Оракул

Почувствовав себя после падения Меншикова более свободным, канцлер Головкин предпринял было попытку свалить Остермана. Как пишет Маньян, канцлер высказал, вслед за Меншиковым, вице-канцлеру несколько «странных» слов прямо в лицо:

– Не правда ли, не понятно, как воспитание нашего монарха поручается человеку, подобному вам, который совсем не принадлежит нашей религии и который, сверх того, по-видимому, никогда не исповедовал никакой религии.

Но уколы дряхлого Головкина вряд ли имели для Андрея Ивановича какие-нибудь последствия, царь и Долгоруковы относились к вице-канцлеру лояльно. Канцлер мог, по всей видимости, в своих замыслах рассчитывать на братьев Д.М. и М.М. Голицыных, за которыми стояла армия и родовитые кланы, так что обстановка вокруг Остермана отнюдь не упростилась и продолжала быть тревожной.

Об этом пишет и испанец де Лириа: «Со времени низвержения князя Меншикова барон Остерман, гофмейстер царский и вице-канцлер, считался первым министром, но, будучи иностранцем, он не смеет ничего делать по собственному убеждению и сносится во всём с тремя другими членами регентства…». Давление на Андрея Ивановича оказывали и Долгоруковы, в частности, по их инициативе был прощён и получил аудиенцию у императора П.П. Шафиров. Остерман был не в силах помешать реабилитации своего старого недруга.

К концу года, пишет Маньян, интриги против Остермана, однако, утихли. Вероятно, сыграл свою роль демарш, предпринятый графом перед императором. Он прямо заявил Петру II, что не в силах противостоять своим врагам, и что ему лучше подать в отставку. Царь успокоил его и обещал защитить его от нападок. Шафирова снова отправили в Архангельск. Впрочем, к лету 1728 года непотопляемый Пётр Петрович неожиданно снова появился в Петербурге и был принят царём.

Канцлер Головкин, ранее с неприязнью относившийся к Шафирову, при посредничестве своего зятя П.И. Ягужинского сблизился с ним в надежде объединить усилия против Остермана. Но у графа появился и союзник – фельдмаршал В.В. Долгоруков, который не любил Шафирова и считал, что именно Остерман, благодаря своему влиянию на царя, может оказаться полезным для усиления кредита Ивана Долгорукого, а значит, и всей семьи Долгоруковых. Маньян утверждает, что фаворит, в свою очередь, тоже внушал Петру II мысль о необходимости сохранить Остермана на своём посту.

Интриги при русском дворе представляли собой настолько сложный узел противоречий, что разобраться в них было очень трудно. Вчерашние враги объединялись против своих новых противников и становились друзьями, а «заклятые» друзья превращались во врагов. Постоянных партий, связанных какой-либо идеей и долговременной целью, не было – всё решали принадлежность к тому или иному клану и сиюминутная конъюнктура.

Ещё совсем недавно Иван Долгорукий клялся изжить Остермана со света, что бы это ему ни стоило. Де Лириа, рассказывая о своей беседе с фаворитом, пишет, что тот без всяких околичностей заявил испанцу, что, ежели он, де Лириа, любит Остермана, то он, Долгорукий, станет тогда его врагом. Но однажды, приехав к Остерману с визитом, де Лириа обнаружил у него князя А.Г. Долгорукого и его сына Ивана. На следующий день фаворит разъяснил испанцу цель их визита к ненавистному Остерману, продлившегося целых четыре часа: Андрей Иванович со слезами на глазах просил Ивана Долгорукого о дружбе и заверял его, что он ничего не будет предпринимать по отношению к Петру II без согласования с фаворитом. В итоге к августу 1729 года, пишет испанец, Остерман и Иван Долгоруков помирились. Конъюнктура изменилась, и фаворит стал союзником Остермана.

Впрочем, влияние клана Долгоруковых на императора и вообще на ход событий, по мнению Вяземского, было слишком преувеличено иностранными послами. Им не удалось вникнуть в суть происходивших при русском дворе интриг, что и привело их в большинстве случаев к обхаживанию и заискиванию перед Долгоруковыми. На самом деле, замечает историк, наиболее проницательные из них, как, например, К. Рондо, говорили, что полезнее для них были сношения с бароном Остерманом. Вяземский пишет, что достаточно проанализировать журналы и протоколы Верховного тайного совета за этот период, чтобы убедиться, что главную роль в нём играл Остерман. Я.Гордин утверждает, что Остерман очень редко бывал на заседаниях Верховного тайного совета, но это не мешало ему эффективно контролировать его работу.

После падения Меншикова прекратило действовать регентство над Петром II – император досрочно объявил себя совершеннолетним и лично подписывал все правительственные акты. Конечно, это было громко сказано: Пётр II с трудом решал ученические задачки, так как же ему было управлять огромной империей? Всё за него делал Остерман.

Царь учиться не хотел и полностью подпал под влияние клана Долгоруковых. Как сообщает Соловьёв, Пётр II и его сестра Наталья, тем не менее, продолжали относиться к графу с большим уважением: когда граф, расстроенный нежеланием царя учиться, заболел, то ученик с сестрицей наведывали его на дому.

Незадолго до падения Меншикова дала о себе знать сосланная в монастырь царица Евдокия Фёдоровна, первая жена Петра Великого и бабушка нынешнего императора. Андрей Иванович горячо взялся за дело приближения ко двору ярой противницы фаворита, рассчитывая, вероятно, и на то, чтобы с её помощью нейтрализовать влияние на внука Долгоруковых. Внук сначала тепло ответил бабушке, а Андрей Иванович написал ей проникновенное письмо, в котором обнадёживал о «горячести» чувств, питаемых к ней внуком. Царица Евдокия в ответном письме благодарила графа за заботу о внуке и обещала ему «всегда доброхотствовать». Жена Остермана Марфа Ивановна тоже не преминула «отметиться» у бабушки императора и подтверждала, что её супруг верно служит государству и императору. Долгоруковы, прознав о переписке Остерманов с царицей, попытались опорочить вице-канцлера в её глазах. Но «бабушка» не «клюнула» на эту приманку, переслала их письмо Остерману и заверила графа в своей неизменной милости.

Впрочем, Пётр II быстро охладел к бабке – её опека казалась ему тоже обременительной, и никакой помощи Остерману в воспитании внука она оказать так и не смогла. Она предприняла попытку уговорить внука прекратить контакты с Елизаветой Петровной, но реакция Петра на её советы была обратной. Евдокия Фёдоровна вынуждена была примириться с ролью наблюдательницы при дворе внука, и, пользуясь пожалованными ей почестями, тихо скончалась в 1731 году. Надежды Остермана использовать царицу Евдокию как средство оказывать на царя благотворное влияние не оправдались.

Долгоруковым было мало падения Меншикова – им мешала и царевна Елизавета, и они хотели отправить её тоже в ссылку. Остерман, насколько возможно, пытался её защищать, а наскоки на неё Долгоруких – нейтрализовать.

25 февраля 1728 года состоялась коронация Петра II. Остерман на этой церемонии вместе с обер-камергером князем А.Г. Долгоруковым возлагал на плечи своего воспитанника царскую порфиру и стоял слева от трона.

К этому времени относится увлечение императора своей тёткой Елизаветой. По мнению Павленко, отношения племянника с тёткой носили отнюдь не платонический характер, и Остерман, по информации Мардефельда, говорил, что оставлять Петра наедине с Елизаветой было рискованно. Верховный тайный совет постановил, чтобы один из его членов неотступно везде сопровождал императора. Такая роль оказалась не по душе Головкину и Апраксину, они заявили Петру, что «если он не изменит вскоре своего отношения к принцессе Елизавете», то они удалятся от двора. Но этим царя-акселерата вряд ли было можно удивить или остановить.

В конце 1728 года возникло дело князя Нарышкина А.Л. Двоюродный брат Петра Великого, сын дяди (брата матери царя) Льва Кирилловича Нарышкина, был близок к царевичу Алексею Петровичу, но по его делу к следствию и суду не привлекался. После смерти Петра I вёл себя по отношению к Меншикову и Долгоруким независимо и удалился в подмосковное село Чашниково. Он пытался «воспитывать» Петра и отговорить его от увлечения охотой и другими забавами, но императору это не понравилось, и Нарышкин, человек гордый и избалованный давней милостью Петра I, удалился в своё имение. Потом царь-отрок во время охот заезжал в Чашниково, но Нарышкин, как пишет Костомаров, не счёл нужным встретиться и объясниться с ним.

10 декабря на царский двор в Москве явился новгородский подъячий Кузьма Шульгин и подал на Александра Львовича донос. Согласно доносчику, Нарышкин, когда император находился на охоте близ Чашкина, поносил его непотребными словами. Пётр поручил провести следствие Остерману и Алексею Григорьевичу Долгорукому. Допрошенная ими садовница Нарышкина показала, что Александр Львович на предложение примириться с царём, ответил:

– Что мне к этому щенку ходить и прощения просить?

Другие свидетели тоже подтвердили донос Шульгина.

15 декабря следователи призвали к себе самого Нарышкина. Сначала он всё опровергал, но потом сознался и попросил дать ему на размышление четыре дня. 21 декабря он подтвердил, что многие советовали ему помириться с Петром Алексеевичем, но он отказался. Далее он показал, что никаких ругательных слов в адрес императора не произносил. Остерман устроил ему очную ставку с садовницей, и после того как она подтвердила свои прежние показания, Нарышкин попросил на размышление ещё три дня, чтобы «всё вспомнить».

24 декабря Александр Львович заявил, что никаких непотребных слов в адрес царя он за собой вспомнить не может. В связи с рождественскими праздниками его отпустили домой, а Остерман и Долгорукий доложили суть дела Петру II. Как пишет Костомаров, следователям было не так важно добраться до истины – она была очевидна. Нужно было, во что бы то ни стало, не допустить распространения слухов о том, что царский свойственник обругал царя. Лучше всего было дело замять. И Пётр принял решение, которое ему подсказали следователи: 14 января 1729 года последовал указ о ссылке Нарышкина в «дальнюю» деревню Покровское в Симбирском уезде и о удалении свидетелей в Сибирь. До Симбирска Александр Львович не доехал и остановился в деревне Рождественке, что Шацкого уезда, где власти и разрешили ему отбывать ссылку³⁰.

Примечание 30. Считается, что смягчению приговора А.Л.Нарышкин был обязан своему родственнику Семёну Григорьевичу Нарышкину. Конец примечания.

Между тем пребывание Петра II в Москве, к великому сожалению и огорчению Андрея Ивановича, затягивалось. После коронации царь по уши окунулся в развлечения - в основном, в охоту. Государственные дела приходили в запустение. Дипломатический корпус находился в недоумении: царь никого не принимал, а переехав в Москву, иностранные дипломаты испытывали непривычные для них лишения и трудности. Заседания Верховного тайного совета проходили нерегулярно и носили импровизированный характер. Так 27 марта 1729 года Совет собрался в Лефортовском дворце, где жил Остерман: «В оное-ж собрание изволил придти Его Императорское Величество в начале 12 часа и был в оном с полчаса. Из внешних дел в оное собрание никаких дел не брано». В журнале Совета от 17 мая записано: «Потом пришёл барон Андрей Иванович Остерман, и имели довольное разсуждение о исправлении государственных дел и приказано написать пункты в доклад Его Императорскому Величеству…». Но ни каком «исправлении государственных дел» вести речь было невозможно.

Английский консул Клавдий Рондо 30 мая 1729 года писал, что барон Остерман – «большой любимец Долгоруких, и при частых несогласиях фаворита-Долгорукого с отцом барон всегда выбирается посредником между ними… иностранными делами занимается исключительно Остерман, дела же внутренние, назначения и отличия вполне ведаются Долгорукими, и когда возникает спор по этому поводу, барон в него не вмешивается».

Английский резидент Томас Уорд, прибывший налаживать полновесные дипломатические отношения с Россией, 5 июля писал, что Остерман – «единственный деловой человек, но он завален работой. Человек по природе любящий свободную, откровенную беседу, общество, он вечно погружен т текущие дела, даже в редкие часы досуга». К. Рондо 20 ноября писал: «Пока барон Остерман остаётся министром, голос России сохранит вес в делах Европы…».

В письме от 7 августа Рондо, ссылаясь на информацию датского посла Вестфалена, сообщал в Лондон, что старый и дряхлый Головкин решил удалиться от дел и кончить свою жизнь в монастыре. Вице-канцлеру как иностранцу мало светило занять его место – Головкина, по сведениям Рондо, должен был сменить В.Л. Долгоруков. Рондо добавляет, что он мало верит в эту информацию, поскольку хорошо знает, как Головкин любит деньги, а потому вряд ли захочет добровольно лишиться своей синекурной должности. И оказался прав.

Как Андрей Иванович относился к роману Петра II со своей тёткой Елизаветой Петровной? Казалось бы, эта связь должна была бы устроить Остермана: ведь ещё несколько лет тому назад он предложил брак между Петром и Елизаветой. Но теперь он, кажется, не был в восторге от такого варианта. Царевна, по его мнению, не могла оказывать на Петра благотворного влияния.

Впрочем, к сентябрю Пётр к тётке стал охладевать: по всей видимости, он не мог простить ей очередного увлечения каким-то гренадёром - Елизавета в это время вела отнюдь не праведный образ жизни. Безнравственность дочери Петра была притчей во языцех. Ещё в декабре 1728 года Остерман говорил, что «боится, чтобы царь снова не влюбился в Елизавету». Андрей Иванович, кажется, имел намерение выдать Елизавету за Морица Саксонского, но, как подозревает Павленко, этому помешал её царствующий племянник. Именно на почве противодействия распутной Елизавете Андрей Иванович сблизился с Долгоруковыми, которые, следуя примеру Меншикова, возжелали породниться с императором, что, конечно же, вряд ли могло понравиться Остерману. Расклад сил вокруг трона, как бы, говорил Андрею Ивановичу словами поговорки: «Куда ни кинь, всюду клин».

Как мы уже сообщали, 22 ноября/3 декабря 1728 года после длительной болезни скончалась сестра императора Наталья, и возможность положительного влияния на поведение императора вовсе сократились. Петром Алексеевичем полностью овладел «дуралей-развратник» Иван Долгоруков. В это время Остерман несколько раз встречался с испанским послом и говорил о необходимости возвращения императора в Петербург и о той опасности, которая грозила здоровью Петра II в Москве. Весной 1729 года Остерман вынашивал идею устроить в окрестностях Москвы военный лагерь и попытаться заинтересовать военным делом царя Петра, но не преуспел и в этом.

В канун Рождества 1729 года Андрей Иванович посетил своего ученика и имел с ним основательную беседу. Вице-канцлер пытался отговорить его от бракосочетания с Екатериной Алексеевной Долгорукой. Пётр II внимательно слушал учителя, и когда речь заходила о казнокрадстве и взяточничестве Долгоруких, задавал ему соответствующие вопросы. На прощание он якобы сказал: «Я скоро найду средство порвать мои цепи». В это время иностранные послы в Петербурге писали в своих отчётах домой, что император начал стряхивать иго Долгоруких, и что для разговора с Остерманом он тайно посетил его на дому.

Тем не менее, 30 ноября 1729 года Петра II обручили-таки с Екатериной, дочерью князя Алексея Григорьевича Долгорукова. Свадьба была назначена на 30 января следующего года. Жених явно не любил свою невесту и, согласно мнению испанского посла де Лириа, пошёл на обручение, будучи не в силах противостоять натиску Долгоруких. Только болезнь и смерть императора помешала этому браку. Обручением были довольны бабушка царица Евдокия – ей понравилось, что внук хотел взять в жёны представительницу исконно русского боярского рода - да Долгорукие. Испанский посланник де Лириа метко и ядовито назвал всё это началом «второго тома глупостей Меншикова». Но Долгоруковы продолжали смело наступать на те же грабли.

Неожиданно захотел жениться фаворит императора князь Иван Алексеевич Долгоруков. Стали выбирать ему невесту, предлагали дочерей Ягужинского, Миниха и Остермана, но князь Иван выбрал самую блестящую и богатую девушку – 16-летнюю Наталью Борисовну Шереметеву, дочь петровского полководца. Обручение пышно отпраздновали 14 декабря 1729 года с тем намерением, чтобы свадьбу сыграть вместе со свадьбой Петра II. Балы и маскарады сменяли друг друга беспрерывной чередой. Москва веселилась, как никогда…

Между тем все придворные заметили, что император стал хмур и сумрачен, его ничто не радовало, а ночью 1 января 1730 года он, тайком от князя Алексея Григорьевича Долгорукого, посетил Остермана, у которого сидели ещё два члена Верховного тайного совета. Поползли слухи, что «заболевший» Остерман опять что-то затевает. Император виделся также со своей тёткой цесаревной Елизаветой, которая жаловалась на Долгоруковых, утеснявших её во всём. Царь-отрок отвечал, что он в этом не виноват и что он скоро найдёт средство порвать свои оковы. Ситуация явно напоминала о времени, предшествовавшем падению Меншикова.

Однако выполнить свои обещания и «порвать цепи» царь, подраставший физически и нравственно, не успел. 6 января 1730 года император, в жестокий мороз, явился на праздник Водосвятия, сильно простудился и в ночь с 18 на 19 января скончался на руках своего учителя. В бреду царь звал к себе Андрея Ивановича. Последние его слова были: «Запрягайте сани – хочу ехать к сестрице!». Что ж: эти слова оказались к месту: царь-отрок и в самом деле отправился в мир иной к сестре Наталье.

Мужская линия династии Романовых, просуществовав 117 лет, пресеклась.

Виновниками смерти юноши, пишет Павленко, считали Долгоруковых, и не только потому, что он от них заразился оспой, но и потому, что они так неразумно в своих эгоистических целях растрачивали жизненные ресурсы ещё не окрепшего молодого организма. Долгоруковы, особенно обручившаяся с царём Екатерина Алексеевна³¹, были неутешны. Клан предпринял наглую попытку сфабриковать завещание императора, якобы назначившего в качестве наследницы трона свою невесту, но эта хитрость не удалась. Влиятельный член клана фельдмаршал В.В. Долгоруков решительно выступил против этой «глупости».

Примечание 31. Екатерину Алексеевну Долгорукову постигла неудача и 14 лет спустя, когда по указу Елизаветы Петровны её вернули из ссылки. Она вышла замуж за графа А.Р. Брюса, но в 1745 году, буквально сразу после свадьбы, в возрасте 33 лет, скоропостижно скончалась. Конец примечания.

В короткое правление Петра II многим казалось, что Остерман контролировал в стране много или почти всё. Это, конечно, было большим преувеличением, хотя на поверхностный взгляд дело обстояло именно так. Когда главный интендант Москвы обратил внимание московского губернатора С. Салтыкова на то, что у задних ворот Кремлёвского двора обнаружили тараканов, губернатор ответил:

– Извольте ехать сей день к его сиятельству графу Андрею Ивановичу Остерману: то его сиятельство покажет вам секрет, чем тараканов выводить.

Недаром Андрея Ивановича прозвали Оракулом. Именно к нему рекомендовал своему подчинённому Беренсу обратиться с вопросом о том, как устраивать фейерверки, только что прибывший в Россию К.Б. Миних. Беренс должен был отыскать Остермана, который был то ли в Москве, то ли в Петербурге, «завизировать» у него чертёж с планом фейерверка и вернуться к Миниху обратно. Кстати, Остерман тогда посодействовал Миниху перевестись вместе со своей артиллерийской канцелярией из Москвы в Петербург, замолвив у Петра слово за нового «друга». Тогда они ещё дружили.

Э. Миних, сын генерал-фельдцехмейстера К.Б. Миниха, пишет «как барон Остерман предъявил новый довод добрых своих расположений к отцу моему» и устроил Миниха-младшего в русской посольство в Берлине, выхлопотав ему жалованье в размере 500 рублей и 200 рублей подъёмных. Сблизился Остерман и с набиравшими силу братьями К.Г. и Р.-Г.-Левенвольдами – «доброе согласие между двумя вышеименованными мужами и вице-канцлером графом Остерманом было в тогдашнее время наисовершеннейше», - пишет Миних-младший. Вероятно Андрей Иванович, ещё не разочаровавшись в этих людях, делал попытки «сколотить» при русском дворе нечто вроде группы единомышленников. Вместе в чужой стране можно было бы чувствовать себя более уверенно. Но не получилось. Каждый из этой немецко-курляндской троицы был достаточно честолюбивым человеком, способным действовать в одиночку.

Отношения с Минихом-старшим позже, уже при Анне Иоановне, стали портиться, в частности, сразу после того, как тот ввёл своего брата в Коллегию иностранных дел. Всё это совпало с польским кризисом, в котором Миних занял профранцузскую позицию, и бывшие друзья стали врагами.

При Петре II «оракул» и специалист по тараканам успел «отличиться» во многих областях – например, мерами по удешевлению платежей за доставку груза и пассажиров на морской линии Петербург-Мемель. Такса была понижена до 30% от прежней, и это позитивно сказалось на оживлении торговых и других связей с Европой.

Но внутреннее положение Росси после царствования Екатерины I и Петра II было удручающим. Приведём отзывы трёх иностранных посланников в Петербурге:

Лефорт (Саксония):

«Когда я смотрю, как управляется это государство в настоящее время, мне кажется, я вижу сон, после царствования деда. Уму человеческому трудно понять, каким образом такая сложная машина еще держится без помощи, без работы… Напрашивается сравнение с кораблем во власти бури, на котором лоцман и экипаж заснули или пьяны. Сложный механизм является игрушкой личной выгоды, безо всякой заботы о будущем, и кажется, что экипаж лишь ожидает сильной бури, чтобы воспользоваться остатками разбитого корабля…»

А вот отзыв де Лириа (Испания):

«Все идет из рук вон плохо; император не занимается делами и не хочет о них слышать. Жалованье никому не платят, а Бог весть, что станется с казной Его Величества. Ворует каждый, кому не лень. Все члены Верховного Совета больны, и по этой причине в этом собрании, душе здешнего Правительства, заседаний не происходит. Все подчиненные отделы также прекратили свою деятельность. Раздаются бесчисленные жалобы. Каждый творит, что ему вздумается. И никто не думает помочь беде, кроме Остермана, который не может один всюду поспеть. Мне кажется, что почва вполне созрела для революции…»

Мнение Маньяна (Франция) не более лестно:

«Не существует более ни правил чести, ни дружбы, ни благодарности; всем руководит с одной стороны полнейшее невежество, а с другой - жажда скаредной наживы. Можно даже сказать, что это невежество еще усилилось, встречая поощрение в настоящее царствование».

Такова была Россия XVIII века, прорубившая окно в Европу, но по-прежнему жившая по правилам и привычкам своих предков. Парики на головах и немецкие камзолы на плечах мало изменили менталитет и философию жизни дворянства и аристократии, не говоря уж о купечестве и нищем, забитом крестьянстве. Единицы из петровских «птенцов» обладали государственным умом и желанием трудиться на благо отечества. Каждый сановник, пробившийся к власти, соблюдал собственные интересы, и без понукания и дубинки сверху добиться чего-нибудь толкового было невозможно. Можно представить, с какими трудностями сталкивались люди типа Остермана, логикой всего русского уклада поставленные в необходимость лукавить, изворачиваться, хитрить и интриговать, чтобы не быть «съеденными» и добиваться поставленных целей.

После смерти Петра II Остерман стал проявлять чрезвычайную осторожность. Он хорошо видел, на какие вершины власти он поднялся, и оттуда он ещё лучше видел всю нестабильность обстановки при императорских дворах, чреватую для любого сановника, особенно нерусского происхождения, непредсказуемыми последствиями.

Как мы уже упоминали выше, в период междувластия клан Долгоруковы предпринял попытку с помощью подложного завещания протащить на трон Екатерину Алексеевну Долгорукову, обручённую невесту умершего Петра II. В ночь с 18 на 19 января 1730 года Долгоруковы созвали Верховный тайный совет и предложили вниманию членов своё наглое поползновение на трон. Бредовая идея Долгоруковых, как мы уже сообщили выше, была отвергнута, причём и тут, по мнению Соловьёва, не обошлось без участия Андрея Ивановича. Как бы то ни было, «верховники» начали обсуждать другие кандидатуры. Как утверждает Герман, Остерман опасался того, что на трон пригласят мекленбургскую герцогиню Екатерину Иоановну и для этого специально посетил князя Д.М. Голицына, чтобы удовлетвориться, что Голицыны и Долгоруковы её не поддержат.

По предложению Д.М. Голицына остановились на кандидатуре Анны Иоановны, но с условием ограничения её самодержавной власти. Головкин вполне открыто возражал против этого, в то время как Остерман, не одобрявший предложение Голицына, вслух свои возражения не высказывал. В момент объявления князем Д.М. Голицыным курляндской герцогини наследницей престола, по воспоминаниям датского посланника Вестфалена, Остермана в зале не оказалось. Когда члены Совета громкими криками поддержали предложение Голицына, Остерман, якобы, стал стучать в дверь, а когда её открыли, он присоединился к общим крикам «виват». Стало быть, в первоначальных дискуссиях он участия не принимал, но когда стали обсуждать «кондиции», он в зале всё-таки остался.

Князь Дмитрий Михайлович, образованный, умный и деятельный человек петровского времени, был инициатором ограничения самодержавной власти в России и за образец конституционного правления взял шведскую конституционную монархию. Вместе с другими членами Верховного Тайного совета он вошёл в историю под названием «верховники».

Строев пишет, что «верховники» якобы не настаивали на том, чтобы Остерман подписал выработанные Верховным тайным советом кондиции, ограничивающие самодержавную власть будущей императрицы, и удовлетворились одним присутствием Остермана. Но это не так. Канцлер Г.И. Головкин и фельдмаршал М.М. Голицын обратились к Остерману с просьбой положить на бумагу высказанные членами Совета предложения, «чтобы он яко лучше знающий штиль диктовал». Остерман тут же начал отговариваться, «чиня приличные представления, что …он за иноземничеством вступать в оное (дело) не может…». Но «кондиции», как пишет Вяземский, Остерман, «несмотря на упорное сопротивление», всё-таки редактировал, а позже и подписал. Вероятно, он сильно пожалел, что поспешил войти в зал и кричать «виват». Участвовал ли Андрей Иванович в формулировке пунктов кондиций или только диктовал секретарю Степанову то, что предлагали другие, управляющий делами Совета В.С. Степанов не упомнил. Зато он хорошо запомнил других членов Совета и всех их императрице перечислил.

Степанов позже докладывал Анне Иоановне, как на следующий день, 19 ноября, члены Совета стали наперебой предлагать пункты, да так, что Степанов не знал, что записывать. Остерман под предлогом болезни, обложившись пластырями, отказался участвовать в дальнейших совещаниях «верховников», и отсиживался дома. Примечательно, сообщает Вяземский, что проект Голицына, предусматривавший формирование Верховного тайного совета в количестве 10-12 членов, запрещал участие в нём иностранцев, но делал специальное исключение для Андрея Ивановича Остермана.

Валишевский тоже пишет, что после бурной ночи с 18 на 19 января Остерман, срочно «заболел» и, лёжа в постели, поддерживал в это время связь и с оппозицией, и с прибывшей в Москву Анной Иоановной. Последняя, приняв «кондиции» «верховников», согласно Герману, посылала к барону то брата его, мекленбургского посланника барона Ивана Остермана, то свою сестру Екатерину Ивановну, чтобы лучше понять складывавшуюся ситуацию.

В. Степанов тоже дважды ездил к нему на дом. Первый раз он возил к нему текст письма к Анне Иоановне, и он его подписал. Второй раз Степанов привёз текст «кондиций», и подписать его Андрей Иванович отказался. Но ему пригрозили неприятностями, и тогда граф согласился поставить свою подпись. А что ему было делать? Отказавшись подписать «кондиции», он рисковал быть как минимум исключённым из правительственной «обоймы», а то и вовсе отправиться в ссылку.

П.В. Долгоруков красочно описывает сцену, согласно которой с проектом «кондиций» к «больному» Андрею Ивановичу приезжал князь Василий Лукич Долгорукий. Сначала Остерман сказал, что болен глазами и прочитать текст документа не в состоянии. Когда же князь прочитал ему вслух документ, Андрей Иванович взялся было за перо, чтобы подписать его, но неожиданно выронил перо из руки и стал стонать и жаловаться на «ужасную хираргическую боль в руке». Князь якобы уехал от него ни с чем.

Я. Гордин, справедливо указывая на необходимость реформирования России, пишет, что князь Д.М. Голицын, взявший за образец конституционного строя Швецию и считавший петровскую модель пагубной, как нельзя лучше понимал эту необходимость, в то время как Остерман полагал возможным только слегка модернизировать эту модель и испытывал от конституционалистских идей искренний ужас. Для государственника Остермана строго следовавшего предначертаниям Петра Великого, конституционная монархия представлялась для России катастрофой. Я. Гордин образно называет его «паладином самодержавия» и «корнем квадратным из великой имперско-бюрократической мечты Петра I». В этом и заключался его конфликт с «верховниками» - в несогласии с ними не было ничего личного. «Барон Андрей Иванович, коварно интригуя против князя Дмитрия Михайловича, защищал Петровскую идею, защищал империю, защищал свой мир и свою жизненную задачу», – пишет Я. Гордин.

Остерман сначала выбрал путь лавирования и соблюдал с коллегами по Верховному тайному совету видимость единства. В этот момент Остерман, согласно К. Рондо, формально действовал вместе с другим членом Верховного тайного совета - Головкиным, также возражавшим против замены самодержавия так называемым аристократическим правлением. Потом к противникам конституционного правления примкнул князь Черкасский. Анне же Иоановне Остерман тайно внушал мысль, что она как дочь старшего брата Петра I имеет все права взойти на престол без всяких выборов и, стало быть, без ограничений своих властных полномочий.

Позже, поддерживая связь с нужными людьми, в том числе, через жену свою Марфу Ивановну, через сестёр Анны Иоановны Екатерину и Прасковью, жён Ягужинского и В.Ф. Салтыкова, он начал работать против замыслов «верховников», направляя свою агитацию в первую очередь против Долгоруковых, которые были противниками его внешнеполитической системы. Например, видный дипломат В.Л. Долгорукий (1670-1739) активно выступал против союза России с Австрией. Его союзниками, кроме Головкина и Черкасского, были архиепископ Псковский Феофан Прокопович, генерал-аншеф и дядя Анны Иоановны В.Ф. Салтыков (1675-1755) и часть дворянства. Находился он в контактах и с австрийским и датским послами, для которых Анна Иоановна была более выгодной партией, чем власть «верховников». Я. Гордин пишет, что Остерман, по всей видимости, проинформировал о планах «верховников» курляндского резидента Рейнгольда Левенвольде, который выслал в Митаву к Анне Иоановне гонца раньше, чем туда добрался официальный представитель «верховников» В.Л. Долгорукий.

Князь Голицын, который, по мнению Гордина, совершил роковую ошибку, не пригласив к обсуждению «кондиций» более широкий круг чиновников и военных, оказался скоро в очень затруднительном положении. С одной стороны, действовали сторонники самодержавия, с другой – среди «шляхетства» возникли другие группы, выдвигавшие собственные проекты конституционной реформы, как, например, проект В. Татищева. Все эти группы относились к «верховникам» с большим недоверием, усматривая в их «кондициях» замысел для установления диктаторской власти.

В этой ситуации Голицын запросил совета у Остермана. Дмитрий, якобы, получил от него весьма двусмысленный ответ: обнародовать «кондиции» имело смысл только по приезде Анны в Москву, а пока разве можно было намекнуть о них в манифесте.

Я. Гордин пишет, что, судя по всему, людям Остермана и Прокоповича удалось встретиться с приехавшей из Курляндии Анной где-то 10 или 11 февраля. Косвенным признаком информированности герцогини был тот факт, что когда её приветствовали преображенцы и кавалергарды, она объявила себя полковником первых и капитаном вторых. Это было демонстративным нарушением «кондиций», запрещавшей императрице командовать войсками, и свидетельством того, что её уже проинформировали о реальной расстановке сил и о слабости «верховников».

А Ягужинский, первоначально ревностно поддерживавший требования «верховников», позже был арестован ими по обвинению в измене. Дело в том, что Павел Иванович решил больше не связываться с «верховниками», а лучше выслужиться перед будущей государыней, и тайно отправил Анне Иоановне письмо с рекомендацией не подписывать «кондиции» «верховников». Представляется вполне очевидным, что «измена» делу «верховников» Ягужинского произошла не без влияния его тестя Головкина, и сблокировавшегося с ним Остермана. Павла Ивановича разоблачили и арестовали. Но зато потом Анна Иоановна его отблагодарила и сделала опять генерал-прокурором – как при Петре I.

В этот критический момент «верховники» уже подозревали о неблаговидной роли, которую играл барон Андрей Иванович. Согласно Валишевскому, они хотели даже его арестовать, но не успели: наступило 25 февраля/8 марта – день, в который Анна Иоановна прибегла к решительным мерам и «всемилостивейшее изволила изодрать» «кондиции» «верховников».

Можно только предположить, какие минуты страха и отчаяния пережил Андрей Иванович, когда его, согласно Маньяну, неожиданно между 22 и 25 февраля ещё раз навестил Дмитрий Михайлович. Голицын уже видел и понимал, что его конституционная идея находилась в опасности. Он пошёл на обман, сообщив Анне Курляндской о том, что за «кондициями» стояли широкие слои дворянства, он не сумел найти в среднем и мелком дворянстве найти союзников, в то время как Остерман и Прокопович умело воспользовались сумятицей, царившей в умах конституционалистов, и направили их настроения в русло традиционного самодержавия.

Князь Дмитрий был поражён, что Остерман оказался вполне здоров, и начал его упрекать за уклонения от присутствия в Верховном тайном совете. Маньян пишет, что Остерман едва не скончался от огорчения. «По всей вероятности, это и побудило его, наконец, рискуя всем, открыто восстать против изменения образа правления», - заключает дипломат. На самом деле Голицын хорошо понимал маневр барона, и его упрёки были лишь прикрытием состояния растерянности, в котором он оказался и пытался теперь найти общий язык с Андреем Ивановичем. Гордин полагает, что Голицын на сей раз хотел примириться с Остерманом и договориться с ним о совместных действиях. Косвенным признаком этому является визит Голицына к арестованному Ягужинскому и его предложение мира и союзничества. Ягужинский, уже знавший, чтó должно было произойти в ближайшие часы, от мира и союзничества отказался³².

Примечание 32. Вот яркий пример предательства, в котором так усердно некоторые историки обвиняют А.И. Остермана: месяц назад Ягужинский был пламенным сторонником конституционного строя, а теперь резко перешёл на сторону их противников. Конец примечания.

Историк пишет, что барон Остерман выступил против идеи Голицына ввести в России конституционную монархию, поскольку сильно опасался за будущее своей карьеры. Нам это утверждение кажется несостоятельным хотя бы потому, что вряд ли в тот момент перспективы продолжить карьеру при Анне Иоановне были у Остермана более радужными, нежели при «верховниках». С курляндской герцогиней он личных отношений до тех пор не поддерживал и в качестве вице-канцлера имел к её делам сугубо опосредованное отношение. Оставшись же лояльным сторонником «верховников», Остерман, уже будучи членом Верховного тайного совета, имел все шансы остаться в новом правительстве и играть в нём значительную роль.

На самом деле барон искренно предпочитал самодержавную власть конституционной монархии, по всей видимости, считая, что империя для идей «верховников» ещё не созрела. Повторяем: в конфликте с «верховниками» Андрей Иванович руководствовался не личными, а идейными мотивами. И Я. Гордин прав, утверждая, что «классический бюрократ Остерман» был «душой и мозгом антиконституционного заговора».

В решающий день 25 февраля/8 марта Анна Иоановна в очередной раз «удивила» бедных верховников». Отвечая на слова Д.М. Голицына, поблагодарившего её за то, что она «соблаговолила принять наше избрание Твоей особы Всемилостивейшей императрицей» и за то, что «удостоила чести принять из наших рук корону», Анна сказала, что она воспринимает своё возвышение как закономерный акт восстановления справедливости: «Да будет вам известно, что я смотрю на избрание… как на выражение преданности… ко мне лично и к памяти покойного родителя³³». Это походило на явную и своевременную подсказку Остермана, утверждает Гордин.

Примечание 33. Т.е. царя Ивана, соправителя Петра. Конец примечания.

В дни междувластия, пишет историк, Остерман проявил себя блестящим политиком. Ему удалось сделать то, что «катастрофически не удалось князю Дмитрию Михайловичу – найти равнодействующую основных политических сил и направить её в выгодном… направлении».

Григорьев Борис Николаевич