Рядом с Меншиковым и Екатериной I

После смерти Петра Великого Россия вступала в нестабильный период дворцовых переворотов. Сам царь своим распоряжением от 5 февраля 1722 года о том, что русский престол может передаваться не только по наследству, но и другим лицам, заложил мину под благополучие империи. «Редко самовластие наказывало себя так жестоко, как в лице Петра этим законом от 5 февраля», – писал Н.И. Ключевский. Трон Петра окружили малоопытные, малообразованные и слабовольные временщики, не подготовленные к управлению громадной страной и больше беспокоившихся о личных карманах и удовольствиях. «Дело Петра эти люди не имели ни сил, ни охоты продолжать, ни разрушить; они могли его только портить», - писал наш знаменитый историк.

В 1725 году российский трон заняла его жена Екатерина Алексеевна. Остерман считал кандидатуру Екатерины на роль императрицы далеко не идеальной, но в сложившихся обстоятельствах – неизбежной. Конечно, он видел и знал, что безродная Екатерина была порочной, неграмотной и необразованной женщиной, непригодной к управлению империей, но зато она отличалась лёгким и весёлым нравом и многим нравилась. Впрочем, Андрей Иванович не обладал в это время ни личным весом, ни связями с другими «тяжеловесами», чтобы как-то повлиять на выбор наследника Петра.

Когда Пётр за два месяца до своей смерти уличил Екатерину в любовной связи с камергером В.И. Монсом, братом Анны Монс, бывшей своей любовницы, а потом публично казнил Монса, то он советовался с Остерманом относительно того, как следовало ему поступить с неверной женой. Обманутый муж был настроен отрубить ей голову, как в своё время поступил с Анной Болейн король Англии Генрих VIII. Франц Вильбуа пишет, что своей жизнью изменница была обязана графу П.А. Толстому и А.И. Остерману: «Царь при первых же бесспорных доказательствах неверности его жены хотел учинить над нею суд в Сенате, чтобы устроить ей публичную казнь. Когда же он сказал о своём намерении графам Толстому и Остерману, оба они кинулись к его ногам, чтобы заставить его отказаться от этого». Толстой и Остерман апеллировали к отцовским чувствам Петра и государственным интересам: в это время велись переговоры о замужестве Анны и Елизаветы за иностранных принцев, и казнь Екатерины могла бы оттолкнуть женихов от родства с семьёй Петра. А в этих браках царь видел возможность ещё более тесной интеграции России в европейский «концерт», и он смирился.

Кстати, Остерман оказался единственным из всех сановников, кто не прибегал к милостям и благосклонности Виллима Ивановича Монса, который превратил своё положение любовника Екатерины в синекуру, раздавая направо и налево чины, ордена и деревни. Канцелярию фаворита, не владевшего русским языком, вёл некий Егор Иванович Столетов, угождавший Монсу в амурных делах. Сам «мягкосердый» Столетов тоже не гнушался взяток и подачек, и получить доступ к всесильному Монсу можно было только «через труп» Егора Ивановича¹⁴.

Примечание 14. Столетова присудили к наказанию кнутом и сослали в солдаты, но потом сердобольная Екатерина I простила и определила его в придворный штат своей дочери Елизаветы Петровны. Там он продолжал играть роль прилипалы то к одной сильной придворной партии, то к другой. В 1732 году - уже по делу Долгоруких - он «загремел» в сибирскую ссылку, но и там не успокоился и стал писать доносы. Конец примечания.

В этот насыщенный событиями ноябрь Пётр I часто беседовал с Остерманом, доверив ему оформление брака дочери Анны с голштинским принцем. Из дневника камер-юнкера голштинского принца Ф.В. Бергхольца явствует, что 10 ноября 1724 года, на следующий день после ареста Монса, Остерман объявил герцогу Голштинии о согласии Петра отдать за него дочь Анну. 18 ноября, пишет Бергхольц, Остерман запросил у него брачный контракт дочери с герцогом, а 20 ноября, четыре дня спустя после казни Монса, тело которого всё ещё лежало на плахе, Остерман вместе с герцогом подписал брачный контракт. 24 ноября состоялась свадьба, и Анна Петровна оформила отказ от своего права претендовать на русский престол. Но в секретной статье император оставлял за собой право в случае необходимости призвать Анну обратно в Россию и вернуть ей или её сыновьям наследственное право.

Скандал в «благородном семействе» был потушен, и имя Екатерины в связи с делом Монса упомянуто не было. Жена Цезаря – вне всяких подозрений! Сам Андрей Иванович потом тоже ставил себе в заслугу спасение Екатерине I жизни.

Законным наследником Петра Великого считался его внук Пётр, сын казнённого царевича Алексея. Скорее всего, Пётр предпочёл бы передать трон внуку, нежели изменнице Екатерине, но точно распорядиться о своём преемнике он так и не успел. Или его распоряжения утаили и извратили.

Граф Г.Ф. Бассевич (1680-1748), министр герцога Голштинии-Готторп в Петербурге, присутствовавший при кончине Петра Великого, якобы видел, что написанные неверной рукой царя на поданной ему бумаге слова «Отдайте всё…» заканчивались неразборчивыми закорючками. Их якобы не разобрали, потому что там при желании можно было разобрать имя царевича Петра Алексеевича. Но Меншиков интерпретировал эти закорюки в пользу своей бывшей наложницы Екатерины. Он и его сторонники опасались, что при возведении на трон царевича Петра Алексеевича власть получит его бабушка, первая жена Петра Евдокия и род Лопухиных, а Лопухины уж никак бы не простили людей, проголосовавших в 1718 году за казнь царевича Алексея Петровича, отца кандидата на трон. Н.И. Павленко и Е.В. Анисимов считают, что эпизод с «Отдайте всё…» мало достоверен и выдуман Бассевичем. Феофан Прокопович, исповедавший умиравшего царя, услышал последнее слово «после», что должно было означать: «Потом, после я решу дело о наследнике».

Е. Анисимов пишет, что дело в пользу великого князя Петра Алексеевича как наследника трона был уже решён его сторонниками, князьями Долгорукими, Д.М. Голицыными, А.И. Репниным, графами П.М. Апраксиным и И.А. Мусин-Пушкиным Но якобы об этом узнал генерал-прокурор П.И. Ягужинский и рассказал Бассевичу, а тот проинформировал А.Д. Меншикова. Светлейший, почуяв опасность, развил бешеную активность, чтобы не допустить этого. В результате победил Данилыч, за которым к тому же стояла гвардия. Иностранцы – например, Остерман и Брюс, – проявили благоразумие и открыто по вопросу наследства не высказались. Андрей Иванович был прагматиком и к тому же чужестранцем, не имевшим веса, потому благоразумно принял государственный переворот как данность. В противном случае ему бы не миновать ссылки или плахи.

Этой же версии о переходе власти придерживался наш знаменитый историк В.М. Соловьёв. Если бы Пётр хотел передать трон супруге, то зачем ему было тогда звать дочь Анну за бумагой и писать на ней последнее завещание? Ведь Екатерина и свидетели стояли рядом! Да и Анну, вышедшую замуж за герцога Голштинии, Пётр не мог иметь в виду, потому что ещё в 1724 году исключил её из списка претендентов на престол.

Кстати, Анна Петровна отрекалась от престола не только за себя, но и за своё потомство. Умирая, Екатерина I передала трон Петру Алексеевичу с оговоркой: если он умрёт бездетным, то трон должен был перейти к …Анне либо к её наследникам. После смерти Петра II Верховный тайный совет нарушил и эту волю и пригласил на трон курляндскую герцогиню Анну Иоановну. В конечном итоге воля Петра Великого была нарушена, а воля Екатерины I была исполнена в 1741 году, когда сын Анны Петровны Пётр был признан Елизаветой Петровной в качестве законного наследника и правил потом под именем Петра III. В общем, «птенцы» Петра «наворочали» вокруг российского трона столько завалов, что их с трудом разгребли только ко времени правления Александра I.

Конечно, пишут М.П. Загурская и А.Н. Корсун, Меншиков теоретически имел возможность подделать завещание в пользу Екатерины, но он понимал, что после её адюльтера с Монсом вряд ли бы кто поверил этому документу. Оставалось одно: применить силу и совершить государственный переворот. «Птенцам» Петра противостояли представители родовой знати (см. выше), но всё решила гвардия: она была предана Петру Великому и перенесла эту верность на его супругу.

Эти драматические события Н.И. Ключевский охарактеризовал следующим образом:

«28 января 1725 года, когда преобразователь умирал, не оставив последней воли, собрались члены Сената, чтобы обсудить вопрос о преемнике. Правительственный класс разделился: старая знать, во главе которой стояли князья Голицыны, Репнин, высказывалась за малолетнего внука преобразователя – Петра II. Новые неродовитые дельцы, ближайшие сотрудники преобразователя, члены комиссии, осудившие на смерть отца этого наследника, царевича Алексея, с князем Меншиковым во главе стояли, за императрицу-вдову.

Пока сенаторы совещались во дворце по вопросу престолонаследия, в углу залы совещания как-то появились офицеры гвардии, неизвестно кем сюда призванные. Они не принимали прямого участия в прениях сенаторов, но, подобно хору в античной драме, с резкой откровенностью высказывали об них своё суждение, грозя разбить головы старым боярам, которые будут противиться воцарению Екатерины. Вдруг под окнами дворца раздался барабанный бой. Оказалось, что там стояли два гвардейские полка под ружьём, призванные своими командирами – князем Меншиковым и Бутурлиным. Президент Военной коллегии (военный министр) фельдмаршал князь Репнин с сердцем спросил: ˮКто смел без моего ведома привести полки? Разве я не фельдмаршал?ˮ Бутурлин возразил, что полки призвал он по воле императрицы, которой все подданные обязаны повиноваться, ˮне исключая тебяˮ, добавил он».

После этого сенат и все присутствующие единогласно проголосовали за Екатерину.

В эти тревожные дни Остерман, да и многие другие сановники вряд ли чувствовали себя уверенно. Так Кампредон, навестив в начале февраля Остермана на дому, обратил внимание на то, что вся мебель и прочий домашний скарб его были упакованы и готовы к отправке. То же самое француз увидел и в доме Ягужинского.

Со смертью Петра власть захватившие, по выражению Ключевского, «начали дурачиться». Не «дурачились» единицы, и среди них был А.И. Остерман. Интриги – интригами, но Остерман никогда не забывал о деле. Он перестал «выходить на сцену», действовал осторожно за кулисами – особенно в периоды обострения политической борьбы, но твёрдо держал в своих руках нити власти. Несмотря на повальные обвинения историков о карьеризме и тщеславии Остермана, нельзя отделаться от впечатления, что он сознательно поставил перед собой цель уцелеть во всех придворных пертурбациях и во что бы то ни стало сохранить себя не ради корысти или шкурных интересов, а для дела Петра Великого. Звучит пафосно, но вся последующая жизнь Андрея Ивановича является подтверждением этой мысли.

…На следующее утро поле восхождения Екатерины на трон вице-канцлер принимал иностранных послов, заверяя их в том, что Россия будет продолжать следовать курсу, избранному Петром Великим.

Роль Остермана в послепетровской России заключалась в том, чтобы не позволить людям вокруг трона нанести наследию Петра вред. Мы не оговорились: именно таким видел своё предназначение сам Андрей Иванович.

Если при Петре Остерман сосредотачивался больше на дипломатии и внешних делах России, то при Екатерине I и её преемниках он с не меньшими энтузиазмом и успехом занимается и внутренними делами страны, он становится вице-канцлером. 21 мая 1725 года, в день бракосочетания Анны Петровны с герцогом Голштинским, он был пожалован в действительные тайные советники. Эти звание и чин он сохранит в течение последующих 15 лет.

В начале 1726 года Меншиков начал консультации об учреждении Верховного тайного совета. П.В. Долгоруков, считавший Андрея Ивановича настоящим автором этой идеи, утверждает, что благодаря стараниям Андрея Ивановича в Верховный тайный совет был включён глава партии «старинно-любителей» князь Д.М. Голицын. Это был дальновидный шаг, позволявший получить в Совете сбалансированное представительство мнений.

Сам Остерман, как мы знаем, вёл в это время переговоры с французским послом Кампредоном о заключении франко-российского союза. Когда переговоры вошли в решающую фазу, Остерман неожиданно «заболел» и затаился дома. После 3-недельной паузы Кампредон поехал к Остерману, у которого был флюс - оправдание или объяснение его длительного молчания. Но дело обстояло намного серьёзней: в дни, последовавшие после учреждения Верховного тайного совета, посол получил сведения о том, что Остермана назначили послом в Стокгольм, и он ехал теперь, чтобы поздравить его с этим назначением. Судя по всему, Андрей Иванович был не в восторге от этого назначения и расспрашивал Кампредона об условиях жизни в шведской столице, который до назначения в Петербург несколько лет проработал в Стокгольме. Француз писал, что назначение послом в Стокгольм явилось результатом интриги П.А. Толстого, который возненавидел Остермана за его приближение к Меншикову и решил заменить Остермана Шафировым.

Вот Остерман и саботировал выезд в Стокгольм болезнью головы. Кажется, это был первый зарегистрированный историей случай «заболевания» вице-канцлера – потом мнимые болезни будут повторяться всякий раз, когда Андрею Ивановичу казалось, что на какое-то время следовало затаиться и в официальных делах не участвовать.

Но одновременно Остерман прибег к помощи светлейшего князя, старого врага Шафирова – Меншиков уже начал работать над удалением Шафирова из Петербурга и преуспел в этом. В апреле он приказал Шафирову отправиться «по китобойным делам» в Архангельск¹⁵. В тот же день, пишет Кампредон, Остерман покинул дом и поехал обедать к Карлу Фридриху, а в Стокгольм вместо него поехал Василий Лукич Долгоруков. К январю временный поверенный в делах Франции Маньян отмечает, что влияние Остермана на государственные дела усиливается, и что возвращение Шафирова маловероятно. Соловьёв пишет, что Остерман нашёл сильную поддержку против Шафирова в лице фельдмаршала Василия Владимировича Долгорукого.

Примечание 15. В Архангельск Шафирову было предписано выехать Верховным тайным советом лишь 26 сентября 1727 г. Причину своего запоздалого отъезда Пётр Петрович объяснил тем, что font-style:normal'>«заскорбел в сем месяце жестоко меланколическою болезнью и коликою». Конец примечания.

Этот эпизод, на наш взгляд, вполне объясняет причины ещё более тесного сближения Андрея Ивановича со светлейшим. Речь отнюдь не шла о том, чтобы как-то «втереться» к Меншикову в доверие, как пишет об этом Н.И. Павленко, - скорее всего речь шла о нежелании Остермана уезжать в почётную ссылку. Кроме того, тут свою роль сыграло и противостояние Меншикова с герцогом Голштинским, покровителем Шафирова. Итак, всё кончилось благополучно, и Остерман стал членом Совета¹⁶. Подпись Остермана в документах Совета шла последней – он же был «безродный» иностранец. Примечательно, что Остерман никогда не подписывался титулом барона или графа, а просто: «Андрей Остерман».

Примечание 16. В Верховный тайный совет вошли А.Д. Меншиков (президент), герцог Голштинский Карл-Фридрих, президент Адмиралтейской коллегии Ф.М. Апраксин, канцлер Г.И. Головкин и вице-канцлер А.И. Остерман. Потом в него кооптировали князей Голицыных и Долгоруки(овы)х. Конец примечания.

Б.Л. Вяземский пишет, что назначение в Верховный тайный совет герцога Голштинского вызвало большое недоумение среди его членов. Было ясно, что Екатерина этим шагом решила уравновесить слишком сильное влияние Меншикова в Совете. Сразу обозначилось противостояние светлейшего князя с герцогом, на сторону которого стал влиятельный граф П.А. Толстой. Остерман, по наблюдению Вяземского, явного участия в этом противостоянии не принимает и действует по обстановке, принимая сторону сильнейшего.

Н.И. Павленко приводит экстракт из отчёта посла Франции Кампредона, в котором тот сообщал в Париж, что 6 апреля 1726 года последовало повеление Екатерины I о том, чтобы Верховный тайный совет не принимал ни одно решение без предварительного согласования с Остерманом. Это был удар и по положению графа П.А. Толстого, пользовавшегося на первых порах расположением Екатерины и боровшегося с князем А.Д. Меншиковым за влияние на императрицу и видевшего в Совете инструмент «укрощения» Меншикова, и по авторитету канцлера Головкина. П.А. Толстой, пишет историк, предпочёл тогда присутствовать на тех заседания Верховного тайного совета, на которых был и барон Остерман. Это позволяло ему напрямую вступать с Остерманом в дискуссию и защищать свои предложения.

В ноябре того же 1726 года Остерману поручили возглавить почтовое дело России и комиссию по делам коммерции, а в январе 1727 года Верховный тайный совет распорядился «О бытии иностранной почте в дирекции действительного тайного советника барона Остермана». Андрей Иванович по этому поводу представил в Совет прошение об учинении резолюции, согласно которой ему представили бы отчёты о состоянии ямских канцелярий, и чтобы ему принадлежала вся полнота власти над ними. Прошение заканчивалось так: «Хотя я, как известно многими делами отягощён, и в сем почтовом деле старание к приведению доброго и полезного государства порядку прилагать буду…». И добавил, что он должен быть освобождён от обязанности сбора почтовых денег и мог бы рассчитывать на бесперебойное финансирование почты. Просьбу его Верховный тайный совет удовлетворил, последовал указ императрицы Екатерины об учреждении «немецкой почты», в котором подтверждались все её пункты.

Шведский учёный К.Р. Берк, посетивший Россию в 1727 году, писал:

«С 1727 года почтовые счета в России устроены по шведскому образцу, после того как директор Дункан с позволения Кансли-коллегии передал Остерману все шведские постановления и формуляры относительно почты дл ведения счетов и смет».

Пока Андрей Иванович держится позади своего патрона Меншикова и самостоятельной роли в дворцовых интригах не играет. Он помогает светлейшему князю расчищать пространство для будущих «великих дел», и мы можем только предположить, что делал он это не всегда охотно. Но чтобы не сгинуть в развязавшейся дворцовой войне, барону, как иностранцу, приходилось лавировать, предельно осторожничать и по возможности не выпадать из основного течения событий. Его знания, опыт, острый ум, прозорливость играли роль того спасательного круга, который позволял ему держаться на поверхности.

Во время выражения соболезнования Кампредоном по случаю смерти Петра Великого Остерман, стоявший у трона вместе с Головкиным, Толстым, Меншиковым и гофмаршалом, держал за Екатерину ответную речь на французском языке. В депеше от 7 апреля 1726 года Кампредон сообщал в Париж, что Остерман и Меншиков, а вслед за ними и Екатерина, в отличие от большинства сенаторов и министров, благосклонно отнеслись к возобновлению переговоров о заключении союза с Францией и о включении в него Англии. Об этом они объявили французу 19 апреля 1726 года. Остерман при этом озвучил оговорку, согласно которой Франция и Англия должны были присоединиться к оборонительному русско-шведскому союзу, и критиковал некоторые пункты представленного французской стороной проекта договора. Например, он возражал против несуразного пункта, согласно которому Россия должна была выступить гарантом целого множества европейских договоров – Утрехтского, Баденского, Гаагского и Лондонского. Париж хотел вовлечь Россию во внутренние европейские конфликты, не имеющие ничего общего с её интересами. В итоге между французом и Остерманом начались споры и пререкания, и переговоры снова забуксовали.

«Подножку» Остерману пытался сделать член Верховного тайного совета герцог Голштинский, возомнивший себя крупным российским и европейским деятелем и пытавшийся подыграть французам не переговорах. Кампредон пишет, что Карл Фридрих мечтал создать при своей тёще Екатерине I тайный кабинет, главой которого он, естественно, видел себя, канцлером – П.А. Толстого или А.Д. Меншикова, а вице-канцлером – П.П. Шафирова или А.И. Остермана.

Кампредон попробовал воздействовать на Остермана лестью, чтобы сделать его более сговорчивым. Он сказал ему однажды, что во Франции очень высокого мнения о его дарованиях, и что для него будет большой честью стать автором русско-французского договора. Вице-канцлер ответил, что для него важнее то, что никто не может его упрекнуть в отсутствии усердия в служении своей государыне. Кстати, Кампредон заподозрил, что его письма в Париж перлюстрируются и дешифруются. Поводом для подозрений послужили некоторые высказывания Остермана, совпадающие с некоторыми подробностями из этих писемх¹⁷.

Примечание 17. Нам кажется, эти подозрения были лишены оснований. Русские дипломаты того времени были знакомы с «цифирным делом», но не настолько, чтобы расшифровывать чужие коды. Это случится позже, во времена вице-канцлерства А.П. Бестужева-Рюмина, которому с помощью немецкого математика Х. Гольдбаха удалось читать депеши французского посла в Петербурге маркиза Шетарди. Конец примечания.

Вообще, читая отчёты Кампредона о работе в Петербурге в 1725-1727 гг. и описание его встреч с бароном Остерманом, невольно получаешь впечатление, что оба партнёры включились в какую-то сложную игру, целью которой было заглянуть друг другу за пазуху, чтобы узнать, какой сюрприз заготовлен для него на сей раз. Опытнейший дипломатический «зубр» Кампредон никак не мог проникнуть в замыслы не менее ловкого переговорщика Остермана, в то время как барон, казалось, не предпринимая никаких усилий, то и дело одерживал над ним верх. Тщетны были и попытки француза установить со своим визави доверительные отношения – любезный во всех отношениях вице-канцлер умел держать его на расстоянии. Живой изобретательный ум француза натыкался на спокойный критический анализ немца.

Как бы то ни было, посол Франции не мог не отдать должное способностям барона. На встрече Кампредона с канцлером Головкиным, графом Толстым и Остерманом 22 января 1726 года последний переводил заявление посла своим коллегам. Кампредон надеялся, что «г. Остерман соблаговолит перевести с обычным своим искусством и знанием». И его ожидания оправдались. Но Остерман не был бы Остерманом, если бы не разочаровал Кампредона. Когда настало время прокомментировать его заявление, Андрей Иванович сказал, что он «недостаточно владеет французским языком, чтобы передать по-русски всё сказанное» послом и попросил дать ему письменный вариант заявления.

Кампредон чуть не взвился от неожиданности такого аргумента: ведь только что вице-канцлер прекрасным французским языком передавал содержание его устного заявления, а теперь приводит какие-то странные аргументы о своей беспомощности. Кампредон был опытным дипломатом. Он набрался терпения и стал снова медленно повторять тезисы своего заявления, а Остерман – теперь уже по-итальянски(!) – переводить их для Толстого. «Когда я кончил», – пишет Кампредон, – «эти три господина поговорили с минуту по-русски, после чего Остерман, поддерживаемый Толстым, сказал мне, что они ничего не поняли в этом длинном изложении и не могут взяться изложить его царице, …если я не сообщу его им письменно».

Возмущённому до глубины души послу пришлось удовлетворить просьбу русских министров и представить им потом копию нужного документа. Похоже было на то, что русское правительство решило притормозить переговоры о заключении невыгодного для него во всех отношениях союза с Францией, и Остерман придумал для этого уважительную причину. А причина в первую очередь заключалась в голштинском вопросе: ни Дания, ни Швеция, ни поддерживавшая их Франция не собирались возвращать Карлу Фридриху завоёванный в Северной войне Данией Шлезвиг (Гольштейн), в то время как Россия выступала тогда в пользу этого.

Кампредон правильно уловил суть происходившего и в письме Остерману от 26 января писал: «В.п. ответили на всё (предложения короля Франции, Б.Г.) молчанием и обнаружили замечательное равнодушие к союзу, к которому прежде…выказывали самое горячее стремление». Посол указал и на другие признаки не только равнодушия, но и противодействия со стороны русских министров стремлениям Парижа. Но это было всё, что в этой ситуации мог сделать Кампредон. Русские разгадали смысл предложений французов и дали понять им о своём к ним безразличии.

А между тем русская дипломатия активно работала над заключением союза с Австрией. Потом Кампредон уехал из Петербурга, скончалась императрица, дело о союзе с Францией заглохло, и отношения с Францией приняли характер дипломатической войны. России предстояло выдержать массивное наступление Франции, поставившей перед собой цель отбросить «варварскую Московию» в её «естественные пределы». Объясняться непосредственно с королём Франции было поручено послу в Париже князю Куракину, и он с этим неплохо справлялся.

А Париж уже готовил русским министрам, участвовавшим в переговорах, денежные «дачи». Французы решили пустить в ход подкуп. Кампредон разделил «дачи» на открытые, в которых речь шла о выдаче 3 тысяч дукатов канцлеру Головкину, П.А. Толстому, А.И. Остерману каждому, и на тайные («о коих никто не должен знать»), где подарок удваивался до 6 тысяч дукатов каждому, включая вышеназванную троицу, а также светлейшего князя Меншикова и адмирала Апраксина, в то время как Ягужинскому и князьям Долгорукому и Голицыну предполагалось выдать по 4 тысячи дукатов¹⁸.

Примечание18. Поскольку договор между Францией и Россией так и не был заключён, то подарки никому не были выданы. В депеше (т.58 СРИО, №47) герцогу Бурбонскому от 3.5.1725 г. Кампредон, ссылаясь на размеры своих годовых расходов в Петербурге, буквально умолял герцога прибавить ему жалованье. Интересный факт: на наём лодочника у француза уходило 350 дукатов. Дело в том, что посол был вынужден часто переплывать Неву, чтобы попасть на приём к русским министрам, жившим по обоим берегам Невы. Конец примечания.

В ноябре 1726 года императрице была подана «Докладная записка о государственных нуждах», датированная 18-м числом и подписанная Меншиковым, Остерманом, А.В. Макаровым и генералом А.Я. Волковым. Павленко считает, что тональность документа указывала на князя Александра Даниловича, в то время как литературная обработка записки принадлежала Остерману. Документ констатировал, что «дела как духовные, так и светские в худом порядке находятся» и что заметных сдвигов в начатых Петром Великим реформах не достигнуто. Страна была истощена Северной войной. Для оживления экономики империи документ предлагал некоторое облегчение крестьянам, сокращение численности армии, уменьшение офицерского жалованья; радикальную реорганизацию власти на местах и учреждение воеводского правления с широкими административными, полицейскими и судебными полномочиями; поощрение торговли и купечества. Кроме того, предлагалось сократить раздутые чиновничьи штаты: «Умножение правителей и канцелярий во всём государстве не токмо служит к великому отягощению стата, но и к великой тягости народа». Записка показывает нам, что проблемы страны во все времена в конечном итоге сводились к недостатку денег и что средства лечения экономики не отличались большой оригинальностью.

На основании записки были изданы указы, а согласно одному из них – создана Комиссия по коммерции, которую возглавил Остерман, и которая призвала купечество подавать проекты и челобитные с целью «поправления коммерции». По оценке Павленко, комиссия работала ни шатко, ни валко, но барону всё-таки кое-что удалось сделать. В частности, по инициативе Остермана порт Архангельск был объявлен свободным от пошлин и примерно втрое снизили таксу на почтовые отправления, что сильно оживило жизнь в империи; отменили государственную монополию на выращивание и продажу табака. В рамках комиссии работал специалист горного дела В.Н. Татищев (1686-1750), в частности пытавшийся вместе с Волковым упорядочить работу монетного двора. 8 марта 1727 года Татищев докладывал об изъятии монетных дворов из Берг-коллегии и восстановлении их самостоятельности.

Другая комиссия, которую возглавил умный и способный князь Д.М. Голицын, и которая должна была выработать предложения по совершенствованию налоговой системы, практически не сделала ничего вообще. Комиссия затребовала от Совета, Синода и коллегий налоговые ведомости и на этом свою работу завершила. У самых умных и способных русских вельмож ещё не хватало государственного ума и опыта. Это придёт попозже, а пока приходилось полагаться на «немцев». У них кое-что получалось.

А вот царский историк К. Арсеньев так охарактеризовал деятельность Остермана в Комиссии:

«Остерман начертал проект тарифа, сочинил устав о расправе между купцами при выгрузке и нагрузке товаров, правила о браковщиках, уничтожил некоторые сборы и подати, препятствующие успехам торговли, старался отвратить вредные действия контрабанды и благоприятствуя торгу иноземцев в России, без вреда для туземных торговцев, определил отношения первых к последним и к правительству».

Разными льготами и привилегиями он благоприятствовал также торговой деятельности в Астрахани (т.н. Жулфинская комапания), улучшил чеканку медной монеты, ввёл в употребление т.н. Вексельный устав, приучив русских купцов к цивилизованным формам расчётов и осуществил некоторые другие полезные мероприятия.

Павленко утверждает, что комиссия Остермана работала ни шатко, ни валко. Разве это так уж мало для одного человека, работавшего в наитяжелейших условиях послепетровского времени, когда экономика России была сильно подорвана 20-летней Северной войной, когда не было компетентных кадров, когда каждый чиновник только норовил украсть? Да и были ли в истории России комиссии подобного рода, которые бы работали и шатко, и валко?

А.И. Остерман в 20-30-е годы оказывал заметное влияние на российско-шведские отношения. Основные усилия русская дипломатия направляла на укрепление в Швеции сложившегося конституционного правления и недопущение реваншистских кругов страны к антирусским альянсам. В этом смысле в Стокгольме развернулась настоящая дипломатическая война между Францией и Россией за влияние на парламент и правительство королевства и нейтрализацию негативного влияния Парижа, науськивающего Стокгольм к реваншу за поражение в Северной войне. На определённых этапах этой борьбы русские посланники в Швеции блокировались с английскими.

Первый посланник России в Швеции после Ништадтского мира 1721 года был М.П. Бестужев-Рюмин (1688-1760), брат будущего великого канцлера России. Внутриполитическое положение Швеции было неустойчивым, но в 1724 году Бестужеву удалось заключить с Швецией оборонительный союз¹⁹. Голштинский посланник Х.Ф. фон Бассевич (1680-1748), продвигавший на шведский трон своего патрона герцога Карла-Фридриха, действовал в контакте с Бестужевым, но потом личные отношения с заносчивым голштинцем у Михаила Петровича испортились, и он попросил Остермана убрать его из Стокгольма. Но убрали не Бассевича, а Бестужева. Герцог Голштинии и зять Екатерины I Карл-Фридрих в это время имел сильные позиции при русском дворе, и Остерман, судя по всему, ничего не мог сделать в защиту своего посланника. 7 августа 1725 года на заседании Коллегии иностранных дел Андрей Иванович подал меморандум о том, чтобы в Стокгольм Бестужева не возвращать. Екатерина I, сочувствовавшая Бестужеву, была вынуждена под давлением голштинцев и светлейшего князя А.Д. Меншикова согласиться с этим.

Примечания 19. Стокгольмский оборонительный союз был рассчитан на 12 лет и являлся первым союзным договором, заключённым Швецией после Ништадтского мира. Стороны гарантировали друг друга от агрессии какой-либо европейской державы и намеревались выставить против агрессора вспомогательный корпус, в который Россия предоставляла 12 тысяч солдат и 4 тысяч драгун и эскадру в составе 9 русских линейных кораблей, а Швеция – 8 тысяч пехотинцев, 2 тысячи кавалеристов и эскадру численностью в 6 шведских линейных кораблей и 2 фрегатов. Союз гарантировал неизменность конституции Польши, декларировал восстановление суверенитета герцога Готторп-Голштинии в Шлезвиге и предоставлял шведским купцам некоторые привилегии в России. Конец примечания.

Бестужева в Стокгольме сменил флотский капитан Николай Фёдорович Головин (1695-1745) – по оценке русских историков, отличный моряк, но весьма посредственный дипломат. Перед ним стояла всё та же невыполнимая задача – всеми средствами «уловлять» в прорусскую партию парламентское и правительственное большинство вождя Арвида Хорна и противодействовать присоединению Швеции к враждебному России Ганноверскому союзу²⁰.

Примечание 20. Ганноверский союз – первоначально союз Англии, Франции, Пруссии и Ганновера, подписанный 23 августа/3 сентября 1725 г. в ответ на австро-испанский союз. Пруссия, однако, не хотела портить отношения с Россией и выступала за возврат Шлезвига голштинскому герцогу. Берлин обещал помогать союзникам в том только случае, если объектом нападения со стороны России стал бы Ганновер. Позднее к Ганноверскому союзу присоединились Голландия, Дания и Швеция, а Россия заключила в 1726 г. союз с Австрией и присоединилась к австро-испанскому договору. В 1729 г. Ганноверский союз трансформировался в т.н. Севильский союз, в котором участвовала также и Испания, но и он просуществовал недолго и в начале 30-х годов распался. В результате твёрдой позиции Австрии и России Европа вернулась к статус-кво 1718-1719 г.г. Конец примечания.

В 1726 году в Петербурге решили заменить Н.Ф. Головина опытнейшим дипломатом, князем Василием Лукичом Долгоруким (Долгоруковым) (1670-1739), который, как мы указывали выше, поехал в Стокгольм вместо Остермана. Василий Лукич был опытным и способным дипломатом и мог более успешно решать задачу не допустить присоединения Швеции к Ганноверскому союзу. При этом Головина оставили в Стокгольме при Долгоруком на вторых ролях, в качестве помощника.

В 1727 году Швеция всё-таки присоединилась к Ганноверскому союзу, В.Л. Долгоруков был отозван домой, а в Петербурге Бассевич стал толкать правительство к войне со Швецией. Но Верховный тайный совет занял в этом вопросе более взвешенную позицию. После отъезда В.Л. Долгорукого посланником в Стокгольме остался граф и уже адмирал Н.Ф. Головин, который проработал в Швеции до 1732 года примерно с таким же переменным успехом, как и его предшественники. «Уловить» кого-либо из «острых и лукавых» шведов в прорусскую партию ему пока не удавалось.

Миних Христофор Антонович

Фельдмаршал Б.Х. Миних (1683-1767) в 1730 году так оценивал отношения со Швецией: «Швеция дала нашей государыне императорский титул; мы не ждём с её стороны никакого беспокойства...». Это, конечно, была слишком оптимистическая и поверхностная оценка, отражавшая сугубо текущий момент и не заглядывавшая в будущее. Более реально на Швецию смотрел вице-канцлер Остерман.

1 января 1727 года Остермана вместе с князем Д.М. Голицыным награждают орденом Андрея Первозванного, причём Екатерина I нарушила порядок: орден Андрея Первозванного вручался лишь при условии, если награждаемый уже был кавалером ордена Александра Невского. Одновременно Остермана назначают обер-гофмейстером двора Екатерины, которым он остался и при дворе Петра II, и воспитателем будущего императора, которым он продолжал оставаться вплоть до смерти Петра. Естественно, инициатором этих почестей Андрей Иванович был обязан Меншикову.

Впрочем, проницательный прусский посол Мардефельд в отчёте от 6 июля 1727 года писал в Берлин: «Кредит Остермана проистекает не только из могущества князя, но основывается на великих способностях барона, честности, бескорыстия его…» По мнению пруссака, Остерман нёс то бремя, которое русские вельможи не хотели носить по своей природной лености.

Аналогичного мнения придерживался и французский дипломат Маньян:

«Кредит Остермана поддерживается лишь его необходимостью для русских, почти не заменимой в том, что касается до мелочей в делах, так как ни один из русских не чувствует себя достаточно трудолюбивым, чтобы взять на себя это бремя».

Мы не стали бы вслед за Мардефельдом и Маньяном огульно хулить русских и поддержим мнение Н.И. Павленко о том, что трудолюбивые русские вельможи и тогда были: например, граф П.А. Толстой, кабинет-секретарь А.В. Макаров, секретарь Верховного тайного совета В. Степанов, В.Н. Татищев, генерал-майор А.Я. Волков и другие военные, только у них часто не хватало «политеса», политической воли, целеустремлённости, знания европейских реалий и иностранных языков.

Вопрос об образовании и воспитании царствующих особ занимал тогда выдающиеся умы Европы – к примеру, Н. Маккиавелли и Г.В. Лейбниц отдали дань исследованию этой проблемы. Воспитание царевича Петра Алексеевича и для Остермана явилось своеобразным философским вызовом, и он подошёл к этому важному и почётному делу с подобающими ему серьёзностью и тщанием. В качестве помощника Остерман получил князя Алексея Григорьевича Долгорукого. Предварительно удалили от принца-отрока С.А. Маврина²¹, бывшего наставником Петра Алексеевича с 1799 года, учителя И.А. Зейкина²², а вместо Маврина был назначен немец Х. Гольдбах, который был поставлен под строгий контроль Остермана. Судя по всему, инициатором удаления Маврина и Зейкина был Меншиков, который видел в них помеху на пути исполнения своих «наполеоновских» замыслов – породниться с будущим императором России. А Остерман, союзник Меншикова, должен был, наоборот, способствовать этим планам. Как Андрей Иванович оправдал эти надежды, увидим ниже.

Примечание 21. Одни историки пишут, что к высылке Маврина был причастен Остерман (вали всё на немца!), К.Б. Миних утверждает, что это было дело рук Меншикова и кажется, был прав. Маврин состоял в кружке княгини Аграфены Петровны Волконской (урожд. Бестужевой-Рюминой), интриговавшем против Меншикова. Что касается Зейкина, то причины и инициаторы его удаления неизвестны. Скорее всего, это был Меншиков, освобождавший место для Остермана. Конец примечания.

Примечание 22. Иван Алексеевич Зейкин на самом деле был венгром и звали его Иштван Секани. Конец примечания.

Скоро придворные увидели, как Остерман выводит великого князя на прогулку. Иногда от воспитанника его отвлекали государственные дела. «За его высочеством великим князем я сегодня не поехал как за болезнию, так и особливо за многодельством и работаю как отправлением курьера в Швецию, так приготовлением отпуска на завтрашней почте, и сверх того рассуждаю, чтоб не вдруг на него налегать» - писал он в записке Меншикову.

Время правления Екатерины I ознаменовалось, как уже заметил читатель, преобладанием во внешней политике голштинского вопроса, который при Петре I носил лишь второстепенное значение и был инструментом для достижения более широких целей. Когда Остерман подписывал брачный контракт Анны Петровны и герцога Голштинии, он всячески сопротивлялся формулировки в тексте о «восстановлении его (герцога) во владениях», однако царь «со стоном сожаления» сохранил её. Этот стон потом долго отражался тяжёлым бременем на русской дипломатии. В результате попыток вернуть Голштинии отторгнутый Данией Шлезвиг Россия испортила отношения с Копенгагеном, и вопрос об отмене т.н. Зундской пошлины²³ заглох. Россия стала искать иные способы компенсировать потерю Голштинией Шлезвига. Этим активно занимал приобретший вес при русском дворе голштинский посланник Бассевич, положивший глаз на отвоёванную у шведов Лифляндию. Это сильно всполошило Англию и Францию, которые вместе со Швецией образовали тогда Ганноверский оборонительный союз.

Примечание 23. Датчане брали пошлину с торговых судов, проходивших проливом Эресунд. Конец примечания.

Остерман не был в восторге от такого развития событий, голштинская проблема сильно тяготила его и связывала русскую дипломатию по рукам и ногам. Голштинская проблема несколько отодвинулась на второй план, когда охладились отношения А.Д. Меншикова с голштинским герцогом.

В 1726 году двор был активно занят курляндской проблемой – сначала браком овдовевшей герцогини Анны Иоановны, а потом претензиями А.Д. Меншикова на корону Курляндского герцогства. Курляндское дворянство выбрало в герцоги саксонского графа Моритца, желавшего жениться на Анне Иоановне. Но благодаря искусным маневрам Остермана и применению военной силы Моритц из игры был выключен. Когда на место герцога стал претендовать князь Меншиков, попросивший Остермана посодействовать ему в этом деле, Андрей Иванович сказался больным. Терещенко пишет, что барон натёр себе лицо винными ягодами и уверял всех, что заболел желтухой. Меншиков, пользуясь угрозами и физической силой, пытался удалить Моритца из Курляндии, и в ноябре 1726 года саксонец написал Остерману письмо с жалобой на светлейшего. В конечном итоге Петербург прибегнул к военной силе, и Моритц был вынужден бежать из Курляндии. Заключительным аккордом в запутанной и многоходовой курляндской эпопее временщика прозвучал его отзыв из Курляндии. Павленко полагает, что убедить в этом Екатерину помогли Головкин, Толстой и Остерман. Курляндская проблема перестала, наконец, быть актуальной, а герцогиня Анна Иоановна так и осталась без мужа.

Формально герцогиня считалась вассалом короля Польши Августа II. В сентябре 1726 года вице-канцлер внёс на рассмотрение Верховного тайного совета вопрос о том, как следовало реагировать России на вмешательство в курляндские дела короля Польши: отделаться дипломатическими протестами или прибегнуть к более радикальным методам. Но реагировать не пришлось, т.к. польский король от резких действий воздержался.

В феврале-марте 1726 года Остерман отсиживался в основном дома, на заседания Верховного тайного совета не приходил, но работу вице-канцлера выполнял исправно.

Вот несколько примеров из заседаний Верховного тайного совета за 1726 год.

5 марта Совет без Остермана обсуждал речь Кампредона на предстоящей его аудиенции у Екатерины I. Найдя её слишком длинной и утомительной для слуха императрицы, Совет рекомендовал Остерману указать на это французскому послу при следующей встрече. Если же Кампредон укоротить речь не захочет, то в аудиенции ему будет отказано. В журнале Совета от 9 марта Андрею Ивановичу был сделан реприманд: «вице-канцлер барон Остерман ремарков своих о персидских делах не совершил». В апреле барон присутствует на заседаниях Совета, но потом секретарь В. Степанов снова регулярно отмечает отсутствие его подписи под протоколами. В письме к Степанову в ноябре 1726 года Андрей Иванович извиняется за отсутствие на заседании Совета 4 ноября и, указывая причины – «отчасти за слабостию здоровья моего, отчасти же за домашним разорением, и чтоб хотя маленькой порядок у себя возставить», - просит Совет решить одно его дело в его отсутствие.

Присутствовавший на заседаниях герцог Голштинский русского языка не знал, и Остерман часто выступал для него в роли переводчика. Заседание Верховного тайного совета от 23 мая 1726 года, например, было посвящено обсуждению такого важного вопроса, как проект присоединения Австрии к русско-шведскому оборонительному союзу. Остермана на заседании не было. Своё мнение по этому вопросу представил герцог Голштинский, но без вице-канцлера, его переводчика, обойтись было нельзя, и было решено перенести заседание Совета на дом к Остерману.

25 мая Остерман имел «конференцию» с австрийским послом Рабутином.

24 августа Верховный тайный совет слушал челобитную Остермана «о пожаловании ему в вечное владение порозжей и пустой земли» по берегу Малой Невы, которую ему в 1721 году пожаловал царь Пётр. Челобитная была удовлетворена.

После смерти Петра Великого антишведский союз с Данией, Саксонией и Англией распался, Россия оказалась в определённой изоляции, и мысли Остермана были заняты поиском полезных для России союзников. Перебрав все страны, Остерман пришёл к выводу, что весьма полезным союзником для России могла стать Австрия, в том числе в целях осуществления общей политики, направленной на ослабление Османской империи. Рассчитывать на Францию, антипод Австрии, по его мнению, было бесполезно. Франция, наоборот поддерживающая Турцию и Швецию и постоянно конфликтующая с Австрией, взяла курс на гегемонию в Европе и постепенно стала занимать антироссийскую позицию. Ганноверский блок, в который, в частности, входили Англия, Франция, Голландия, Дания и Швеция, поставили цель как минимум ослабить Священную римскую империю, вытеснить Россию из Балтийского моря и вернуть Швеции утраченные прибалтийские провинции. А Парижем завладела идея фикс вернуть «варварскую» Россию в её первобытное, допетровское, состояние, так что Франция, естественно, никакого доверия внушать не могла. «Россия и дом Австрийский имеют общий интерес», - писал он, – «1) во убавлении турецких сил; 2) в содержании Речи Посполитой; 3) в шведских делах… Цесарь в состоянии, почитай, всех иных держав от наступления на Россию удержать».

Остерман прозорливо указывал на то, что Австрия, опасаясь Турции и находясь в противостоянии с Францией, была естественным союзником России. Российско-австрийская дружба, считал Андрей Иванович, поможет России занять достойное место в европейском «концерте» и послужит в качестве притягательной силы для привлечения на свою сторону Англии, Пруссии и Швеции, не говоря уж о том, что Австрия будет поддерживать Россию в противостоянии с Османской империей и помогать решать частные дела типа возвращения Шлезвига голштинскому герцогу. Вена, со своей стороны, тоже видела в России единственного и надёжного союзника для сохранения своего влияния и в Германии, и в Европе вообще, - влияния, которое всеми силами старалась подорвать Франция. Искренним и последовательным сторонником дружбы с Россией выступал Евгений Савойский. Много для осуществления русско-австрийского проекта сделал посол России в Вене А.К. Ланчинский.

Естественный поворот русского корабля в сторону Австрии, справедливо утверждает Е. Анисимов, имел огромные политические последствия и для России, и для Европы, причём на долгое время – на целых полтора столетия. Как пишет С.Г. Нелипович, «трактат 26 июля(6 августа) вводил Россию в число ведущих стран Европы, в ту самую европейскую систему, в которую столь безуспешно пытался «прорваться» с помощью штыков и галер Пётр Великий». Союз с Австрией фактически знаменовал собой новый курс европейской политики, и крупнейшие исследователи этого периода (С.Г. Нелипович называет, в частности, В. Медигера и Г.А. Некрасова) связывают новый курс с деятельностью вице-канцлера Остермана.

Союз с Австрией уже через три года принёс свои плоды: ему дважды удалось избежать войны в Европе и способствовать развалу враждебного Ганноверского союза. Во время войны за польское наследство Австрия и Россия действовали тоже совместно и добились в этой войне своих целей. В 1732 году союзная Австрии Россия способствовала разрешению общеевропейского конфликта, а в 1734 году посылка русского экспедиционного корпуса на Рейн под командование П. Лэйси помогла Австрии заключить с Францией достойный мир. Позитивно в целом следует оценивать русско-австрийский союз и в совместной войне с Турцией в 1737-1740 гг. Далее союз должен был выдержать испытание кризиса в 1740-41 гг. и военно-дипломатических проблем в ходе успешной для него в целом Семилетней войны с Пруссией.

А всё началось с представленного Остерманом Верховному Тайному совету «Генерального состояния дел и интересов Всероссийских со всеми соседними и другими иностранными государствами в 1726 году» и с «Рассуждения о турецких и персидских делах», в которых вице-канцлер подробно развил свою внешнеполитическую программу, призывая к союзу с Австрией, к продолжению курса на сближение с Англией и активной политике в бассейне Балтийского моря. Он особо указывал при этом на деструктивную линию Франции, выступавшей против союза России с Австрией и настраивавшей Османскую Порту и Швецию против России.

В «Рассуждении» констатировалось, что содержание завоёванных персидских территорий становится для России непосильным и затруднительным делом, особенно с учётом захватнических планов Турции. По мнению автора, необходимо было взвесить, стоило ли России удерживаться на занятых позициях или «с некоторою честию и безопасностию из сих персидских дел выйти». Если уходить из Персии, то делать это, по его мнению, нужно было не сразу, а постепенно и «поступать градусами», а на оставляемые территории турок не впускать. Отметив неустойчивое положение русской армии в Гиляни, Остерман считал возможным пока не отводить оттуда воинский контингент и предлагал его усилить. Он предлагал занять в Гиляни оборонительную политику, внимательно следить за действиями турок в Персии, стараясь поддерживать с персами дружественные связи и привлекая их по мере возможности на свою сторону в противостоянии с Турцией.

В ответ на некоторые мнения он предложил подумать, стоило ли России из-за Персии начинать новую тяжёлую войну с Османской Портой, если та «войны вдруг с Россией не желает». Согласно его сведениям, турки были более склонны к миру и хотели всего лишь разграничить в Персии с Россией сферы влияния и оказывать либо поддержку шаху, либо оказывать на него влияние. Даже опасное на первый взгляд продвижение турок вглубь Персии будет на руку России, ибо османы завязнут в войне с афганцами и будут нуждаться либо в помощи, либо в нейтралитете России. Если же Россия займёт негативное отношение к Турции, то только подаст этим предлог для их активных действий, а Россия обнаружит свою слабость, поскольку противопоставить этому адекватную военную силу пока не в состоянии.

Главное, чего должна добиваться Россия – это недопущение турок к персидскому побережью Каспийского моря, поэтому надо стремиться к тому, чтобы склонить шаха к миру с турками. Для этого Остерман предлагал использовать грузинского князя Вахтанга VI (1675-1737), бывшего вассала Персии. Для усиления эффекта посреднической миссии Вахтанга Остерман предложил пообещать шаху деньги и возвращение части завоёванных при Петре Великом территорий – например, Гилянь.

Окончательно персидский вопрос «созреет» лишь через 10 лет, когда Россия вступит в войну с Турцией. А пока она стала придерживаться указанной стратегии Остермана. Он активно занимался и европейскими делами, главной его целью было упрочение статуса России в Европе, установление контактов в европейских дворах, поиск союзников. Прибывший в Петербург австрийский посол Рабутин, раздавая направо и налево взятки и подарки, встречался с бароном и подарил ему осыпанную алмазами трость.

В апреле 1726 года, в итоге активной деятельности русской дипломатии, Вена присоединилась к оборонительному русско-шведскому союзу, а 6 августа того же года Остерман заключил с Австрией самостоятельный оборонительный союз и тем самым положил начало длительной тенденции в русской внешней политике.

Остерман, следуя политике Петра Великого, провёл секуляризацию монастырских земель и убедил Верховный тайный совет отобрать часть монастырских земель в пользу государства и сократить число монастырей до 50, разрешив иметь в каждом из них не более 50 монахов не моложе 40 лет. Вскоре после этого был подтверждён указ Петра Великого о свободном въезде иностранцев в Россию.

Для Петра II вице-канцлер сочинил специальный труд «Начертание учения», состоявший из 11 параграфов и рассчитанный на четыре года. В этом учении Остерман следовал принципам эпохи Просвещения. Государь, согласно этим принципам, должен быть отцом своего народа и во всём способствовать его благосостоянию. На первый план Остерман выдвигал изучение иностранных языков, новой истории, географии и политики. Жаль только, что наследник не внял этому учению.

По вопросу воспитания царевича Остерман запросил мнение Х. Гольдбаха, которое тот и высказал в своём письме к барону от 6 июля 1727 года. Н.И. Павленко приводит в своей книге о Петре II текст составленного Остерманом «Представления о разделе часов, которые его императорское величество к своим наукам и забавам употреблять изволит» - иными словами, расписания занятий. Оно было утверждено Верховным тайным советом и принято как руководство к воспитательному процессу несовершеннолетнего императора. В соответствии с положениями педагогической науки того времени, Остерман предлагал воспитаннику обязательнее чередование учёбы, отдыха, развлечений и сна. Утром, по окончании сна, прежде всего, надлежало обратиться к Богу, после чего можно было идти в класс.

Расписание, пишет Павленко, интересно тем, что представляло собой первую в России попытку воспитать из подростка монарха, способного управлять огромной империей²⁴. Важной задачей являлось привитие воспитаннику светских манер, умения держать себя «по-царски», дабы подданные видели в нём не простого смертного, а помазанника Божьего. Особое внимание воспитанник должен был уделять изучению истории: истории государств и их правителей, включая изучение ассирийского, персидского, греческого и римского государства. В качестве учебника по истории рекомендовалась первая часть книги Йоханна Хюбнера. По прохождении древней истории надлежало перейти к новой истории. Кроме истории, в план учёбы были включены курсы немецкого и французского языков, географии, арифметики, геометрии, механики, оптики и т.п.

Примечание 24. Автор, написавший биографию Карла XII, не может не обратить внимание на большое сходство учебной программы Остермана с программой обучения, которую применяли, например, при воспитании шведского короля, также взошедшего на трон несовершеннолетним. Правда, шведским воспитателям повезло куда больше: Карл XII был прилежным учеником, интересовавшимся многими науками, в особенности историей и военным делом. Конец примечания.

Забавы и игры ждали Петра II после обеда: это были музыкальные концерты, танцы, стрельба по мишени, ловля птиц, гуляние верхом на лошади, бильярд, визиты в огороды Летнего дома, наблюдения за обучением солдат, выезды в поле с собаками.

В субботу первая половина дня посвящалась повторению пройденного, а время после обеда было от занятий свободно. На овладение знаний и чистое изучение предметов отводилось 12 часов – четвёртая часть всего «рабочего» времени. Остальные 38 часов предназначались для послеобеденного сна и отдыха.

Наглядное обучение наукой управления государством происходило в среду и пятницу (по 1 часу в день). В эти дни император приходил в Верховный тайный совет, посещал Сенат и коллегии и слушал, что говорилось на заседаниях, что докладывали губернаторы и воеводы, какие указы и распоряжения принимались.

На первых порах, пока Меншиков был в силе, дела воспитателя вроде бы ладились. Светлейший старался держать царя-отрока в строгости. В июне 1727 года саксонский посол Лефорт констатировал, что Остерман вполне овладел доверием императора. Но в это же время дипломат отметил внезапно проснувшуюся у Петра II страсть к охоте, которая всё больше уводила его от учёбы. Прусский посол Мардефельд и в июле продолжал восхищаться успехами Остермана в воспитании императора. Он сообщает, что воспитанник внимательно слушает наставления воспитателя в государственных делах – и внешних, и внутренних. Пруссак приводит слова Остермана: «Каждое утро приходит к нему император в халате и питает к нему такую любовь, какую нельзя выразить словами».

Сообщение Мардефельда в августе подтверждает и француз Маньян:

«Остерман не упускает решительно ничего, что могло бы содействовать усилению удивительного расположения, питаемого к нему молодым царём; постепенно его пребывание около молодого царя доходит до того, что он ни разу не избавил себя от обязанности сопровождать царя при всех его прогулках верхом».

Потом, особенно после смерти сестры Натальи, Пётр Алексеевич попал под влияние Долгоруких и учёбу забросил вовсе, хотя говорить по-немецки и по-французски он всё-таки выучился. Павленко признаёт, что Остерману удалось-таки выучить своего воспитанника и латинскому языку.

А Андрей Иванович относился к своему воспитаннику с отцовской нежностью. И Пётр, оставшийся в раннем детстве без родителей, воспринял такое отношение всей душой. На фоне грубого, властного и необразованного Меншикова воспитатель Остерман являл собой большой контраст, и ему не составило большого труда лаской и вниманием завоевать сердце императора. К этому периоду относится создание неизвестным иностранным художником парадного портрета Остермана, изображающего графа в парадном костюме и с орденом Андрея Первозванного на ленте через плечо.

В августе 1727 года, когда доверие Петра к Остерману достигло своего апогея, начинается его охлаждение к Меншикову – думается, не без влияния воспитателя. Потом между ними начались уже открытые конфликты, но об этом мы расскажем ниже.

После падения Меншикова интерес к учёбе у Петра II заметно угас, и соответственно усилилась страсть к охоте. Начало падать и влияние Остермана. В декабрьской депеше за 1727 год Мардефельд продолжает писать о сохранении Остерманом расположения царя, но сообщает, что царь «слепо следует своим молодым любимцам, а в особенности Ивану Долгорукову в их тайных забавах, что он этим отвлекается от государственных дел». Австрийский посол Рабутин в это время писал, что дело «воспитания государя идёт плохо. Остерман крайне уступчив, стараясь тем самым приобресть доверие своего воспитанника…Развлечения берут верх, часы учения не определены точно, время проходит без пользы, и государь всё более привыкает к своенравию…».

В январе 1728 года испанский посол де Лириа писал в Мадрид: «Барон Остерман в отчаянии, что его труды по воспитанию пропадают даром». Посол рассказывает, что когда расстроенный Андрей Иванович заболел и начал упрекать царя в неправильном образе жизни, то Пётр «выслушав, ушёл от него, не сказав ни слова». Спустя несколько дней Остерман повторил свою нотацию, добавив, что «его величество через несколько лет сам велел бы отрубить ему голову, если бы он не предостерегал его от пропасти, в которую он теперь стремится, и что он не может быть свидетелем его погибели и отказывается от звания воспитателя. Царь обнял Остермана и со слезами на глазах просил не оставлять его, но в тот же самый вечер принялся за прежнее».

В оставшееся время царствования Петра информация о его учёбе становится редкой, эпизодической и в основном негативной. В марте 1729 года австрийский посол В(Б)ратислав в беседе с Остерманов выразил сожаление по поводу того, что никто не думает о том, чтобы приобщить Петра II к занятию делами, что вредно сказывается на ходе государственных дел. Граф ответил, «что не должно терять надежды, и что при необычайных способностях Петра можно ожидать больших успехов, лишь бы было прилежание».

Но прилежания, к сожалению, не было.

…Но вернёмся к другим государственным заботам графа Остермана.

При Екатерине I вопрос о наследнике трона оставался таким же актуальным, как и по смерти Петра. Среди сановников императрицы в этом злополучном вопросе снова единства не было: одни выступали за царевича Петра Алексеевича, другие – за его тётку Елизавету Петровну. Андрей Иванович, подавая своё письменное мнение в Верховный тайный совет в апреле 1726 года, предлагал разрубить этот гордиев узел весьма оригинальным способом: женить 12-летнего Петра на 17-летней тётке – цесаревне Елизавете Петровне. Мотивировал Остерман это предложение со ссылкой на библию и напоминание о времени первоначального размножения рода человеческого. Кроме того, считал Андрей Иванович, брак между близкими родственниками, невозможный для простых смертных, вполне допустим для государей. Соловьёв обращает внимание на другой важный пункт «мнения» Остермана, который исключал отстранение от трона великого князя Петра Алексеевича в пользу царевен: «Если же наследство на одном из её величества детей или кровных наследников, с исключением великого князя, установить, то всегда в Российском государстве разделения и партии останутся…».

Меншиков и церковь возражали, Екатерина тоже сомневалась, но вариант этот отнюдь не был нереальным. К тому же племянник влюбился в свою тётку, и многое теперь зависело от Елизаветы Петровны. К сожалению (или к счастью), для вполне зрелой и ветреной девицы, какой была Елизавета, брак с ребёнком не казался привлекательным. К тому же она в этом году влюбилась в Александра Бутурлина. Свидания с племянником случались всё реже, а вскоре и совсем прекратились.

Давно пора рассказать читателю о связи Остермана с Меншиковым. Некоторые сведения на этот счёт, в частности о знакомстве и сближении Андрея Ивановича с Александром Даниловичем, сообщает нам Н.И. Павленко.

Подтверждаемый их перепиской 1716-й год служит отправной точкой – других, более ранних свидетельств, просто не сохранилось. Это было время, когда Остерман сопровождал Петра I в поездке в Копенгаген, Амстердам и Париж, откуда он подробно информировал Меншикова об обстановке в Европе.

Историк пишет:

«Со всей очевидностью удаётся проследить, как Андрей Иванович втирался в доверие к Меншикову. Каких только любезностей, клятв и обещаний не расточал Андрей Иванович светлейшему, причём он умело их разнообразил: ˮПребываю до смерти моей с глубочайшим респектомˮ или ˮПребываю до гроба с глубоким респектомˮ, то клялся, что ˮво все дни живота моего буду всякими образы старания иметь, как бы оную вашу милость заслужить и достойна себя оной учинитьˮ, то, поздравляя с праздником Воскресения Христова, высказывал пожелание, чтобы Бог ˮвашу высококняжескую светлость и весь ваш высококняжеский дом в святом сохранении имелˮ».

Подобострастный, на первый взгляд, тон писем Остермана, конечно же, услаждал слух петровского фаворита, но не они, согласно Павленко, оказали решающее влияние на его сближение «с заезжим проходимцем»: Остерман являлся для него первоисточником информации о событиях в Европе и вокруг Аландского и Ништадтского конгрессов.

Заметим: честный, трудолюбивый и умный немец – всего лишь заезжий проходимец, а вор, казнокрад и обманщик Меншиков – «птенец Петра», «светлейший князь», «самодержавный властелин». И вообще: почему Остерман, сотрудник канцелярии Петра, «втирался» в доверие к «светлейшему», а просто не заводил нужные и полезные связи с первейшим помощником Петра? И почему все его т.н. «любезности, клятвы и обещания» нужно рассматривать как инструмент этого хитроумного и коварного «втирательства»? Разве это не входило тогда в правила написания писем для всякого учтивого корреспондента? Но оставим это на совести уважаемого нашего историка и вернёмся к фактам.

В 1721 году Андрей Иванович обращался к Меншикову с разными просьбами, например, о предоставлении ему перед отъездом в Ништадт кареты с упряжкой. Получив её, Андрей Иванович пообещал Александру Даниловичу «вечным верным рабом вашим быть». В 1722 году Остерман, находясь в Москве, попросил Меншикова присмотреть за сооружением своего дома в столице. Меншиков откликнулся на эту просьбу, нашёл некоторый непорядок в работе «господ архитекторов» и дал им соответствующие указания. В свою очередь и князь просил Остермана оказать услугу: «посещать дом наш и смотреть детей наших, в каком оные суть состоянии, и о том нас уведомлять». Эти факты явно свидетельствует о довольно близких отношениях обоих лиц.

Павленко пишет, что Остерман, будучи якобы человеком равнодушным и чёрствым, довольно тепло и даже где-то по-русски изложил Меншикову свои переживания и переживания своей жены Марфы Ивановны по поводу смерти младшей дочери Меншикова: «Сей случай так нас опечалил, что истинно описать не можем, ибо как я, так и особливо жена моя, по должности нашей не оставляли часто их светлости молодому князю и княжне покорнейшие наши поклонения отдавать».

«В конечном счёте», – заключает Павленко, – «Остерман сделался для Меншикова не только необходимым, но и незаменимым, в особенности после смерти Петра Великого. Происшедшие изменения не остались незамеченными и самим Остерманом. Он уже не довольствовался ролью советчика. Опираясь на могущество и влияние светлейшего, Андрей Иванович стал участвовать в придворных интригах, проявив в этом столько ловкости и изворотливости, что жертвы его интриг узнавали о своём падении лишь после падения…».

Павленко приводит пример «иезуитской» ловкости Остермана – его причастность к падению генерал-прокурора П.И. Ягужинского. Андрей Иванович написал Меншикову письмо, в котором описал Ягужинского в пьяном виде, когда тот становился болтлив и хвастлив: «Он же будучи пьян, некоторому саксонскому министру (Лефорту, Б.Г.) говорил, что ему король здесь (т.е. в Польше, Б.Г.) дал староство: ˮЯ-де здесь останусь, а в Россию ныне не поедуˮ. И иного много болтает, как напьётца пьян, что мерско слышать… Сей человек совсем плох, я чаял в нём больше пути и дела…Нам он приятелем не будет. Извольте в том свои меры взять». И светлейший меры взял. Впрочем, продолжает историк, эта интрига выглядит детской забавой по сравнению с той, которую Андрей Иванович употребил на падение Меншикова. И правда: что хитроумного содержалось в обыкновенном доносе? На это было куда как много способных мастеров и среди русских!

Павленко «забивает» ещё один «гвоздь» в характеристику Остермана: «Вместе с европейским лоском Остерман внёс нечто новое во взаимоотношения русских вельмож – коварство». Историк вроде и не хочет видеть, что примерами коварства кишмя-кишит вся допетровская Русь, в которой о немцах и слухов ещё не было, и что коварство – непременный спутник всякой власти. Что касается европейского лоска, то откуда он мог взяться у бедного пасторского сына, покинувшего Европу в 15-летнем возрасте? Весь свой лоск Андрей Иванович приобрёл в России и на службе России.

«Втершись» в доверие к Меншикову, утверждает Павленко, Остерман «оттёр» от него Шафирова. Действительно, после крупного спора двух казнокрадов – Шафирова и Меншикова – победил казнокрад более сильный: Шафиров был приговорён к смертной казни, но потом её заменили ссылкой в Новгород. В 1725 году, буквально сразу после смерти Петра Великого, Екатерина I вернула его из ссылки, и Шафиров стал сближаться со своим бывшим недругом Меншиковым, но потом также быстро от него отошёл. По всей видимости, честный немец пришёлся временщику больше по душе, нежели еврей Шафиров.

Кампредон не жалеет красок в описании состояния Остермана, который «страшно боится возвращения Шафирова к должности. Всем известно, что он был самым опасным и самым злым врагом этого последнего, что он своими тайными происками сгубил его во мнении покойного царя, для того чтобы занять его место. Если бы оно было теперь возвращено Шафирову, снедаемый честолюбием Остерман способен был бы в порыве отчаяния лишить себя жизни. Он, по-видимому, дорожит ею менее, чем…возможностью распоряжаться без соперников коллегией иностранных дел».

Положение Остермана и в самом деле было критическое. Остальные члены Верховного тайного совета, например, герцог Голштинский, канцлер Головкин и некоторые сенаторы были бы рады убрать Остермана. Его поддерживал один только Меншиков. По некоторым сведениям, Остерман, чтобы не стоять у своего бывшего начальника на пути, несколько раз подавал прошения о своей отставке. Опасения, к его облегчению, оказались напрасными: Екатерина, думается, не без вмешательства светлейшего, не сделала Шафирова канцлером, а назначила его президентом Коммерц-коллегии.

Весной 1727 года граф Остерман вёл переговоры с фельдмаршалом Польши Сапегой о браке его сына с царевной Елизаветой Петровной. Но переговоры были прерваны, потому что поляк не соглашался на то, чтобы его сын стал герцогом Курляндии. Барон Остерман был вовлечён в это время в далеко идущие планы своего патрона Меншикова, задумавшего породниться с царской фамилией. Но сначала светлейший начал переговоры о браке молодого Сапеги с дочерью Меншикова Марией. Но любвеобильная Екатерина I воспылала к Сапеге страстью и буквально вырвала из рук Марии помолвленного уже с ней жениха. Получилось так, что сама любвеобильная императрица невольно способствовала разжиганию претензий у светлейшего. Обиженный отец взамен попросил у Екатерины помощи в обручении Марии с царевичем Петром. Екатерина не могла отказать старому другу и любовнику, который в своё время увёл её, портомою Марту Скавронскую, от графа Б.П. Шереметева и «подсунул» в качестве наложницы царю Петру. Союзники Меншикова – граф П.А. Толстой, И.И. Бутурлин, его свояк А.М. Девиер (1673–1745) и др. - были сильно обеспокоены тем, что Пётр станет императором. Ведь они были главными виновниками гибели в 1718 году его отца царевича Алексея и умоляли Екатерину не помогать Меншикову, но императрица была непреклонна. Она никак не хотела лишаться Сапеги²⁵, а значит, должна была утешить Меншикова браком его дочери с царевичем Петром Алексеевичем.

Примечание 25. Позже Сапега женился на племяннице Екатерины Софье Карловне Скавронской. Конец примечания.

Весь март и апрель 1727 года светлейший провёл в консультациях с графом Остерманом, кабинет-секретарём Макаровым и князем Д.М. Голицыным. В предшествовавшие смерти Екатерины две недели Александр Данилович с одним только Остерманом встречался 7 раз, причём четыре раза, преодолевая спесь, ездил к барону в его дом. Можно только себе представить, с какими мыслями и физиономиями сидели родовитый Голицын и европейский скептик Остерман, обсуждая затею зарвавшегося торговца пирожками с зайчатиной!

Возможно, в этот момент Андрей Иванович находился в контакте с князем Василием Лукичом Долгоруковым, которые, согласно «Русской старине», пытались воздействовать на князя Ивана Алексеевича Долгорукого, фаворита царевича, чтобы тот, в свою очередь, открыл глаза императору на проделки Меншикова.

А Меншиков, которого датский посол Юст Юль назвал, «во всём, что относится до почестей и наживы, ненасытнейшим из существ, когда либо рождённых», убирал противников своего замысла одного за другим: сначала своего свояка Девиера²⁶, потом Бутурлина и П.А. Толстого, пытавшихся внушить умиравшей Екатерине мысль не подписывать проект Меншикова о назначении наследником престола великого князя Петра Алексеевича, а объявить своей наследницей дочь Елизавету. «Полудержавный властелин» тоже не сидел без дела и быстренько состряпал дело о государственной измене вышеуказанных лиц (это насчёт коварности «немецкого забулдыги» Остермана).

Примечание 26. Девиер был женат на сестре Меншикова – Анне. Девиера Меншиков отправил в сибирскую ссылку, а Анну Даниловну – в одну из деревень. Конец примечания.

Павленко пишет, что в делах Девиера и Толстого «явственно виден почерк коварного Остермана», но никаких убедительных, кроме умозрительных, свидетельств на этот счёт не приводит. Коварство же в полную меру было проявлено со стороны Меншикова. Комиссия по делу Девиера состояла из канцлера Головкина, князя Д.М. Голицына, И. Дмитриева-Мамонова, князя Г. Юсупова, А. Волкова и бригадира Фаминцына. В документах и протоколах комиссии имя Остермана даже и не значится.

Очевидно, срабатывала логика: раз Остерман – приближённое к Меншикову лицо, следовательно, он и есть конструктор злодейства, осуществляемого обнаглевшим временщиком. Конечно, Остерман как самый грамотный и опытный человек из окружения «самодержавного властелина» был, по всей видимости, привлечён к составлению документов по указанным делам, но причём здесь его «коварство»? Коварным как раз был сам Меншиков, шедший к власти по трупам своих союзников и родственников. Любой другой коренной русский, обладавший знаниями и опытом, мог бы выполнить за Меншикова эту грязную работу. А для Андрея Ивановича в этой банке с пауками, которую представлял тогда русский двор, был вопрос не только о политическом, но и физическом выживании.

Как бы то ни было, а в августе 1727 года «Остерман отказался от подарка царя, не приняв пожалования ему графским достоинством и деревнями, конфискованными у П.А. Толстого», свидетельствует Павленко. По словам Маньяна, барон мотивировал свой отказ словами о том, что он их не заслужил и примет графское достоинство, когда царь станет совершеннолетним.

Волынский Артём Петрович

Демонизация образа Остермана – любимый конёк русских историков, занимавших «патриотическую» позицию и разоблачавших немецкое «засилье» при русском дворе. В итоге за счёт «коварных» немцев Бирона, Остермана, Левенвольде и др. оправдываются промахи, ошибки и преступления императоров и императриц, обеляются фигуры таких «родных русскому сердцу» казнокрадов и воров, какими были светлейший князь Меншиков, тщеславный, грубый и жестокий мужлан Волынский, лизоблюд Головкин, «злобный душою» А.И. Ушаков, переживший всех императоров, бездарный князь Н.И. Трубецкой или аморфный, безынициативный и «бесполезный» канцлер князь Черкасский.

…26 апреля 1727 года Толстой, Бутурлин и Девиер был допрошены, а 6 мая Меншиков доложил Екатерине, за несколько часов до её смерти, об успешном раскрытии антигосударственного заговора. Он буквально вставил в дрожащую руку императрицы перо и заставил её подписать соответствующий указ, согласно которому «заговорщики» были отправлены в ссылку. В числе осуждённых оказался и князь Иван Алексеевич Долгорукий, подружившийся с царевичем Петром Алексеевичем. Практически, пишет Павленко, Меншиков убрал со сцены всех своих недавних союзников и создал вокруг себя вакуум, оставшись в нём наедине с Остерманом.

Родь Остермана, пишет Вяземский, с этого момента становится весьма интересной и приводит цитату Соловьёва:

«Без Остермана обойтись было трудно; юныя, широкия натуры русских людей…были мало склонны к усидчивому труду, к соображению, изучению всех подробностей дела, чем особенно отличался немец Остерман, имевший также важное преимущество в образовании своём, в знании языков… И вот при каждом запутанном важном деле барон Андрей Иванович необходим, ибо никто не сумеет так изучить дело, так изложить его, и барон Андрей Иванович идет дальше, его пропускают, тем более что он не опасен, не беспокоен, он не добивается исключительного господства: где ему! Он такой тихий, робкий, сейчас и уйдёт, скроется, заболеет; он ни во что не вмешивается, а между тем он везде – без него пусто, неловко, нельзя начать никакого дела; все спрашивают: где же Андрей Иванович? Для министров иностранных это человек важный и опасный: он при обсуждении дела не закричит так против Англии, как неистовый Ягужинский, не вооружится так сильно и решительно против австрийского союза, как Толстой; но он тихонько подвернёт такую штуку, что испортит всё дело уже решённое: и Ягужинский, и Толстой замолчат».

Вяземский пишет, что иностранные дипломаты считали его на первых порах и советником герцога Голштинского, и министром, вполне преданным Меншикову. Кампредон и Маньян утверждали, что росло влияние Остермана на герцога, в то время как он был «служебной силой» князя Меншикова.

Григорьев Борис Николаевич