дружить с покровителем ещё в 1733 году, как только стал генерал-фельдцехмейстером и почувствовал себя достаточно сильным. Он дважды пытался «свалить» Остермана (второй раз уже при Анне Леопольдовне), но Андрею Ивановичу, оказавшемуся более хитрым и предусмотрительным, нежели его противник, удалось выстоять. Остерман прибег к помощи Левенвольде и Бирона и сумел опорочить Миниха в их глазах. Он шепнул как-то герцогу, что Миних дурно отзывается о нём, и Бирон навсегда проникся к тому неприязнью. Потом эта неприязнь станет взаимной.

Верх одержал Остерман, не без труда доказавший, что на Францию надеяться никоим образом нельзя: она науськивает Турцию и Швецию против России и разжигает у шведов реваншистские настроения, она начала политику «сдерживания» России, изгнания её из Европы и возвращения в «её естественные пределы» - за Урал⁴². Сто тысяч экю, употреблённые Маньяном на подкуп Бирона, пошли впустую: Оракулу удалось доказать фавориту, что для России куда предпочтительней был союз с Австрией, которая и Османскую Порту рассматривает в качестве своего противника, и сочувственно относится к политике России в Польше.

Примечание 42. Не напоминает ли это, дорогой читатель, о новейшей истории, в которой Запад по-прежнему проводит политику «сдерживания» России? Конец примечания.

Открывшаяся после смерти польского короля Августа II в 1733 году борьба за польское наследство, а потом война с Турцией однозначно продемонстрировали правоту взглядов вице-канцлера. Впрочем, прагматик Остерман в отношении Австрии тоже не строил иллюзий. Он хорошо знал Европу, был информирован о настроениях в европейских столицах и знал, что от них можно было ждать.

По иронии судьбы все три немца – и Остерман, и Левенвольде, и Миних – так и не сумели между собой договориться и в итоге «загремели под фанфары», как только на российский трон взошла Елизавета Петровна. До этого она то дружила с ними, то сердилась на них, а потом решила покончить с ними раз и навсегда и, по современному выражению, взяла курс на использование национальных кадров.

…Разочаровавшись в Минихе, Остерман «прильнул» к Бирону, но к концу аннинского правления у Остермана начали окончательно портиться отношения и с Бироном. На этой ещё в сентябре 1733 года указал лорд Форбс: «Обер-камергер – всемогущий фаворит, вице-канцлер – человек необходимый по опытности и способностям. Первый обладает всеми качествами сердца, второй – всеми качествами ума, но сердцем несколько порочен». Оставим на совести англичанина высказывание о порочности сердца Остермана – может быть, он ещё плохо узнал и Бирона, и Остермана.

Строев указывает, что попытки нейтрализовать влияние Бирона на императрицу и вообще на политику России Остерман предпринимал в это время с помощью остзейских немцев Левенвольдов. Отец их и старший из братьев граф Карл-Густав Левенвольде (?-1735) сделали карьеру ещё при Петре Великом, будучи противниками шведского господства в Прибалтике. Карл-Густав, получивший придворный чин обер-шталмейстера, свою карьеру делал в основном в армии. Младший брат, «красавчик» Густав Рейнгольд Левенвольде (1693-1758)⁴³, тоже бывший офицер армии Карла XII, был взят в плен под Полтавой, пробивался в жизни «картишками», был замечен Екатериной I, стал её обер-гофмейстером, а потом в этом же качестве служил при дворе Анны Иоановны.

Примечание 43. Третий, младший брат Левенвольде, Фридрих Казимир (1697-1769) тоже успел послужить в России до 1733 года в качестве дипломата, а потом был отпущен на службу Австрии. Конец примечания.

Английский резидент К. Рондо, комментируя участие Бирона во внешних делах, пишет, что фаворит сколько угодно мог критиковать Остермана, но ничего не мог поделать с тем, что «все дела проходят через руки Остермана», который «много превосходит обер-камергера опытом и…умеет ошеломить его своим анализом положений». Неглупый временщик, Эрнст Бирон был вынужден признать, что державшийся за кулисами власти Остерман завоёвывал всё большее влияние при дворе, а в одиночку ему соревноваться с графом было бесполезно. Маннштейн писал, что Бирону так и не удалось достигнуть такого совершенства в искусстве притворства, которым владел граф Андрей Иванович. Остерман, по мнению Курукина, пристально следил за всеми «телодвижениями» Бирона на внешнеполитической сцене – об этом, в частности, свидетельствуют конфискованную у него в 1741 году переписку Бирона с русскими послами за границей. Поэтому фаворит решил ввести в кабинет министров А.П. Волынского (1689-1740), что и было сделано в июле 1727 года, а когда Волынский не оправдал его надежд, – А.П. Бестужева-Рюмина.

Так что практически всё царствование Анны Иоановны Остерман должен был делить власть с Бироном и Минихом. У русского трона образовался своеобразный немецкий триумвират, не представлявший, впрочем, большой опасности для страны хотя бы потому, что внутри этого триумвирата не было единства – каждый из них в двух других видел противника. Триумвират служил на практике опорой власти императрицы⁴⁴. Впрочем, Остерман также был тесно связан с всесильным фаворитом Анны Иоановны графом Р.Левенвольде – очевидно, на почве нелюбви к Миниху, но, как справедливо замечает Строев, он был ещё теснее связан с русскими князем А.Б. Куракиным, адмиралом Н.Ф. Головиным и особенно со своим учеником И.И. Неплюевым (1693-1773).

Примечание 44. Теория т.н. немецкого засилья в послепетровской России, которую долго исповедовали многие русские историки, явилась на самом деле мифом. Современные, более точные и глубокие, исследования показывают обратное: влияние немцев на развитие России скорее было более благотворным, нежели вредным. Конец примечания.

В.А. Мякотин утверждает, что среди всех сановников Анны Иоановны наибольшую независимость и самостоятельность всё-таки проявлял Остерман, «который благодаря расположению к нему императрицы и своему трудолюбию, опыту в делах и дипломатическим способностям стал, оставаясь вице-канцлером, подлинным руководителем русской внешней политики».

Остермана, как мы уже упоминали, сильно ненавидел генерал-прокурор поляк П.И. Ягужинский, а Андрей Иванович платил ему той же монетой. Ягужинский даже подал Бирону записку, в которой, в частности, предлагал меры по ограничению полномочий Остермана во внешних делах. Записка осталась без последствий, а Павел Иванович, как мы уже упоминали выше, быстро сошёл со сцены ещё в начале царствования Анны Иоановны. К.Б. Миних в своих записках вспоминает, что когда возник вопрос о том, кого вводить в состав кабинета министров – Ягужинского или Остермана, то императрица предпочла вспыльчивому генерал-прокурору спокойного, трудолюбивого и уравновешенного вице-канцлера. А Ягужинского «сплавили» послом в Берлин, но он оттуда быстро вернулся (как пишет Строев, совершенно спившийся) и 6 апреля 1736 года умер.

Своей противницей Остерман стал считать и Елизавету Петровну, слишком горячо отстаивавшей голштинские интересы. Противостояние с дочерью Петра будет стоить Андрею Ивановичу и карьеры и фактически укороченной жизни. Если при Петре I и Екатерине I Елизавету хотели выдать замуж с пользой для государственных интересов России, то теперь вице-канцлер был готов на любого жениха, лишь бы «сплавить её подальше от Петербурга»: «за такого принца… от которого никогда никакого опасения быть не может».

Историки полагают, что в своём противостоянии с Елизаветой Петровной Остерман не был так уж и не прав, настаивая на правах брауншвейгского семейства на русский трон. Приверженность Елизаветы Петровны к голштинским интересам и к Франции представлялась Остерману опасным для судьбы России, и ему удаётся закрепить русский трон за Иоанном VI⁴⁵ Антоновичем, что сделало его естественным противником дочери Петра. Нахождение её на русском троне доставит немало неприятностей преемнику Остермана на посту вице-канцлера – графу А.П. Бестужеву-Рюмину и приведёт потом к появлению в России «чортика», наследника престола Петра III, скоротечное царствование которого нанесёт интересам страны большой ущерб.

Примечание 45. Некоторые историки считают Иоанна Антоновича «Иоанном III». Конец примечания.

Не в самых лучших отношениях состоял Остерман и с церковью. Синод и клир были недовольны политикой графа, направленной на ограничение их земельных владений, поэтому Андрей Иванович по мере возможности вести переговоры с церковниками поручал другим лицам. Так на важную конференцию с Синодом по вопросу взятия недоимок с духовных лиц он не явился – по-видимому, «заболел». И правильно сделал: в щекотливые церковные вопросы иностранному лютеранину лучше было не вмешиваться.

Доминирование Остермана во внешнеполитических делах ещё не означало, что он одерживал всегда верх над своими соперниками. В 1732 году вице-канцлер вёл трудные переговоры с английским послом лордом Форбсом о восстановлении дипломатических отношений с Англией. Остерман, кроме того, что он не соглашался с требованием англичанина снизить пошлины на британские товары, требовал от Англии гарантий от шведского реванша на территориальные завоевания России в Прибалтике. Переговоры затягивались, и Форбс и К. Рондо обратились к Бирону. Временщик назначил главным переговорщиком с русской стороны президента Коммерц-коллегии П.П. Шафирова, бывшего начальника и антипода Остермана. Шафиров сдал все позиции, «выторговав» у англичан лишь …признание за Анной Иоановной титула императрицы (1734). По данным историка В.В. Лебедева, солидную взятку от англичан за этот дискриминационный для русских купцов договор получил его инициатор и главный виновник – Бирон.

Но Остерман, пишет Курукин, нимало не отчаялся от этого. Он добился-таки своего от англичан в 1736 году, когда Россия заключила с Англией союз.

О том, как сама Анна Иоановна в 1734 году относилась к своему вице-канцлеру, сообщает нам лорд Форбс. Когда в августе серьёзно заболел граф Бирон, императрица сильно опечалилась: «…она со слезами на глазах высказывала, что граф – единственный человек, которому она может довериться, а также уверенность в том, что Остерман очень рад будет смерти графа, хотя и прикидывается огорчённым его болезнью: вице-канцлеру, прибавила она, тогда будет можно свободно разыгрывать свои плутовские штуки». Можно ли принимать этот эпизод за чистую монету? Могла ли императрица так высказываться о преданном ей слуге английскому послу, не пользовавшемуся при дворе большим доверием? Нам кажется, что могла. Кроме состояния отчаяния за жизнь своего любовника, за её словами просматривается то самое презрительное отношение к немцу Остерману, бытовавшее при дворе: никто его не любил, но все понимали, что заменить его было некем.

К осени 1734 года Остерман оказался вынужденным вступить в спор с императрицей и Бироном по поводу посылки русских войск в Италию. Вена снова запросила 20 тысяч человек «на помощь императору». Вице-канцлер был возмущён такой «наглостью» австрийцев: они и пальцем не пошевелили, чтобы помочь русской армии в Польше в войне с конфедератами-сторонниками Лещинского, и вот теперь их резидент в Петербурге Н.С. Хоэнхольст просит о помощи. Остерман считал, что посылать русских солдат на верную смерть в Италию не было никакого резона, особенно ввиду осложнения отношений с Турцией и ожидания к весне войны с ней.

Эту информацию К. Рондо получил от «доброго друга» Бирона, «который чрезвычайно раздражён против вице-канцлера». Англичанин считал Бирона «единственной опорой» австрийского императора при русском дворе и всемогущим деятелем при петербургском дворе, поэтому его удивляла «решимость графа Остермана высказаться так твёрдо против него». Удивило Рондо и Хоэнхольста и то, что сторонник союза с Австрией вдруг повёл себя таким образом. Оба дипломата объяснили поведение вице-канцлера его приверженностью к прусскому двору. Они ошибались: симпатии Остермана к Пруссии не имели к этому никакого отношение. Он просто считал интересы России выше, чем интересы ненадёжного союзника Австрии.

Сразу после этого эпизода Анна Иоановна поручила Шафирову форсировать заключение торгового договора с Англией, которое затянулось из-за принципиальной позиции Остермана, не желавшего заключать невыгодный для России договор. Форбс и Рондо потирали руки: Шафирову было наплевать на принципы, ему важнее было «отличиться» в глазах императрицы и её фаворита и вернуться в круг «избранных». После подписания договора Остерман заявил, что все его статьи составлены к выгоде Англии.

Весной 1736 года Андрея Ивановича снова «прихватила» подагра, и все служебные дела он перенёс в свой дом. После смерти Головкина канцлером стал Черкасский.

В 1737 году начался процесс над бывшим «верховником» Д.М. Голицыным и его братом М.М. Голицыным. В состав т.н. Генерального собрания, включавшего 20 сановников империи и призванного рассмотреть «преступления» Голицыных, А.И. Остерман не вошёл. Его кандидатура вместе с кандидатурой Миниха фигурировала в черновом списке, но Анна Иоановна по каким-то причинам их из списка вычеркнула. Тем не менее, Н.И. Павленко связывает гибель князя Дмитрия Михайловича с именем Остермана. Рассмотрим этот вопрос более подробно вместе с нашими маститыми историками.

Повод для привлечения к Голицыну внимания дал его зять Константин Кантемир, начавший тяжбу со своей мачехой. Д.М. Голицын стоял на страже интересов зятя. «Вышний» суд постановил взыскать с Кантемира в пользу ответчицы колоссальную по тем временам сумму в размере 87 304 рублей и 40 копеек. Граф Остерман держал сторону ответчицы.

Дело, казавшееся законченным, неожиданно возобновилось и перекинулось на президента Вотчинной коллегии А.Т. Ржевского и внука Голицына. Они обвинялись в нарушении закона при ведении первой части дела. Используемый Дмитрием Михайловичем канцелярист Лукъян Перов представил Вышнему суду улики против своего патрона. 70-летнего больного и немощного князя силой доставили в суд, где он, измученный допросами, с присущей ему прямотой заявил, что он для пользы дела прибег и к советам не только Бога, но и сатаны. После этого Императрица издала указ об учреждении Генерального собрания – судилища над князем, в котором не было ни одного немца.

Сенатора Голицына обвиняли в потакании незаконным действиям канцеляриста и в присвоении ему за оказанные услуги чина коллежского секретаря. За эту вину князя приговорил к смертной казни, но казнь заменили тюрьмой в Шлиссельбургской крепости. Наказанию подвергся и его сын Алексей – его лишили звания действительного тайного советника. Так Анна Иоановна «отблагодарила» князя за то, что он предложил её на российский трон.

Из вышеизложенного нам трудно усмотреть, каким образом граф Андрей Иванович в 1737 году повлиял на судьбу Дмитрия Михайловича. Остерман, выступая против «верховников» в 1730 году, не имел против князя ничего личного. Он был искренним сторонником самодержавия и действовал в соответствии со своими взглядами. Князь Дмитрий Михайлович, в свою очередь, хоть и не любил Остермана как немца, ценил его как умного и разумного государственного деятеля и относился к нему вполне лояльно. Нам известно, что граф Андрей Иванович спас от беды другого сторонника конституционного строя, замешанного в событиях 1730 года – Василия Никитича Татищева, посоветовав ему обратиться с челобитной к императрице Анне, признать свою вину и попросить о помиловании. А вот Феофан Прокопович предлагал судить князя Дмитрия ещё в 1730 году, сразу после прихода Анны Иоановны к власти.

Павленко считает также, что падение кабинет-секретаря Петра I А.В. Макарова в 1735 году является делом рук Остермана и Феофана Прокоповича. Основанием для этого историк видит в обиде, нанесённой в своё время Макаровым самолюбию Андрея Ивановича: Алексей Васильевич десять раз отказывал Андрею Ивановичу в аудиенции, после чего Остерман отправил кабинет-секретарю унизительное письмо, заканчивавшееся фразой: «Не оставьте меня бедного, хотя иноземца, а верного слуги государства».

Невзлюбила Макарова и Анна Иоановна.

Против Макарова были возбуждены три процесса, в которых его вина так и не была доказана. Во втором процессе, пишет Павленко, чувствовалась тайная рука Остермана (кстати, на этом этапе Макаров обращался к графу с просьбой сотворить с ним бедным «свою высокую милость»), но в чём конкретно заключалось участие Остермана в падении и преследовании Макарова, Павленко нам так и не сообщил. В третьем процессе главным обвинителем выступил всё тот же Феофан Прокопович.

А.Д. Корсаков пишет, что молва приписывала несчастную судьбу князей Долгоруковых действиям Остермана и Бирона. На самом деле, пишет историк, камер-юнкер Бирон вряд ли успел освоиться с русской действительностью настолько, чтобы возненавидеть Долгоруких. Скорее всего «тяжёлую руку» приложил граф Андрей Иванович и канцлер Гаврила Иванович Головкин. Уж они-то имели все основания иметь зуб» на бывших временщиков, бесцеремонно манипулировавших императором-отроком.

Павленко приводит такой эпизод: когда 2 октября 1735 года из места ссылки в Берёзове к Остерману поступили сведения, что ссыльные «живут не смирно», устраивают между собой драки и потасовки и «живущих при них служителей бьют жесточайшим боем», Андрей Иванович в тот же день отправил указ с повелением жить ссыльным «кротко» и в противном случае угрожал разослать всю семью по разным местам.

Яблоком раздора в семье был неугомонный пьяница и дебошир князь Иван Алексевич. При опале клана Долгоруковых в апреле 1730 года обстоятельства подложного завещания в пользу невесты Петра II Екатерины Алексеевны Долгоруковой остались неизвестными, но в ссылке, «благодаря» пьяным выходкам князя Ивана Алексеевича, они вновь всплыли. «Дуралей» Иван Долгоруков отозвался об Анне Иоановне непристойными словами, и на него поступил донос. Долгоруковы и ранее не пользовались расположением императрицы, но теперь она сильно рассердилась и решила покончить с ними окончательные счёты. К делу притянули всех членов семьи, в том числе князя Сергея Михайловича, уже освобождённого из ссылки и готовившегося выехать на посольскую должность в Англию.

В.Л. Долгорукий попытался свалить вину за составление духовной на П.П. Шафирова, но был уличён во лжи. Его тогда простили, но в ссылку отправили. В деле Долгоруких в 1738-39 г.г., по мнению Корсакова⁴⁶, активную роль сыграли два Андрея Ивановича - Остерман и «вкрадчивый обхождением и злобный душою» шеф Тайной канцелярии А.И. Ушаков⁴⁷, а также А.П. Волынский. Сами Долгоруковы считали главным виновником своих бедствий временщика Эрнста Бирона. Коровин пишет, что показания Долгоруких в Шлиссельбургской крепости снимали они.

Примечание 46. Историк А.Д. Корсаков придерживался традиционной точки зрения немецкого засилья при русском дворе, а потому к немцу Остерману относился с неприязнью. Конец примечания.

Примечания 47. Характеристика Ушакова принадлежит князю П.В. Долгорукову. В Тайную канцелярию в 1740 году входили секретарь Николай Хрущов, 4 канцеляриста, 5 подканцеляристов, три копииста и 1 заплечных дел мастер, т.е. палач. Конец примечания.

14 октября 1739 года шеф Тайной канцелярии А.И. Ушаков объявил высочайшее повеление, что «по экстракту из дел о князьях Долгоруковых надлежащее рассуждение иметь ему, Ушакову, и с тайным действительным советником гр. А.И. Остерманом». 17 октября Остерман и Ушаков представили в Тайной канцелярии мнение, «чего Долгорукие по винам своим достойны». В этом же мнении был определён состав «генерального собрания к учинению надлежащего приговора» и список утверждённых Анной Иоановной вопросов, которые Ушаков должен был поставить В.Л. Долгорукову.

Уже 21 октября был вынесен приговор, который подписали кабинет-министры Остерман и Волынский, члены Синода, все сенаторы и пр. 8 ноября 1739 года на Красном поле в Новгороде князю Ивану после четвертования отсекли голову, Василию Лукичу, Ивану и Сергею Григорьевичам – просто отрубили голову. Князя Василия Владимировича заточили в крепость Иван-город, а Михаила Владимировича – в Шлюссельбург. Бывшую невесту Петра II Екатерину с сёстрами Алёной и Анной отправили в Сибирь с указанием тамошнему митрополиту разместить их по монастырям⁴⁸.

Примечание 48. Екатерина Долгорукая была освобождена из монастыря  29 декабря 1741 года. Конец примечания.

Так было покончено с самым крупным княжеским родом, берущим своё происхождение от Рюрика. Потом Долгоруковых, князь Всеволод Долгоруков, основательно вникнув в события 1730-х годов, считает единственным виновником несчастной судьбы своего рода Эрнста Йоганна Бирона. По всей видимости, роль Остермана в деле Долгоруких была довольно скромной. Андрей Иванович оказался в числе тех, кто участвовал в деле Долгоруковых (мог ли он в данном случае отказаться от повеления государыни и сослаться на свою болезнь или иностранное происхождение?), но он вряд ли был сторонником вынесения им суровых приговоров.

Григорьев Борис Николаевич