На службе у отрока

6 мая 1727 года Екатерина I почила в бозе, и трон, согласно её завещанию, наследовал воспитанник Остермана Пётр Алексеевич – Пётр II. Терещенко пишет, что стоявший рядом с умиравшей императрицей Остерман спросил её, кого ей было угодно назначить своим преемником. «Внука моего», – ответила она дрожащим голосом – точно по внушению Меншикова. Тогда вице-канцлер достал из кармана документ и показал его всем присутствующим: «Вот и духовное завещание в пользу его и всего потомства Петра Великого!». Завещание было прочитано в присутствии Меншикова, а Екатерина попросила дочь Елизавету подписать его. Четырнадцать лет спустя Елизавета Петровна припомнит и вменит этот момент Остерману в вину.

Воцарению Петра II попыталась препятствовать голштинская группировка во главе с герцогом Голштинии, мужем Анны Петровны. Голштинцы вступили в переговоры с партией Меншикова-Остермана, в которых участвовал Остерман, а со стороны голштинцев – Бассевич, но ничего в них не добились. В итоге Меншиков выслал герцога обратно в свою Голштинию, где Анна Петровна потом родила сына Петра Ульриха, известного в России под именем Петра III.

«Остерман – сила, драгоценный человек как в делах внутренних и внешних, а между тем он не опасен, у него нет связей, знать смотрит на него свысока, Головкин его не любит как помощника слишком даровитого», – пишет Соловьёв.

Пётр II

Завещание отдавшей Богу душу императрицы, по сведениям французского посланника Маньяна, оглашал граф Андрей Иванович. Когда царь-отрок 7 мая явился в собрание Верховного тайного совета и «изволил сидеть под балдахином в креслах Императорских», то «барон Остерман яко Его Императорскаго Величества обер-гофмейстер стоял у Его Императорскаго величества подле кресел справую руку». На следующий день, 8 мая, Верховный тайный совет установил Остерману жалованье в размере 6000 рублей в год – на целую тысячу больше жалованья канцлера Головкина и князя Д.М. Голицына.

А 17 мая Пётр II надел на свою отроческую голову корону российской империи. До 16-летнего возраста он должен был находиться под опекой. Меншиков позаботился о том, чтобы взять с царя-отрока обязательство никого не преследовать за казнь своего отца. Верховный тайный совет, в котором остались всего трое членов (Головкин, Меншиков и Остерман), пополнился теперь четырьмя князьями братьями Долгоруковыми: Василием Лукичом, Алексеем Григорьевичем, Иваном Алексеевичем и Василием Владимировичем. Наступало время новых временщиков – Долгоруковых.

Исполнилась и мечта Меншикова – он стал потенциальным (пока) тестем императора. 22 мая в Верховный тайный совет явился Остерман и от имени Петра II объявил о его помолвке с Марией Александровной Меншиковой. Почему царь-отрок так быстро уступил домогательствам Меншикова? Саксонский посол Лефорт утверждает, что он сделал это, чтобы «отвязаться» от его настойчивых просьб и избежать возможных крутых мер со стороны Меншикова. Он с сестрой Натальей знал, на что способен этот человек.

Вяземский пишет о безраздельном доминировании в Верховном тайном совете Меншикова и его помощника Остермана. Если светлейший князь удостаивает своим посещением Верховный тайный совет, значит, вместе с ним появляется и Остерман. Почти все бумаги отсылаются Меншикову и Остерману. Посетители в доме Меншикова непременно застают там барона Остермана. «В конце июня», – пишет Вяземский, – «значение барона заметно растёт, уже появляются его приказания, его мнения носят довольно категоричный характер, с ними справляются до постановления решений».

17 июня 1727 года генералиссимус князь А.Д. Меншиков на заседании Верховного Тайного совета объявил о возведении Остермана в графское достоинство Римской империи. Герб графа изображал мужчину, стоявшего в одежде XVII столетия на трёхглавом холме. Девиз графа «nam resto» представлял, как мы видим, анаграмму его фамилии и в переводе на русский язык означал «действительно спасся». По некоторым данным, девиз был подсказан графу датским пастором Педером фон Хавеном, посетившим Россию уже при Анне Иоановне. По словам датчанина, Остерман принял девиз с удовольствием. (Другой графский девиз ”nec sol nec frigora mutant” – «ни жар, ни холод не изменяют» историки приписывают уже более поздней, после смерти отца, инициативе сыновей графа Ивана и Фёдора).

Но вот что удивительно, восклицаем мы вместе с историком В. Строевым: почему Андрея Ивановича ещё несколько лет продолжали называть бароном? Ни в документах, ни в воспоминаниях иностранцев, ни в трудах историков целых три с лишним года не упоминается как граф. При этом нет никаких данных о том, что акт о возведении его в графский титул от 1727 года был незаконным или отменён. Только с 1730 года, когда уже Анна Иоановна тоже возвела его в графское достоинство, Остерман начинает фигурировать как граф. Почему не был признан аналогичный акт 1727 года? И был ли он? Загадка.

Борьба за влияние на императора не остановилась - рядом с Петром II оказались князья Долгорукие. Меншиков не собирался добровольно уступать своё первенство, он практически изолировал отрока-царя, поместив его в свой дом и не отходя от него ни на один день. Но Долгорукие не сдавались, и началась подспудная борьба двух партий за влияние на царя, в которую на стороне Меншикова был втянут и Остерман. Как окажется позже, его участие на стороне Меншикова окажется неискренним.

Долгорукие, в частности «молодой дуралей» князь и гоф-юнкер Иван Алексеевич, тянули Петра в сторону удовольствий (охота, вино, скачки и любовные игрища), в то время как Андрей Иванович пытался вразумить буйного и вспыльчивого отрока, вкладывая в его не оформившийся умишко знания по истории, географии, литературе, иностранным языкам, физике, геральдике и даже генеалогии. Борьба шла с переменным успехом, но победу всё-таки одерживал Иван Долгорукий.

Изучая события того времени, пишет Анисимов, то и дело натыкаешься на окаменелые остатки взаимного недоброжелательства, ненависти, подлости и злости. И поневоле вспоминаются слова известного юродивого Тихона Архипыча: «Нам, русским, хлеб не надобен, мы друг друга едим и с того сыты бываем».

Австрийский посланник Рабутин писал:

«Дело воспитания царя идёт плохо. Остерман крайне уступчив, стараясь обресть доверие своего воспитанника, и в этом заключается сильное препятствие успеха. Развлечения берут верх, часы учения не определены точно, время проходит без пользы, и государь всё более и более привыкает к своенравию».

Миних вспоминал, что Остерман виделся с царём по утрам, когда тот вставал, и вечером, когда тот возвращался с охоты. Совершенно очевидно, что Остерман, убедившись в тщетности своих воспитательных потуг, смирился с положением и просто старался удержаться на воспитательском месте. Оно было почётно, престижно и удобно.

Незадолго до смерти Петра II австрийский резидент граф Вратислав замечал:

«Нельзя не удивляться умению государя скрывать свои мысли; его искусство притворяться – замечательно. На прошлой неделе он два раза ужинал у Остермана, над которым он в то же время насмехался в компании Долгоруких. Перед Остерманом же он скрывает свои мысли: ему он говорит противоположное тому, в чём уверял Долгоруких».

Но Андрей Иванович был человеком добрым. Он искренно переживал за своего беспутного воспитанника и опасался за его судьбу. К.Б. Миних пишет, как Остерман со слезами на глазах жаловался ему, что «образ жизни, который принуждают вести молодого государя, сведёт его в могилу». Кстати, царь питал к Андрею Ивановичу самые тёплые чувства, уважая его и за обширные знания, за доброту и мягкие манеры воспитания. С ним было весело, как и с сестрицей Натальей – не то что с грубым Меншиковым! Да и Меншиков не видел вокруг себя и трона никого умнее и полезнее Остермана. Недаром, когда временщик тяжело заболел и уже давал распоряжения относительно государственных дел, своего имущества и детей, он увещевал Петра II слушаться во всём Андрея Ивановича.

Остерман попытался приобщить царя-отрока и к государственным делам и приглашал его на заседания Верховного тайного совета, но скоро Петру II эти посещения наскучили. Да и сам вице-канцлер всё реже появлялся в Верховном тайном совете, все документы, как и Меншикову, секретарь В. Степанов приносил ему на дом. А когда граф появлялся в Совете, то только для того, чтобы озвучить высшую волю государя.

А.Д. Корсаков пишет, что «Остерман заискивал в князе Иване Долгоруком». Если это и было так, то вряд ли «заискивания» объяснялись личными интересами графа – скорее он искал у гоф-юнкера помощь в том, чтобы направить Петра II в русло учёбы. В этом смысле следует рассматривать контакты Остермана и с великой княжной Натальей Алексеевной, сестрой императора, оказывавшей на царствующего брата самое благотворное влияние. Но летом 1728 года Наталья занемогла и 22 ноября скончалась. Канал влияния на Петра II у воспитателя Остермана исчез.

Согласно Н.И. Павленко, «хитроумный интриган» Остерман «использовал слабости натуры царя, чтобы втереться в доверие к своему воспитаннику». Между тем есть сведения, которые говорят о том, что учитель отнюдь не одобрял леность и праздность своего воспитанника и, наоборот» старался приучить его к труду и учёбе и искренно сокрушался над результатами воспитательного процесса. И не вина Остермана, что Пётр II оказался не слишком восприимчивым к знаниям, а скорее его беда. И потом: разве задача воспитателя не состоит в том, чтобы добиться доверия от ученика? Историк утверждает, что Пётр II стал марионеткой в руках Остермана. Но тогда почему «марионетка» плохо воспринимала все педагогические усилия «кукловода» и категорически отказывалась заниматься и науками, а государственными делами занималась, когда ей захочется?

Несмотря ни на что, Остерман оказался способным педагогом. Свои уроки он строил в виде занимательных бесед, длившихся не больше часа. Писанием и чтением он своего ученика не утомлял, но рекомендовал ему завести дневник. Уроки сменялись отдыхом и забавами. Учебных дней в неделе было пять, а в субботу и воскресенье отрок «отрывался» на охоту, на борзых, на игры. (Историк князь П.В. Долгоруков подсчитал, что из 20 месяцев в 1728-1729 гг. Пётр II 8 месяцев провёл за охотой). Лучшими своими друзьями он считал Долгоруковых. И не мудрено: они всячески его ублажали, соблазняли всякими доступными и не всегда приличными удовольствиями, льстили день и ночь и не спускали с него глаз.

Конечно, педант Андрей Иванович был не в силах с ними конкурировать, да он и не очень был настроен на это. Главное, что он остался при главном своём деле – управлении делами империи, и он отдавался им с полной отдачей. Как сообщает Соловьёв, несмотря на негативное влияние Ивана Долгорукова на царя, Остерману в конечном счёте удалось установить хорошие отношения с отцом фаворита князем Алексеем Долгоруким. Алексей Григорьевич, кстати, тоже не одобрял разгульный образ поведения своего легкомысленного сына, и на этой почве сблизился с Остерманом. Вот через них-то и проходило официальное общение царя с правительством и всеми сановниками.

Арсеньев так суммирует равновесие при дворе императора:

«Князья Иван Алексеевич и Алексей Григорьевич, не имея ни способности, ни опытности, не знали, с чего начать и чем кончить, и потому видели необходимость щадить Остермана и предоставить ему заведование важнейшими делами Государства по-прежнему. Итак, у Долгоруких остались только почётность и наружные знаки господства и власти, а у Остермана существо власти. Суетность первых была удовлетворена вполне».

Заслуга Остермана состояла в том, пишет Соловьёв, что он не мог разделять того равнодушия, которое Пётр II и его вельможи проявляли к управлению государством.

…А Меншиков, получивший все возможные почести и награждения, вознёсся так высоко, что потерял всякую опору и как бы «парил в воздусях». Между тем, вся полнота его власти оказалась эфемерной. Его ненавидели практически все вельможи и сановники и за его происхождение, и за наглое превышение своих полномочий. И он явно перегнул палку, слишком явно и демонстративно манипулируя царём и вторгаясь в его прерогативы. Он перестал являться в Верховный тайный совет, стал плевать на все приличия и правила игры.

П.В. Долгоруков сообщает один характерный эпизод: презрев чувство благодарности к Андрею Ивановичу за все оказанные услуги и все приличия, светлейший «дуролом» до того забылся в споре с вице-канцлером, что сказал однажды:

– Если когда в другой раз ты осмелишься со мною так дерзко спорить, то у меня живым издохнешь на колесе!

Естественно, Остерман смолчал, но сделал свои выводы. Осенью 1727 года он перешёл в лагерь Долгоруковых и вместе с ними стал трудиться над свержением зарвавшегося Александра Даниловича. Было уже рискованно опираться только на одного, пусть всесильного, человека. Пока Меншиков купался во власти, Остерман сошёлся с введённым в Верховный тайный совет опытным дипломатом Василием Лукичом Долгоруковым и тихо и незаметно, за спиной у Александра Даниловича, делал своё дело – окончательно отлучал царя от временщика.

Терещенко пишет, что когда Меншиков в своё время стал настаивать на том, чтобы Пётр II женился на его дочери, царь-отрок спросил своего учителя, зачем в России принуждают детей вступать в брак против их воли. Остерман ответил, что подобный обычай следовало бы уничтожить. Тогда Пётр попросил Остермана подготовить указ о запрещении принуждённых браков.

Чашу терпения Петра и Натальи переполнила очередная наглая выходка Меншикова, отобравшего у Натальи Алексеевны полученные ею от брата в подарок 300 рублей. Эту же «акцию» повторила и его золовка обер-гофмейстерина двора Петра II Варвара Михайловна, отнявшая у Натальи другой подарок брата – 700 дукатов²⁷. Разгневанный Пётр пришёл к князю со сжатыми кулаками и накричал на него так, что тот в первый раз если не испугался, то сильно призадумался.

Примечание 27. Так у Маньяна. Австриец Рабутин приводит другой эпизод, согласно которому Меншиков отобрал у Натальи Алексеевны подарок - 9 тысяч червонцев, преподнесённые Пётру II петербургскими каменщиками. Конец примечания.

Сыграла свою роль болезнь Александра Даниловича в июне-июле 1727 года, отключившая его от событий во дворе. Светлейший уже не надеялся на то, что ему удастся выздороветь и начал писать последние письма и завещания, в том числе и последнее наставление Петру II. В нём Меншиков просил царя слушаться в первую очередь своего наставника барона Остермана, а потом уж других министров. На случай своего ухода из жизни Меншиков включил в свою духовную Остермана как одного из возможных покровителей своего семейства. Пётр с сестрой Натальей три раза в июне и три раза в июле навещали больного, а потом визиты прекратились.

В июле французский дипломат Маньян и саксонский посол Лефорт отметили, что Пётр свою невесту не любит. Заметил это и отец невесты и сделал будущему зятю упрёк, что тот мало заботится о своей невесте. Царь ответил, что он продолжает любить свою нареченную, но жениться на ней до достижения 25-летнего возраста не собирается. Он уже вполне овладел «царским» искусством лицемерия.

Остерман всё это время держал светлейшего князя в курсе о том, что делается без него в империи и при дворе. 19 августа Андрей Иванович поздравлял выздоровевшего князя со счастливым прибытием в Ораниенбаум, просил о продолжении его высокой милости, молил Бога о его здоровье и вообще пребывал «с глубочайшим респектом» как «всенижайший слуга». Ну как было не верить этому, тем более что к сообщению графа была сделана приписка самого царя-отрока, в которой он передавал поклон светлейшему и всем членам его семейства? 21 августа, в связи с изменениями в сроках прибытия Петра в Ропшу на охоту Остерман пишет Меншикову ещё одно письмо, в котором сообщал: «Его императорское величество радуется о счастливом вашей великокняжеской милости прибытии в Ораниенбаум и от сердца желает, чтоб сие гуляние ваше дражайшее здоровье совершенно восстановить могло… И хотя весьма худ и слаб и нынешней ночи разными припадками страдал, однако ж еду». И снова передавал от царя и его сестры Натальи поклоны князю и изъявления радости по поводу получения от него письма.

На самом деле его императорское величество уже давно отвернулся от Меншикова, а его воспитатель болеть не думал и никуда ехать не собирался, потому что всё это время неотступно находился при Петре II. И когда Меншиков спохватился, было уже поздно: вокруг него не оказалось ни одного человека, который бы протянул ему руку помощи. Уже 26 августа, при первом свидании с царём, Меншиков, появившийся в Петергофе с намерением поздравить Наталью Алексеевну с именинами, понял, что Андрей Иванович обманывал его относительно расположения к нему Петра II. Царь демонстративно поворачивался к временщику спиной и разговаривать с ним отказывался.

До 5 сентября Меншиков вёл обычный образ жизни. 30 августа он отметил свои именины, на которых не было ни одного министра, не говоря о будущем зяте и его сестре. 20 и 28 августа его посетили члены Верховного тайного совета Апраксин, Головкин, Остерман и Голицын. Князь, казалось, пребывал в состоянии какого-то оцепенения или апатии. Надежду на примирение с императором Меншиков возлагал на акт освящения построенной им в Ораниенбауме церкви, но, увы! – император на это торжество, состоявшееся 3 сентября, не приехал. Не было и Остермана.

На светлейшего князя явно повеяло холодом.

Впрочем, пишет Павленко, все члены Верховного тайного совета на освящении церкви присутствовали, и это усыпило бдительность Меншикова. То ли из чувства самоутверждения, то ли по недомыслию, князь на церемонии освящения церкви демонстративно «плюхнулся» в кресло, предназначенное для Петра II, что было истолковано присутствовавшими как притязание на трон.

Возвращаясь в Петербург, Меншиков уже имел в голове план использовать против своих недоброжелателей силу. Для этого он и отправил к командующему украинской армией фельдмаршалу М.М. Голицыну курьера с приказом «поспешать» в Петербург и по прибытии немедленно вступить в контакт с ним и с братом Д.М. Голицыным. Парадоксально, пишет Павленко, но факт: светлейший был вынужден обращаться за помощью к тем, кто всеми фибрами души ненавидели его как выскочку. Выбора у него уже не было. Он всех разогнал, всех оттолкнул от кормила власти и сам себе вырыл яму.

Павленко пишет, что в этот момент Меншиков взвешивал возможность ареста ставшего ненавистным Остермана. А 5 сентября, пишет историк, с «разведывательными намерениями» к нему приехал Остерман. Соловьёв пишет, что светлейший князь имел с ним крупный разговор, обвинив его, кроме прочего, в отвращении царя от православия. Меншиков пригрозил барону колесованием, но Остерман показал наконец-то свой холерический нрав и ответил, что колесо существует для других злодеев.

– Как вы смеете! – вскричал Меншиков. – Для каких?

– А, например, для фальшивых монетчиков, – ответил барон.

Ответ, пишет Валишевский, сразил Меншикова. В Петербурге давно шли слухи о том, что светлейший князь был причастен к этому преступному занятию. Если на это намекал осторожнейший Остерман, значит, дело его, Меншикова, и в самом деле было плохо. По иронии судьбы события потом развивались таким образом, что оба поссорившиеся оказались в Сибири и умерли в ссылке в одном и том же остроге.

А пока каждый держался своих принципов и отступать от них не собирался.

После разговора с Остерманом Меншиков поехал к Петру II, но тот его не принял. Тогда Меншиков бросился за помощью к Д.М. Голицыну. Тот пообещал содействие в свержении ненавистного всем немца Остермана, но, разумеется, и пальцем не пошевелил, чтобы помочь ему. Светлейший вспомнил, что высланный им Зейкин ещё не выехал за границу, и написал ему письмо с приглашением вновь стать учителем Петра II. Он хотел вернуть и Маврина, но… не успел. Потом он велел своей жене ехать к Остерману с сообщением, что граф может не бояться, что его колесуют. Она, по словам Соловьёва, три четверти часа стояла на коленях перед графом и умоляла помочь мужу. Андрей Иванович торопился в Верховный тайный совет, где Пётр II должен был подписать указ о лишении Меншикова всех полномочий, и, выслушав Меншикову, удалился. Проект указа по делу Меншикова был написан его рукой.

6 сентября Александр Данилович посетил Верховный тайный совет, но никого там не встретил, а при повторном посещении Совета на следующий день увидел только князя Голицына и секретаря Степанова. 7 сентября в Петербург вернулся Пётр II, но он не вернулся в дом светлейшего, а поселился в Летнем дворце. 8 сентября в Верховном тайном совете собрались все противники князя: Апраксин, Головкин и Остерман Последний, по словам Павленко, «в эти дни развил бешеную активность» (правда, в чём она состояла, историк умалчивает). Перед приходом в Совет императора к Меншикову был послан гвардии майор Семён Салтыков с приказом объявить ему о домашнем аресте.

Развязка наступила на следующий день, о чём свидетельствует запись в журнале Верховного тайного совета от 9 сентября: «Докладывано его величеству о князе Меншикове и о других по приложенной записке руки вице-канцлера барона Остермана». В этот день Пётр II по «записке» Остермана подписал указ, который вручил Меншикову тот же Семён Салтыков. Указом Александр Данилович лишался всех чинов и наград и высылался в своё имение Раненбург (ныне г. Чаплыгин Липецкой области).

Меншиков послал свою супругу Дарью Михайловну просить помилования у Петра II. Она припала к стопам царя, умоляла смилостивиться и многократно падала в обморок, чем вызвала его сочувствие. Он поднимал её на ноги и утешал, но помиловать супруга отказался. Тогда она бросилась к царевне Елизавете Петровне, но и там успеха не добилась²⁸. Бывшая невеста царя Мария Александровна прибегла к помощи Натальи Алексеевны, но тоже безуспешно.

Примечание 28. Так у прусского посла Мардефельда. Саксонец Лефорт писал, что Дарья Михайловна отправилась к Петру II с сыном, но царь, выслушав её мольбу, молча повернулся и вышел. Та же сцена повторилась у великих княжон Натальи Алексеевны и Елизаветы Петровны. Конец примечания.

Скупые сведения о падении Меншикова отразились и в документах Верховного тайного совета. Так 11 сентября 1727 года в Совет явился специальный уполномоченный надворный интендант Пётр Мошков и «объявил камень большой лаловой, который по вчерашнему приказу взял он у князя Меншикова; и тот камень для отдаяния Его Императорскому Величеству принял барон Андрей Иванович Остерман». 16 сентября Остерман внёс на рассмотрение Совета предложение о покупке для царевны Натальи Алексеевны алмазов за 85 000 рублей (судя по всему, из конфискованных у Меншикова драгоценностей). Поскольку, по мнению Андрея Ивановича, цена была низкая, Совет покупку тут же утвердил.

Запись в журнале Совета от 29 сентября сообщает, что был «чтен экстракт из писем Меншикова», на которых были «ставлены крыжи рукою барона Андрея Ивановича Остермана», т.е. пометки на полях. Было принято решение проверить все канцелярии и всех бывших секретарей Меншикова, изъять все письма и документы. В журнале Совета от 1 января 1728 года говорится:

«Из взятых кавалерий ордена святого Александра из бывшей князя Меншикова канцелярии отданы две кавалерии к барону Андрею Ивановичу Остерману, в том числе одна со звездой».

«Остерман подписывает ссылку Меншикова с неведением героя античной трагедии, который повернул колесо судьбы», - пишут Загурская и Корсун. – «Через много лет это колесо, раздавившее Меншикова, раздавит и Остермана…». Ну, Остерман не один подписывал ссылку Меншикову – это единодушно сделал весь Верховный тайный совет. Генерал М.М. Голицын, по информации Маньяна, предпринял попытку попросить Петра II о смягчении участи Меншикова, но успеха не имел. Остерман в беседе с Маньяном заявил, что об этом не может быть и речи.

Не успел Меншиков добраться до Раненбурга, как была назначена следственная комиссия, председателем которой стал Андрей Иванович. Граф методично и скрупулёзно «обрубал» все концы, связывавшие когда-то всесильного фаворита с рычагами власти. Он приказал отобрать оружие у людей, сопровождавших кортеж князя, довести количество сопровождавших слуг до минимума, отобрать у Меншиковых все семейные драгоценности. Он стал вникать во все злоупотребления бывшего фельдмаршала и светлейшего князя. Их было слишком много, концы их Александр Данилович прятал плохо, так что собрать обвинительный материал большого труда не стоило. Остерман, стоявший за сценарием падения Меншикова, по-видимому, сильно опасался даже опального Меншикова и дело его долго держал «на контроле».

5 октября Верховный тайный совет указал капитану С.М. Пырскому, сопровождавшему ссыльного Меншикова до Ораниенбаума, отобрать у него всех лошадей и всю упряжь, взятые в императорской конюшне и вернуть по назначению. 5 октября он явился в Верховный тайный совет и потребовал ссылки в монастырь и свояченицы Меншикова Варвары Михайловны Арсеньевой. На следующий день Совет принял об этом решение и рассмотрел вопрос о приписке имений и деревень Меншикова к дворцовым вотчинам, «об отобрании кавалерии» у его детей и шурина Василия Арсеньева, о свободном проживании Анны Девиер и пр.

8 февраля 1728 года, вернувшись в Верховный тайный совет от императора, Остерман сообщил его членам, что «е.и.в. изволили о князе Меншикове разговаривать, чтоб его куда-нибудь послать, пожитки его взять…». И 28 марта было принято решение отправить Меншикова из Раненбурга в «страну соболей» – в Сибирь, в городок Берёзов, а имущество – конфисковать в пользу казны. Дом Меншикова в Москве у Боровицкого моста был отдан на время герцогине Мекленбургской Екатерине Ивановне.

Недвижимостью Меншикова власти занимались до конца 1727 года и даже ещё в следующем году. Впрочем, в журналах Верховного тайного совета за 1727-1728 гг. всё чаще появлялась запись: «Потом пришёл действительный тайный советник барон Андрей Иванович Остерман». Вероятно, дел у него было столько, что он просто не успевал побывать во всех нужных местах. Например, в это время он занимался просьбой курляндской герцогини Анны Иоановны выдать ей «пособие» в размере 4 500 рублей, для чего в Петербург приехал Пётр Михайлович Бестужев-Рюмин, комиссар России в Курляндии, и просил аудиенции у вице-канцлера. В феврале 1728 года Верховный тайный совет рассматривал вопрос о приёме на русскую службу полковника Кейта, но решение об этом отложили до согласования с Остерманом – ещё один пример того, каким влиянием пользовался вице-канцлер. В феврале же «за дряхлостью» был уволен «от всех дел» его недруг Шафиров.

Примечательно, что Андрей Иванович, как пишет К. Рондо, «отказался принять поместье в Пруссии, приносящее тысяч шесть крон ежегодного дохода и принадлежащее князю Меншикову». Прусский король этим подарком хотел подкупить Остермана в расчёте на то, что он поможет ему продавать для русской армии сукно, заменив им сукна английские²⁹. Павленко утверждает, что Остерман отказывался от подарков и взяток потому, что боялся разоблачения и наказания. Возможно, страх и присутствовал, но настоящего преступника никакой страх не спасает от соблазна. Мы считаем, что Андрей Иванович просто по своей сути был человеком честным и неподкупным.

Примечание 29. Король Пруссии добился-таки своего: он лично послал три письма к Остерману и князю (А.Г.?) Долгорукову и получил от них согласие на покупку 187 500 ярдов прусского сукна, чем очень расстроил англичанина Рондо. Конец примечания.

Утверждая, что всё дело Меншикова было срежиссировано коварным и хитроумным Остерманом, историки предпринимают попытки продемонстрировать, как Андрей Иванович методично и педантично (он же немец!) предусматривал преследование бывшего временщика и членов его семьи, не давая им возможности ни охнуть, ни вздохнуть. Но так ли это было? Например, русский историк Вяземский не без оснований предполагает, что в свержении Меншикова участвовал также и канцлер Головкин: в конце августа Пётр II жил в Ропше в его имении. Позже мы увидим, как скрупулёзно и методично царица Елизавета Петровна «изымала из употребления» свергнутых в 1741 году Остермана, Миниха и др. неугодных ей лиц.

Сам Н.И. Павленко, один из авторов обличительных характеристик Остермана, приводит примеры обратного, из которых явствует, что всё было сымпровизировано на скорую руку с отсутствием всякой методичности в действиях:

Кстати выезд Меншиковых из Петербурга представлял собой настолько пышную и внушительную церемонию, что можно было подумать, что никакого падения «самодержавного властелина» и в помине не было.

Гвардии капитан С.М. Пырский, сопровождавший с отрядом Меншикова в ссылку, не получил никаких инструкций и был вынужден обратиться к секретарю Верховного тайного совета Степанову. Ответы Степанова на 10 вопросов Пырского утвердили три члена Совета – Апраксин, Голицын и Головкин, но подписи Остермана на документе не было. Это опять даёт повод историку утверждать, что «главный режиссёр переворота предпочёл остаться в тени, не оставлять следов своего в нём участия».

Оружие у свиты Меншикова отобрали только 11 сентября, когда кортеж уже находился под Ижорой! «Пункты, по которым князя Меншикова допрашивать», кроме Остермана, подписывали генерал-адмирал Апраксин, канцлер Головкин и князь Д.М. Голицын. «Карательные» меры по отношению к родственникам, движимого и недвижимого имущества растянулись на несколько месяцев, и участвовали в ней – вместе с Остерманом – все остальные высокопоставленные лица.

Выходит прямо классический сюжет: невинная жертва страдает, а злодей, стоявший за «коварным преступлением», остаётся в тени! Неужели нельзя предположить, что даже вездесущий Остерман не мог поспеть на все дела? Да и к чему ему было уклоняться от подписи и скрывать то, что он уже в ряде подписанных и сочинённых им на этот счёт документов подтвердил? Да, уж больно неравнодушен к графу Остерману оказался наш маститый историк! Кстати, Павленко, не жалеющий самых неприглядных эпитетов в адрес Остермана, не может не признать, что светлейший сам себе вырыл могилу и восстановил против себя весь двор. Более того, пишет историк, Остерман, участвуя в падении временщика, действовал в интересах Петра II, уже уставшего от назойливой опеки со стороны Меншикова и стремившегося освободиться от его влияния.

Соловьёв тоже не склонен преувеличивать роль Остермана в падении Меншикова. Историк предлагает вникнуть в источник власти временщика, основанную сначала на гвардии, потом на слабостях Екатерины I, на манипуляциях ею, на его беспардонных претензиях на «царские почести» и нетерпение к окружавшим его «коллегам».

Официальную версию крушения Меншикова Пётр II озвучил в своём письме герцогу Голштинии:

«Бессовестный и высокомерный князь Меншиков, обязанный блаженной памяти императору Петру I, супруге его и мне всем счастием и несметными богатствами, почти превосходящими императорские сокровища, имел дерзость не оказывать должного уважения моей сестре и всем составляющим семейство моё и изъявлял к нам менее почтения и внимания, чем к своей дочери…Чтобы истребить вредные корни сего древа, Верховный мой совет присудил лишить оного изменника всех почестей (не подвергая тому жену и детей его), дабы память его исчезла, а беззаконно приобретённые им богатства обратить опять в казну, из которой он их похитил».

Каждая строка, каждое слово письма вышла из-под пера Андрея Ивановича – в этом нет никаких сомнений. В письме Остерман вложил в уста императора всё своё истинное отношение к бывшему патрону. Никто не мог выразить суть дела лучше, чем Остерман.

Но стало ли у Андрея Ивановича после ссылки Меншикова спокойней на душе? Был ли он сам гарантирован от очередной вспышки недовольства у императора-отрока, который в любой момент мог отправить его в ссылку или на плаху? В значительной степени его положение и личная безопасность зависели от клана Долгоруких. Я. Гордин, ссылаясь на Гогенгольца, пишет: «Избавившись от опеки Меншикова и запугав своего официального воспитателя Остермана, тринадцатилетний царь с восторгом отдался водительству худших из семейства Долгоруких». Чем это «водительство» закончится, ждать оставалось недолго.

Григорьев Борис Николаевич