Он необходим России

Россия в это время только начинала привлекать и вербовать в Европе специалистов. Можно сказать, пасторский сынок из Бохума попал в первую волну эмигрантов. Он приехал в Россию в кампании с другим молодым беглецом – профессорским сыном и ректором учебного заведения Вильгельмом Толле, причины которого для бегства из Германии остались не выясненными. В Петербурге Толле, владевший 14-ю языками, стал проповедником лютеранской церкви, и Остерман часто присутствовал на его проповедях²{В.Толле умер в 1710 г.}.

Существует и другая версия того, как Остерман очутился в России. Анонимный автор первой биографии Остермана пишет, что, будучи в Амстердаме беглец остановился в одной гостинице с находившимся там Петром I и всё время давал волю своему буйному нраву. Пётр заинтересовался причиной постоянного шума за стеной и спросил у хозяина гостиницы о постояльце в соседнем номере.

–Это, – отвечал голландец, – один студент, убежавший из Йены, настолько чёрт, с которым никто ужиться не может.

– О, так надобно видеть сего чудесника, – попросил царь.

– Ах, берегитесь, он в состоянии и с вами подраться, – предупредил тот.

Но Пётр всё-таки пошёл в номер к студенту из Йены и пригласил его на русскую службу.

Конечно, эта красивая, но шитая грубыми нитками версия далека от действительности. Во-первых, Пётр находился в Амстердаме в 1697 году, а, во-вторых, Остерману в это время было всего 11 лет! Он жил ещё у своего папеньки-пастора, до университета надо было прожить ещё четыре года, а до рокового события 4 мая 1703 года – и того больше. К тому же достоверно известно, что за принятие сына на службу пастор Й.К. Остерман сердечно благодарил вице-адмирала Крюйса. Умилённый заботой о сыне, Йоханн Конрад написал Крюйсу прочувственное письмо:

«Высокородный и высокопочтенный господин адмирал, – милостивый сударь! Мой сын в течение краткого пребывания при вас с детским простодушием пишет, что ваше превосходительство, удостоив принять его в свою высокую службу, возложили на него почётную должность, что относя к чудесной Божией благости, он решился…продолжать своё служение Я вменяю в священную обязанность принесть вашему высокорождённому превосходительству…покорную и всенижайшую благодарность…»

Далее он пишет о чувствительной для него потере сына, но надеется на его успехи в России и благословляет его на верную службу новому отечеству.

Итак, в 1705 году Генрих Йоханн Фридрих Остерман вместе с адмиралом Крюйсом приехал в Россию – во всяком случае, именно в этом году появилась запись в церковной книге лютеранского прихода в Санкт-Петербурге. Последняя страница в короткой немецкой главе его книги жизни была перевёрнута и была открыта большая русская глава. С этого времени и началась его стремительная карьера.

Как мы уже сообщали выше, в России уже служили его эссенский родственник Генрих Фридрих Гюйссен (воспитатель царевича Алексея Петровича) и старший брат, преподававший немецкий язык царевнам Екатерине, Анне и Прасковье. Владея, кроме родного, голландским, латинским, французским и итальянским языками, студент-недоучка, не теряя времени, приступил к изучению русского языка и быстро преуспел в этом. Он умён, необычайно прилежен, дипломатичен, целеустремлён, конфиденциален и лоялен. Кроме того, он обратил на себя внимание в высшей степени грамотным письмом и отличным стилем, так что скоро оказался в ближайшем окружении царя Петра.

Однажды, находясь на судне, Пётр спросил Крюйса, нет ли на борту кого-нибудь, кто способен написать для него несколько важных депеш. Крюйс позвал своего секретаря и представил его царю. Остерман успешно справился с поручением Петра, и, покидая корабль, царь забрал его с собой. Впоследствии царь писал:

«Никогда ни в чём этот человек не сделал погрешности. Я поручил ему писать к иностранным дворам и к моим министрам, состоявшим при чужих дворах, отношения по-немецки, по-французски, по-латыни; он всегда подавал мне черновые отпуски (наброски, Б.Г.) по-русски, чтобы я мог видеть, хорошо ли понял он мои мысли».

И не было случая, чтобы Остерман чем-то не угодил своенравному Петру.

И куда делся бесшабашный холерик Генрих? Он теперь стал больше походить на флегматика. Он явно сделал для себя важные выводы: в чужой стране, да ещё в такой, как Россия, шпажонкой не помашешь! Сработало чувство самосохранения, которое не отказывало ему всю последующую сознательную жизнь.

Историки сообщают, что первое время Остерман трудился в качестве переводчика Посольского приказа. Потом его перевели в походную канцелярию царя Петра, которой заведовал П.П. Шафиров (1669-1739), положили жалованье 200 рублей годовых. Вместе со своим новым сувереном он принял участие в Северной войне со шведами. Так что можно предположить, что Остерман неотступно следовал за царём и смог достаточно подробно познакомиться с Россией. Царь увидел в нём способного и верного ему дипломата и стал давать ему ответственные поручения. Так в 1710 году Остерман ездил с извещением о взятии Риги русской армией к польскому королю Августу II Сильному, союзнику Петра.

После Полтавской битвы он ездил в Берлин и Копенгаген с заданием склонить прусский и датский дворы к союзу против шведов. Поездку в Берлин Андрей Иванович использовал для встречи с отцом и старшим братом. Пастор Остерман и юрист Йохан Адольф встретились с секретарём канцелярии русского царя в первый раз после бегства последнего из Германии. Это было их и последнее свидание.

Вернувшись из этой поездки, А.И. Остерман получил чин секретаря посольской канцелярии царя. В это время он впервые появился в поле зрения датского посла Юста Юля. В своих записках от 15 февраля 1710 года информированный датчанин отметил:

«Пополудни канцлер Головкин прислал секретаря Остермана звать меня от имени царя на торжественную аудиенцию английскому посланнику Витворту».

Зимой 1711 года Остерман вместе с царём Петром находился в Москве. Его пребывание в старой русской столице Ю. Юль отметил в своих записках записью от 8/18 февраля:

«В Москве ужасные разбои и грабежи. Вечером один из секретарей царской Немецкой канцелярии г. Остерман прибежал к моему подворью без шапки и стал стучаться в ворота».

Посол преспокойно сидел дома и из рассказа запыхавшегося Остермана узнал следующее: секретарь вместе с морским капитаном бароном фон Виллемовски и двумя матросами проходил по улице неподалёку от дома, где расположился только что приехавший посол, когда на них напали разбойники. Остерман сказал, что он оставил капитана с матросами в окружении шайки злодеев. Люди Юля, схватив ружья, бросились на выручку морякам и нашли Виллемовски едва живым и полураздетым. Матросы были тоже избиты, раздеты и еле стояли на ногах. Всех троих привезли в дом Юля, и там им оказали помощь. В тот же день капитана навестил царь Пётр, но тот был очень плох и на третий день скончался. Виллемовски был похоронен со всеми полагающимися ему почестями, за гробом его шли Пётр и адмирал Крюйс. В этот февраль жизнь 24-летнего Остермана могла тоже внезапно закончиться, но Бог миловал.

Н.Н. Молчанов, описывая в это время самое ближайшее окружение Петра I, упоминает самых верных и деятельных из них: «молчаливый и деловой кабинет-секретарь А.В. Макаров, походная канцелярия во главе с Н.М. Зотовым, переводчик и составитель дипломатических бумаг А. Остерман».

В 1711 году Остерман принял участие в неудачном Прутском походе, в котором русская армия попала в окружение. Терещенко пишет, что супруга Петра Екатерина привлекла Остермана и Шафирова к тому, чтобы они склонили мужа к мирным переговорам с визирем. Кстати, в Прутском походе Остерман познакомился с ротмистром А.П. Волынским, которого во время переговоров с турецким главнокомандующим визирем Балтаджи Мехмедом-пашой употребляли в качестве курьера, и с М.П. Бестужевым-Рюминым, будущим дипломатом.

Находясь при вице-канцлере П.П. Шафирове, Остерман участвовал в трудных переговорах об условиях пропуска армии из котла, закончившихся «вечным» миром. 12 июля мирный договор был подписан обеими сторонами. Когда Шафиров по условиям перемирия вместе с сыном Б. Шереметева убыл заложником в Турцию, Остерман вместе с ротмистром А.П. Волынским были отпущены турками обратно в русский лагерь. Теперь Остерман практически заменял Шафирова в канцелярии, и того же 12 июля Пётр пожаловал ему чин тайного секретаря. С этого времени подпись Остермана присутствует под всеми государственными актами, и началась самостоятельная дипломатическая и государственная карьера двадцатипятилетнего немца. Теперь он стал зваться Андреем Ивановичем.

Семейное предание семьи Остерманов связывает присвоение ему русского имени с фаворитом Петра А.Д. Меншиковым. На одной государственной ассамблее Меншиков представил молодого немца свояченице Петра, супруге покойного царя Ивана V, царице Прасковье Фёдоровне. Та, сказав ему несколько ласковых приветственных слов, спросила:

– А как, батюшка, ваше имя?

– Генрих, ваше величество, - ответил он.

– А отца вашего как звать?

– Иоанном.

– Так вам следует называться Андреем Ивановичем.

Так и пошло впредь.

В феврале 1713 года Остерман ездил в Берлин с «известными изустными делами» – попытаться склонить Пруссию выступить войной против Швеции. В этом году, сообщает Терещенко, Остерман неожиданно запросился в отставку: «Некоторые неудовольствия, завистью нанесённые Остерману, так его тронули, что он просил о своём увольнении». Итак, уже на этом этапе карьеры «немцу» Остерману стали досаждать завистью.

Обстановка вокруг царя-реформатора в описываемое время была не простой, и можно с уверенностью утверждать, что без поддержки Петра I Остерману было бы невозможно не только сделать карьеру, но и вообще удержаться «наплаву». Князь П.В. Долгоруков писал: «Стихия новизны и преобразований только ещё приступала к борьбе со стихиями предрассудков закоренелых». У части русских дворян «под мундирами немецкого покроя бились сердца, ещё преисполненные ненависти ко всему чужеземному». Старики, сохранившие вес в государстве, ненавидели иностранцев, символизировавших «зловредные» новшества и реформы. Молодые, со своей стороны, уступая «немцам» в образовании и знаниях, рассматривали чужеземцев как помеху для своей карьеры, как соперников, без всякого труда достигавших почестей и влияния у царя. Почти все они видели в иностранцах неразборчивых искателей счастья в необразованной России. Один из помощников Петра, умный и образованный князь Д.М. Голицын говорил: «Какая нам нужда в обычаях заморских? Отцы и деды наши жили и без них, а мы разве глупее своих дедов?»

Корнелиус Крюйс, по словам Брикнера, был один из немногих иностранцев, ставший не только жертвой недоверия и ненависти россиян, но и подвергавшийся избиению и оскорблением действиями: «…За шесть лет пребывания в России должен был переносить ˮмного кислых физиономий, резких и грубых выражений, оскорбительных выходок и неописуемых противоречий, не раз он подвергался нападениям толпыˮ». Дипломатический агент императора Священной римской империи Леопольда Плейер в своём отчёте в Вену писал, что Крюйс в Голландии наверняка будет отсоветовать голландцам поступать на русскую службу. Мы не знаем, делал ли он это по отношению к голландцам, но обратившегося к нему за помощью Остермана не отверг, за что мы должны быть ему благодарны. И Петру Великому, вопреки косности своего народа, приглашавшему в Россию иностранцев и защищавшему их и от нападок толпы, и от продажных чиновников.

Горячий характер Остермана всё-таки сказался и на этот раз, и понадобилось вмешательство Петра I, чтобы замять дело и успокоить своего переводчика. Пётр приказал «хитрому и уклончивому» канцлеру Гавриле Ивановичу Головкину (1660-1734) составить особый документ «свободному иностранцу» Остерману о том, что тот до окончания войны со шведами находится под особой царской защитой. (Думается, что именно канцлер был одним из обидчиков молодого вестфальца).

В документе от 20 февраля 1713 года Головкин от имени царя давал следующее обещание: если Остерману после войны не захочется продолжить службу при Петре в походной канцелярии, то он волен искать себе другое место в государственной службе России или вообще уволиться. Остерману гарантировалось жалованье, достаточное для содержания квартиры. И вообще что касается жалованья, то он всецело должен надеяться на царскую милость, ибо «всегда таким жалованьем снабдён будет, которым он честно пропитаться может. И обнадёживаю я его впрочем о Его Царского Величества милости и защищении во всяком случае. В Ганновере, февраля 20 дня 1713 года. Граф Гаврило Головкин».

С такой «охранной грамотой» молодой Остерман мог безбоязненно смотреть в будущее. А жалованье было положено в размере 1000 рублей годовых – сумма по тем временам весьма солидная.

С 1714 года Остерман – государственный секретарь, а указом от 16 января 1716 года «за отличные труды и верность» пожалован званием советника канцелярии. С этого времени и до 1717 года он находится неотлучно при Петре I, в том числе сопровождает его в поездках за границу. О степени доверия Петра Великого к Остерману свидетельствует следующий эпизод, о котором сообщает историк Штелин в пересказе историка Ключевского. Царь сделал своему немецкому советнику следующее откровенное заявление: «Нам Европа нужна на несколько десятков лет, а потом мы повернёмся к ней ж…й». К сожалению, властители России после Петра не вняли его словам и 300 лет обхаживали Европу, видя в ней своеобразный барометр развития страны³.

Примечание 3. Что ж, теперь, когда автор в феврале 2015 года пишет эти строки, Европа и Запад сами повернулись к России своей неприглядной частью тела и делают всё, чтобы унизить и уничтожить русскую государственность. Конец примечания.

В июне 1715 года Андрей Иванович самостоятельно отправился в Голландию. В это время в отношениях между Россией и Англией стало намечаться резкое похолодание. Шведский король Карл XII всё ещё находился в состоянии войны с Англией и планировал нанести англичанам коварный удар в спину с использование т.н. якобитов, сторонников свергнутого короля Якова III, имевших свои базы на территории Франции. Якобиты предложили Карлу и Петру (естественно, по отдельности) принять участие в высадке их войска в Шотландии, и вот для обсуждения этого щекотливого вопроса Остерман отправился в Голландию.

Поездка осуществлялась в условиях строжайшей секретности. Официальной целью, т.е. легендой, появления Остермана в Голландии являлась необходимость «осмотрения нового в ботанике изобретения», сделанного голландцами. Под прикрытием ботаника Остерман явился к князю Борису Ивановичу Куракину (1676-1727)⁴, державшему в своих руках все нити русской внешней политики в Европе и уже втянувшемуся в секретные переговоры с комиссаром Карла XII бароном Герцем, и приступил к делу. Забегая вперёд, скажем, что заговор якобитов провалился и закончился большим дипломатическим скандалом между Лондоном и Стокгольмом, а для русской стороны – первыми неофициальными контактами со шведами, которые потом отлично пригодились царю Петру в мирных переговорах со Стокгольмом.

Примечание 4. Один из талантливейших «птенцов» Петра, государственный деятель и дипломат. С детских лет при Петре I, участник его воинских «потех», учился в Венеции, участник Нарвского и Полтавского сражений, посланник России в Гааге, Лондоне и Париже, содействовал созданию антишведской коалиции, участник Утрехтского (1711-1713)  и Аландского (1718-1719) конгрессов. Из-за длительного отсутствия в России говорил на причудливой смеси русского, итальянского и французского языков. Конец примечания.

Брюс Яков Велимович

В феврале 1716 года Остерман в свите царя, включавшей Головкина, Шафирова, Толстого и Ягужинского, приехал в Данциг на свадьбу племянницы Петра I Екатерины Ивановны с герцогом Мекленбургским Карлом Леопольдом. На торжественном обеде 8 апреля между придворными герцога и русскими чинами произошла ссора. В то время как русские получили от герцога подарки, подданные Карла Леопольда не получили ничего – «ни единой гнутой булавки». Но и русские не все оказались довольны полученными подарками. Граф Пётр Толстой ворчал и выражал своё недовольство полученным кольцом, поскольку оно уступало в цене кольцам, полученным Головкиным и Шафировым. Остерман попытался утихомирить графа и предложил ему в придачу своё скромное колечко, но Толстой по-прежнему считал себя оскорблённым.

В 1717 году Остерман вместе с генерал-фельдцейхмейстером Я.В. Брюсом (1670-1735) принял участие в Аландском конгрессе – первой попытке сесть со шведами за стол мирных переговоров. Предложение о мирных переговорах Пётр получил 29 ноября 1717 года от Х.Г. Гёртца, уполномоченного министра Карла XII, который накануне установил секретный контакт с А.Б. Куракиным⁵. В тот же день царь назначил Брюса и Остермана своими представителями на переговорах. 15 декабря Брюс и Остерман получили от Петра инструкции, а для сведения всего народа был выпущен манифест, начинавшийся полными пафоса словами:

«Того ради мы для сего полезного и всему Христанству потребного дела назначили и учредили наших генерал-фельдцейхмейстера и кавалера Якова Брюса, канцелярии советника Андрея Остермана…»

Примечание 5. Французский историк А. Жоффруа, современник Гёртца, оставил о нём следующую характеристику:

«Барон Гёртц был, несомненно, одним из тех политических интриганов, чья ловкость и наглость столь часто будоражили политику XVIII века. Он родился в добропорядочном франконском семействе, учился в Йене, был сначала пажом у зятя Карла ХII, герцога Голштинии, и сделал себе карьеру при этом маленьком дворе. По его проискам получил отставку первый министр, чье место он и занял после смерти герцога. Этот трусливый, наглый и развратный картежник стал абсолютным властителем герцогства, но его амбициям было тесно в столь узких пределах. Занимаясь делами Голштинии, он сделался известным Карлу ХII и во время своей поездки в Бендеры1 понравился королю. Участвуя в интригах, связанных с проблемой шведского престолонаследия, он не постеснялся явиться к Карлу ХII после его возвращения из Турции, чтобы предупредить возможное неудовольствие короля и всячески угодить его страсти к войне, обещая доставить для оной новые средства и новых рекрутов. Уже с начала 1716 года Гёртц имел безраздельное влияние на короля, не получив при этом никакой официальной должности и даже шведского подданства».

Конец примечания.

Истощённая в Северной войне Швеция, по мнению Гёртца, уже была не в состоянии продолжать войну с Россией, и Гёртцу удалось уговорить короля пойти на переговоры с русскими, имея в виду заключение с противником полноценного военно-политического союза.

Аландский конгресс открылся 12/23 мая 1718 года на острове Сундшер Аландского архипелага. Хотя Остерман был вторым уполномоченным на переговорах, но фактически он играл на них главную роль. Со стороны шведов в переговорах принимал участие упомянутый голштинец Гёртц, фаворит и главный советник Карла XII. Как пишет Молчанов, конгресс на первых порах являл собой диалог глухих: когда Брюс и Остерман заявили, что условия мира голштинцу на предварительных переговорах в Гааге уже сообщил посол Куракин, Гёртц ответил, что «ни о каких условиях ни от кого никогда не слыхал». Тогда русская сторона озвучила своё главное условие о том, что Россия желает удержать за собой всё завоёванное, на что шведы заявили, что их король желает всё завоёванное вернуть обратно. А потом устами Гёртца было озвучено словечко «эквивалент» – компенсация утраченного шведами в войне. Тогда переговоры сразу оживились, Остерман в частных беседах с Гёртцем выяснил, что именно шведы имели в виду под «эквивалентом», и Брюс и Остерман идею «эквивалента» поддержали, предложив шведам компенсировать себя за счёт приобретения земель в Дании, Германии и Польше.

Пётр писал Остерману: «Если король уступит нам провинции, которые теперь за нами (кроме Финляндии), то мы обяжемся помочь ему вознаградить его потери в другом месте, где ему нужно».

Этот «эквивалент» вызвал и до сих пор вызывает споры историков. Большинство из них утверждают, что инициатором идеи о компенсации потерь шведов в войне выступил Остерман. Маловероятно, что Андрей Иванович пошёл на такой шаг, не согласовав его с царём. Но как бы то ни было, достоверно известно, что идею «эквивалента» приветствовал и Пётр I. Немного позже царь детализировал своё предложение, указав и на «нужное» место для эквивалента: «Всего лучше искать вознаграждения из земель английского короля (ганноверского курфюрста), сверх возвращения Бремена и Вердена, и что, по вашему мнению, мы не откажем помочь им в этом». И более того: Пётр в это время был так возмущён предательской линией Лондона, что готов был действовать в пользу претендента на английский трон изгнанника Якова III.

Гёртц, с которым Остерман установил доверительные отношения, в таком случае потребовал, чтобы Россия выставила 150-тысячную армию, которая помогла бы Карлу XII «разобраться» как с Данией, так и с Польшей, Голландией, Германией и Англией. Остерману обещанием голштинцу собольей шубы и 100 тысяч ефимков в конечном итоге удалось заключить с ним трактат, согласно которому Лифляндия и Эстляндия оставались за Россией. В июле 1718 года Гёртц поехал подписывать договор к Карлу, а гвардии капитан А.И. Румянцев повёз договор к Петру. Карл XII отказался подписывать договор, заявив, что подпишет его только после того, как с помощью русских вернёт потерянный в 1715 году Штральзунд и о-в Рюген.

Н.Н. Молчанов обвиняет Остермана в карьеризме и стремлении добиться на конгрессе личного успеха. А.Н. Филимон вторит ему и красочно описывает, как «наглый вестфалец Остерман» буквально отпихивает почтенного Брюса от роли главы делегации и самочинно узурпирует его полномочия. Последний сводит Остермана и Шафирова в одну пару карьеристов, которым чужды интересы России, и утверждает, что им главное добиться личного успеха и обогащения. Что касается Шафирова, то Филимон, возможно, и прав, но сравнивать с ним скромного и неподкупного Остермана – просто кощунство. Видно, Александр Николаевич поверил в стереотип, сформировавшийся у некоторой части «остермановедов», и плохо знает и характер, и дела Андрея Ивановича⁶.

Примечание 6. Утверждая, что Остерман не обладал чувством русского патриотизма, Филимон в то же время, противореча самому себе,  пишет, что он  «пунктуально выполнял обязанности русского посла», «логично продумывал и обосновывал» свои действия. Конец примечания.

Филимон, по всей видимости, основываясь на тексте Молчанова, в своих утверждениях идёт ещё дальше: он «разоблачает» «тайную переписку» Остермана с Шафировым за спиной Петра I и называет Андрея Ивановича чуть ли не изменником.

Исследователь В.С. Гражуль считает, что Остерман получил от Петра отдельную инструкцию, в которой ставилась задача завербовать Гёртца. Об этом, кстати, говорит и Брикнер. Версия, на наш взгляд, вполне заслуживает доверия: доказательством её служит хотя бы тот факт, что Остерман фактически «покупал» Гёрца обещанием собольей шубы и крупной суммы денег. И потом: как мог младший по чину и званию Остерман нарушить субординацию и взять на себя роль главного переговорщика? Зная дисциплинированность Андрея Ивановича, его такт и осторожность, вряд ли можно предположить, что он действовал самостоятельно.

В подтверждение этого приводим выдержки из секретной инструкции, полученной Остерманом от царя:

«Повелеваем вам особливо, чтобы вы частным образом трудились с бароном Герцем в дружбу и конфиденцию войти и старались с ним наедине разговаривать. При этих разговорах обнадёжьте его в нашей к нему особенной склонности, что мы его доброжелательными и правдивыми поступками довольны и признаём, что этот конгресс состоялся одним его радением. Если усмотрите его склонность и рассудите за благо, то можете обещать ему в подарок хотя до ста тысяч рублей и вперёд всякое награждение, только бы он трудился заключить мир по нашему желанию. Взявши с него честное слово соблюдать тайну, объявите ему, что мы желаем не только со Швецией мир заключать, но и обязаться дружбой».

И вот Филимон проходит мимо этой «особенной» инструкции, являющейся самым настоящим разведывательным заданием, и продолжает держаться избранной заранее линии на дискредитацию Остермана. Сказав в начале «а», он никак не решается сказать «б».

Но почему же серьёзный историк и дипломат Молчанов проходит мимо этого документа? Он глухо подтверждает версию особой миссии Остермана, сообщая лишь, что «Остерману в специальном письме Пётр давал поручение особого рода, основанное на глубоком понимании того, что представляла собой шведская дипломатия». А шведская дипломатия этого периода характеризовалась тотальным влиянием Гёртца, который развил бешеную активность по поиску новых неординарных союзников и путей вывода Швеции из глубокого экономического и военного-политического кризиса. Часто эта деятельность Гёрца попахивала откровенным авантюризмом, как, например, его план насолить англичанам с использованием услуг мадагаскарских пиратов, или высадку армии якобитов в Англии. Но расчёт царя на вербовку Гёртца и ставка на Остермана как его вербовщика были в основе своей вполне разумными и правильными.

Филимон слепо повторяет фразу Молчанова о том, как коварный Остерман сменил шифр, а ключа к нему Брюсу не дал. Получается странная логика, по которой секретнейшая переписка со своим шефом в Петербурге является закулисным действом и утаиванием информации от царя Петра. Между тем сам характер переписки диктовал смену шифра и сохранение передаваемой информации в глубочайшей тайне. Да, Брюс от этой переписки был отстранён – так решил сам Пётр I. Можно простить Филимону незнание того, как функционирует тайная служба и дипломатия, но Молчанову знать об этом положено по статусу.

По логике Молчанова и Филимона, Остерман должен был обо всём докладывать напрямую Петру (кстати, Молчанов сквозь зубы признаёт, что Остерман писал иногда напрямую и царю – правда, не так подробно, как Шафирову). Как будто у государя-императора не было других дел, как переписываться с Остерманом и расшифровывать его послания! Для этого были канцлер Головкин и вице-канцлер Шафиров. Их можно было обвинять в чём угодно (Шафиров, кроме того что был способным дипломатом, был жуликом и казнокрадом), но они не обманывали Петра в таких важных государственных делах, как мирные переговоры со Швецией и когда нужно, обо всём его информировали. Критики Остермана, что называется, ломятся в открытую дверь, обнаруживая один – полное непонимание, а другой - игнорирование реалий и фактов того времени.

Между тем, Молчанов знал о существовании секретной особой инструкции для Остермана. «…Остерман всеми силами старался выполнить данную ему инструкцию: входить с Герцем ˮв негоциациюˮкак можно глубже и ни в коем случае не разрывать конгресса», пишет он чуть ниже своих обвинений и тут же оговаривается: делал это Остерман якобы из «глубочайшей личной заинтересованности», но «глубокого, инстинктивного ощущения интересов России» – того, что не содержалось в упомянутой инструкции – у него не было.

Что ж: инстинктивного ощущения и впрямь у Остермана не было и быть не могло, а вот истинное понимание интересов Росси у него было. Многие исконно русские имели инстинктивное ощущение государственных интересов России, да вот так умело защищать их, как делал Андрей Иванович, могли немногие. Достаточно вспомнить приведённое нами выше изречение Петра I об Остермане, сделанное незадолго до своей смерти.

Слава Богу, историк не ставит отсутствие у Остермана «инстинктивного ощущения интересов России» ему в вину: «Остерман пунктуально выполнял обязанности русского посла. Свои действия он весьма логично продумывал и обосновывал». Андрей Иванович предложения Гёртца взял, что называется, за основу для заключения мира. Мир России был очень нужен, поэтому его вполне можно было заключать на достигнутых им договорённостях. Главное, что шведы признали потерю своих территорий и готовы компенсировать их в другом месте. Такова, считает Молчанов, была логика рассуждений Остермана. Вопрос оказания военной помощи Швеции был достаточно щепетильным, Остерман, по мнению Молчанова, и сам понимал, что эти обязательства России не по силам, но полагал, что войну с Россией Европа начнёт в любом случае, и поэтому лучше отодвинуть её от границ страны.

И вот просим внимания читателя: Молчанов признаёт, что Пётр не стал отвергать план Гёртца-Остермана – ведь последний «в своей исходной позиции поступал строго по …инструкции». Ошибка Остермана, заключает историк, состояла в том, что он принял эту «дипломатическую акцию» за окончательную цель политики Петра. И подпирает эту мысль умозрительным построением долговременной политики царя в Европе. Вот такой кульбит в логике аргументации Николая Николаевича: то государственная измена, глубочайший личный интерес, и вдруг – ошибка! Чего было бы проще: взять да отказаться от устоявшихся стереотипов и посмотреть на Остермана непредвзятым взглядом.

Возможно, именно в последнем пункте его логики содержалась большая «заковыка». Но следовало ли обвинять Остермана в намеренной лжи или даже государственной измене? Ведь он всего-навсего точно выполнил инструкцию Петра, а в своих рассуждениях мог и ошибаться. Затея, между тем, была рискованная. Остерман, надеясь на счастливый для России конец, писал Шафирову, что обстановка может сложиться так, что принятые обязательства по отношению к Швеции отпадут сами собой: «Надобно и то принять в соображение, – что король шведский по его отважным поступкам когда-нибудь или убит будет, или, скача верхом, шею сломит… смерть королевская освободит нас от дальнейшего исполнения обязательств, в которые входим».

Конечно, надежда на скорую смерть Карла XII была, с точки зрения дипломатии, не реальна. Другое дело, что она скоро исполнилась.

Чтобы избежать «ошибки», Остерман, по мнению Молчанова, должен был внимательно изучить инструкцию Петра, и приводит из неё следующий фрагмент:

«Вы по инструкции исполняйте со всяким осмотрением, чтоб вам шведских уполномоченных глубже в негоциацию весть и её вскорости не порвать, ибо интерес наш ныне того требует, и весьма с ними ласково поступайте и подавайте им надежду, что мы к миру с королём их истинное намерение имеем и рассуждаем, что со временем можем по заключению мира и в тесную дружбу и ближайшие обязательства с его величеством вступить».

Молчанов имеет в виду, что военные обязательства России перед Швецией могли последовать только по заключении мира. Это так, но только шведы поставили условием мира военные обязательства. Что было делать Остерману? Он принял это предложение Гёртца, дабы « не порвать негоциацию». И Пётр понял, что инструкция – это голая схема, а жизнь намного сложней, и в итоге одобрил действия Остермана. Так что никакой ошибки Остерман не допустил: он следовал не букве, как того требует историк Молчанов, а её духу.

…Уже в июне Остерман доложил царю, что он «старался войти с бароном Герцем в конфиденцию и фамилиарную дружбу, в чём был не без успеха, применяясь к его нраву и великой амбиции. Барон истинную склонность имеет к заключению мира как для своих собственных выгод, так и по своей собственной злобе на других». Пётр с необычной проницательностью увидел в Гёртце кандидата на вербовку, а Остерман проявил себя способным вербовщиком, быстро разобравшись в вербовочной основе кандидата. Такую основу он увидел в чрезвычайном тщеславии барона и в его желании доказать окружению Карла XII, на что способен он, безродный голштинец, так ненавидимый чистокровными шведами. Типичная вербовочная ситуация!

На Аландах сложилась интересная ситуация: если второму русскому уполномоченному в качестве визави был определён второй шведский уполномоченный, то главе русской делегации Брюсу предстояло встречаться с главой шведской делегации Юленборгом. Но, согласно шведскому историку Г.Веттербергу, все вопросы решались на практике вторыми лицами Гёртцом и Остерманом: «Брюс и Юлленборг были второстепенными лицами». Юлленборг, сообщает Веттерберг, занимался главным образом угощениями, дабы «держать русских уполномоченных в хорошем настроении». Он позже жаловался королеве Ульрике Элеоноре на то, что «…редко знал что-нибудь о том, что делалось, по крайней мере, до того, как оба господина договаривались между собой нас на скорую руку и отрывочно проинформировать».

В то время как главные лица занимались чисто представительской и дипломатической стороной переговоров, Остерман и Гёртц вступили на зыбкую почву шпионажа.

Остерман быстро понял ситуацию, в которой находился Гёртц, вынужденный то и дело отлучаться с конгресса, чтобы убедить короля и нейтрализовать влияние окружавших его русофобов. Андрей Иванович, желая облегчить положение партнёра, мягко, но настойчиво предлагал ему «эквивалент» для утраченной шведами Прибалтики и Ингерманландии в других странах – в Дании, Германии, Голландии. Вербовщик сообщал своему шефу: «Перед отъездом Терц (так у Гражуля, цитирующего Остермана, Б.Г.) просил меня обнадёжить ваше величество, что он будет делать всё возможное, что бы заслужить милость вашего величества; а я ему сказал, что он может надеяться на самую лучшую соболью шубу, какая только есть в России, и что до ста тысяч ефимков будут к его услугам, если наши дела счастливо окончатся».

Как мы видим, формально вербовка Гёртца уже состоялась. Осталось её только закрепить подписанием договора о мире. Из России на этот счёт шли указания. Шафирову Остерман сообщил, что на Аланды прибыл ещё одно доверенное лицо короля Карла Спарре. Бантыш-Каменский пишет о том, как Спарре передал Остерману краткий очерк с описанием внешности и образа жизни короля Карла XII накануне своего рокового похода в Норвегию, который представил несомненный интерес для Петра I.

Головкин и Шафиров тут же рекомендуют Остерману войти в дружбу и «конфиденцию» со Спарре: «…дайте ему из отправленных червонных, соболей и комок, сколько заблагоразсудите, дайте и Гиллемборгу (Юлленборгу, Б.Г.); можете обещать знатные дачи хотя такую же сумму, как и Герцу обещайте; царское величество даст, только бы мир был заключён по его желанию».

И Остерман старался. Гёртц стал давать ему важную секретную информацию о положении в Швеции и об интригах вокруг Карла XII. Так 15 августа Остерман докладывал Головкину, что получаемая от Гёртца информация была такого свойства, что «вам нельзя на письме донести обо всём, что надобно знать царскому величеству…» Попутно Остерман завербовал члена шведской делегации Штамке, который «освещал» деятельность шведской делегации изнутри. Гёртц согласовывал с Остерманом все вопросы, которые он обсуждал потом с Юлленборгом, Спарре и королём. Фактически русская делегация располагала самыми полными сведениями о работе шведов на конгрессе. Более того, через Гёртца Брюс и Остерман диктовали все шаги, предпринимаемые шведами на Аландах.

Пётр, чтобы смягчить требования шведов, решил освободить из плена брата Юлленборга и генерала Реншильда. Когда последний проезжал из плена домой, Остерман провёл с генералом беседу с тем, чтобы генерал склонял Карла XII к миру. Но Реншильд в беседе с королём Карлом успеха не имел, шведы пока не были готовы закончить войну, полагаясь на помощь Англии.

Успех на переговорах с Гёртцем достался трудоголику Остерману тяжёлой ценой. «Богу известно, как я утомлён, я не могу собрать мысли», – писал Остерман Шафирову и Головкину. Молчанов тут же делает вывод о том, что Остерман так запутался в игре с Гёртцем, что у него, «кажется, начал заходить ум за разум». Получается как-то не солидно и не достойно серьезного исследователя.

В декабре конгресс должен был закончить свою работу, и Гёртц должен был выехать в Швецию и доложить Карлу XII согласованный с русскими текст мирного договора. Пётр проинструктировал своих комиссаров о том, что Россия может принять на себя военные обязательства перед Швецией только через 3 года после подписания договора о мире. Это означало конец мирных переговоров – Карл XII вряд ли бы принял мир на таких условиях. «Образумившийся» (по мнению Молчанова) Остерман послал письмо Головкину и Шафирову, в котором признавал, что «продолжение войны против Швеции не так нам тягостно будет, как новая война, в которую входить имеем».

Шведский король так и не успел ознакомиться с окончательным документом, потому что в ноябре отправился в поход в Норвегию. Во время осады крепости Фредерикстен неизвестно кем – своими или противником - выпущенная пуля на смерть поразила неугомонного короля, а Гёртца по сфабрикованному обвинению казнили как государственного изменника. Предположение Остермана исполнилось слишком быстро – шведский король не успел даже и взглянуть на второй вариант согласованного Остерманом и Гёрцем документа. Вторая сессия мирных переговоров закончилась тоже безрезультатно, Швеция заключила сепаратный оборонительный союз с Англией. Конгресс продолжался до лета 1719 года, а потом вовсе свернул свою работу.

Узнав в декабре 1718 года о смерти Карла XII, Брюс и Остерман единодушно высказались в пользу продолжения войны со шведами. В этот период, пишет Н.Н. Молчанов, Остерман «постепенно для вида смягчает свою вражду с Брюсом, тем более что Аландский конгресс явно не сулил дипломатической победы. Неудачу же выгоднее было разделить со старшим коллегой, и теперь они действуют вдвоём».

При восхождении на шведский трон Ульрики Элеоноры, сестры Карла XII, в декабре 1718 года мирные переговоры со шведами возобновились, и Остерман опять поехал на Аланды. Согласно депешам французского консула Лави, Остерман уехал с конгресса и появился в Петербург в феврале 1719 года, чтобы проконсультироваться с царём, находившимся на лечении на Олонецких водах. Шведы пожелали сохранить за собой Ингерманландию и устье Невы. Это не могло устроить царя, потому что это предложение заключало в себе большую опасность для Санкт-Петербурга, и Пётр стал готовиться к новым операциям с использованием флота и высадки десанта на шведский берег.

Доложив царю о новых предложениях шведов, Остерман в апреле вернулся на Аланды, но 10 июля Пётр вызвал его к себе на флагманский корабль и вручил ему окончательные условия мира, которые тот должен был доставить королеве Ульрике Элеоноре в Стокгольм. Россия отказывалась от Финляндии, а Лифляндию оставляла за собой лишь на 20-40 лет и обещала выплатить Швеции денежную компенсацию. В случае непринятия этих условий Пётр обещал действовать «по-неприятельски». Фактически это был ультиматум. Пётр дал указание сочинить для шведского населения соответствующий манифест, несколько сотен экземпляров которого повёз с собой Остерман.

Одновременно русские солдаты и казаки высадились на шведском побережье и подвергли разрушению и разграблению 8 городов, 21 завод, 1363 деревни, поместья, склады и т.п. Пётр I приказал щадить мирное население и лютеранские храмы. Шведы в панике бежали внутрь страны.

19 июля 1719 года королева Ульрика Элеонора приняла Остермана и в резких выражениях выражала своё недовольство тем, как русские галеры разоряли восточное побережье Швеции. Эмиссар царя резонно ответил, что Швеция находится в состоянии войны с Россией, так что пенять надо на себя, потому что все попытки России заключить мир натыкаются на негативную реакцию шведов. Что касается жестокостей русских на шведской земле, то Остерман напомнил о жестокостях армии Карла XII на территории России в 1708-1709 гг., «о чём ещё как в землях…так и инде жалостные памяти и ныне явны». Королева вручила Остерману новые шведские условия мира, составленные вместе с англичанами и носившие явно провокационный смысл. Андрей Иванович в конце аудиенции сказал, что королева и её канцлер «тужить будут о том, что нынешние добрые диспозиции…к миру пропустили».

6 августа Остерман вернулся домой и доложил о результатах своей поездки.

Новый 1720-й год, по сообщениям Лави, прошёл под знаком меланхолии. Царь готовился к ледовой экспедиции через Ботнический залив и активно работал на дипломатическом фронте. В это время начиналось известное дело против проворовавшегося сибирского губернатора князя Гагарина. Вице-канцлер П.П. Шафиров был тесно с ним связан: его старшая дочь Анна была выдана за княжеского сына (вторая дочь стала невесткой канцлера Головкина). Шафиров по-родственному хотел помочь опальному свату и припрятал кое-что из его имущества. Пётр узнал об этом и затаил к вице-канцлеру недоверие. Шафиров тоже почувствовав охлаждение к себе царя и, по словам Лави, распространил вокруг себя «смесь меланхолии с ипохондрией», которой заболел и Остерман. Недовольство Петра первым министром (Пётр был вынужден заниматься также и делами канцлера Головкина) и его заместителем распространялось и на его подчинённых. Остерман это почувствовал, а Лави это тонко подметил.

Прибывший из Швеции в конце 1720 года посол Франции Кампредон тоже обращает внимание на поведение Шафирова и 14 марта 1721⁷{Здесь и далее даты даны по старому стилю, если нет иных оговорок} года писал: «Между тем я… узнал, что Шафиров остался недоволен тем, что я частным образом беседовал с Толстым и Остерманом, предполагая, будто я трактовал с ними о каком-нибудь деле, которое должно остаться неизвестным другим министрам…». Примечательно и другое: Остерман воспринимался иностранным послом как лицо, уже равное всесильному графу П.А. Толстому. Кампредон, пытавшийся играть роль посредника в переговорах со шведами, находился в контакте с Толстым и Остерманом, причём последний скоро стал главным и менее сговорчивым контактным лицом француза. Кампредон пишет, что холодное отношение к нему Остермана объяснялось тем, что государственный секретарь якобы хотел приписать всю честь переговоров себе.

В 1720 году царь Пётр предложил Остерману глубже пустить корни в России и, получив согласие, в декабре устроил ему помолвку со своей дальней родственницей Марфой Ивановной Стрешневой. Царь дальновидно подстраховывал своего любимца от возможных грядущих несчастий и обеспечивал продолжение его полезной для государства службы и в будущем.

После того как Пётр организовал рейды русского флота по побережью Швеции, король Швеции⁸{Ульрика Элеонора уступила к этому времени трон своему мужу} в октябре запросил мира. Кампредон попытался доказать свою «пользу» России, предложив русской стороне вернуть шведам всю Прибалтику. В ответ русские вельможи «начали хохотать во всё горло». То же самое он услышал и из уст Петра. За два месяца бесполезных хлопот француз, наконец, убедился в мощи «варварской» России и поспешил в Стокгольм, чтобы сообщить шведам и английскому послу Картерету, что никаких шансов на то, чтобы добиться от русских уступок, нет, и что войну с русскими надо кончать. Хоть и небольшую пользу, но Кампредон-таки русской стороне напоследок оказал.

В 20-х числах марта 1721 года Остерман выехал в Ригу, чтобы оттуда отправиться на новый раунд переговоров со шведами в городке Ништадт (Nystad). Согласно Терещенко, перед прощанием с Остерманом в Риге Пётр неофициально поздравил его с присвоением чина тайного советника и возведением в баронское звание. Первым комиссаром на переговорах был назначен опять граф с Я.В. Брюс, выехавший в Финляндию в апреле 1721 года. Хотя Остерман был на переговорах снова вторым уполномоченным, но очевидно, что Пётр больше доверял именно Остерману. Фактически это была первая возможность для Остермана проявить самостоятельность во внешних делах.

Фон Гельбиг сообщает, что Остерман отправился в путь, захватив с собой вексель купца Мейера на большую сумму, и, согласно Веттербергу, появился в Ништадте не раньше 26 мая. Наличные дукатами он не взял, пошутив, что тяжёлые денежные шкатулки производят слишком большой шум. Шума Андрей Иванович, как известно, не любил. На сессии конгресса Остерман являлся всегда весёлый и в хорошем настроении. Одним из камней преткновения в переговорах со шведами было русское требование посадить на шведский трон Карла-Фридриха, голштинского герцога, племянника Карла XII. Наткнувшись на сопротивление шведов и, вероятно, убедившись в слабости позиций голштинской партии, требование это было снято, и переговоры продолжились.

Остерман вёл переговоры со шведскими уполномоченными Сёдеркройцем, Лилиенстедтом и Стрёмфельтом отдельно от Брюса и в значительной степени сумел добиться подписания такого документа, который увенчал Ништадтский мирный договор. Когда шведы снова заупрямились и отвергли предлагаемые русской стороной условия мира, Брюс и Остерман пригрозили появлением армии М. Голицына в Швеции. Угроза сыграла свою роль. Осуществляя хитрую игру и со шведами, и с русскими представителями на переговорах, он выполнил Программа-максимум Петра Россия удержала за собой Лифляндию и Выборг.

Гельбиг пишет, что основные усилия Остерман направил на «обработку» главы шведской делегации Седеркройца. У шведа имелись большие латифундии в Лифляндии, и Остерман пообещал их оставить за владельцем. Взамен Седеркройц должен был уступить России Лифляндию и Эстонию – правда, за определённый выкуп в пользу шведской казны. Чтобы подсластить пилюлю, пишет Веттерберг, Брюс и Остерман предложили шведам «личное вознаграждение», т.е. взятку. Эта форма «работы» у тогдашней дипломатии была в большом ходу.

Шведы, правда, дипломатично отказались брать «вознаграждение» из общей суммы выкупа прибалтийских провинций, но согласились принять отдельные деньги «под столом», т.е. негласно. Причём они не забыли попросить русских и о том, чтобы при вознаграждении не был забыт сидевший в Стокгольме госсекретарь Хёпкен. Официально, пишет Веттерберг, шведские уполномоченные получили якобы по 3 000 рублей каждый, но «неофициально» Лилиенстедт получил дополнительно 6 600, Стрёмфельт – 3 400, а Хёпкен – 4 000 рублей. (О Сёдеркройце шведский историк нам ничего не сообщает).

Генерал-прокурор П.И. Ягужинский (1683-1736), выполняя поручение царя, решившего отдать шведам завоёванный в 1710 году Выборг, уже направлялся в Ништадт, чтобы сообщить шведам приятное известие. Путь Павла Ивановича проходил через Выборг, и Андрей Иванович попросил коменданта Выборга генерала И.М. Шувалова задержать Ягужинского в крепости на два дня и поить и кормить его до тех пор, пока не уснёт. Шувалову не представляло особого труда справиться с этим делом – Павел Иванович был большой аматёр по части выпивки. Сам же Остерман в это время поднажал на шведов, заявив, что если они будут продолжать настаивать на удержании за собой Выборга, то русская делегация уедет с переговоров. После этого шведы безоговорочно уступили ему и согласились оставить Выборг за Россией. А поляк Ягужинский навсегда затаил обиду на Остермана, не простив ему эпизод с Выборгом.

Из взятых в Ништадт на подкуп шведской делегации 100 тысяч червонцев Остерман потратил очень мало: он обошёлся всего лишь десятой частью этой суммы, а 90 тысяч вернул обратно в казну⁹. Кто из русского окружения царя был способен на такой поступок?

Примечание 9. П.В. Долгоруков пишет о 30 тысячах червонцев, из которых 9 тысяч Брюс и Остерман вернули обратно в казну. Конец примечания.

Инструкции царя предполагали, в случае затруднений на переговорах со шведами, уступить шведской стороне Лифляндию и Выборг, но Остерман обошёлся без всяких уступок. Восхищённый Пётр писал Брюсу и Остерману: «Трактат, вами заключённый, столь искусно составлен, что и мне самому не можно бы лучше онаго написать… Славное сие в свете ваше дело останется навсегда незабвенным; никогда наша Россия такого полезнаго мира не получала».

Радостное известие о подписании мира Пётр получил в м. Дубки, что под Выборгом. Он выехал с намерением осмотреть границу и встретил капрала Обрезкова, спешившего из Ништадта. По успешном завершении переговоров и заключении Ништадтского мира Остерман был, как обещано, повышен в чине до тайного советника Коллегии иностранных дел (КИД), что соответствовало званию генерал-майора, возведен в баронское достоинство и награждён деньгами и деревнями. Пётр I загодя подготовил на этот счёт указ и послал его в Сенат. Указ гласил:

«Объявляем сим, что Мы Андрея Остермана за верную его к Нам службу Нашим Тайным Советником и Бароном Нашего Российского Государства пожаловали. Пётр.

P.S. Объявить при подписании трактата».

…В 1720 году завершилось окончательное формирование КИД. Ещё в декабре 1712 года Пётр I распорядился организовать коллегии, в том числе и Коллегию иностранных дел. При этом оставалась Посольская канцелярия, но она не имела права обсуждать и решать важные политические вопросы – это право принадлежало Сенату. Члены Сената, господа тайные советники, обычно на своих заседаниях рассматривали рескрипты, подготовленные Посольской канцелярией для русских дипломатов за границей. Иногда на этих заседаниях присутствовал и Пётр.

Президентом КИД стал канцлер Г.И. Головкин, а вице-президентом – вице-канцлер П.П. Шафиров. «Определение Коллегии иностранных дел» устанавливало штаты этого органа и распределение между главными её сотрудниками функциональных обязанностей. Рукой Петра было приписано:

«Когда важные дела, то призывать всех или несколько, по качеству дела, тайных советников действительных, и от всех надлежит быть совету на письме, и потом докладывать о решении».

После президента и вице-президента «Определение» регламентировало институт советников канцелярии. На должность советников были назначены два лица: А.И. Остерман (13 февраля 1720 года) со званием тайного советника канцелярии и Василий Степанов. Советники должны были готовить наиболее важные документы, например, грамоты к иностранным государям, рескрипты (инструкции) к русским посланникам за границей, декларации и резолюции и осуществлять надзор за исполнением дел, поручаемых секретарям. Секретари же ведали экспедициями (отделами).

Сердцем КИД была первая экспедиция, курировавшая организацию дипломатических представительств России за границей, переписку с ними, а также ведавшая приёмом и надзором за иностранными послами и их сотрудниками в России. В её обязанности входила также защита секретности документов и деятельности КИД, выработка шифров и контроль за ними. Из документов явствует, что Остерман практически стал основателем шифровального дела и инициатором внедрения шифров в практическую деятельность КИД. В архивах МИД РФ сохранился шифр, на котором сделана надпись:

«Азбука цифирная, написанная и присланная по приказу его сиятельства графа Андрея Ивановича и отослана к его сиятельству на двор секретарём фон Келлерманом апреля 11 дня 1734 года».

Об этом периоде в своих «Записках» вспоминает другой «птенец» Петра - И.И. Неплюев (1693-1773), назначенный в 1721 году резидентом в Турцию. Перед отъездом ему посоветовали зайти к Остерману, что он с некоторой неохотой решил сделать. Он вспоминает: «…был у Остермана, который меня принял …весьма ласково и дал мне на многие случаи поучения, о чём я прежде по истине не думал». С этого времени между обоими дипломатами начинается дружба, закончившаяся уже после падения Остермана.

Из Константинополя Неплюев год спустя после своего назначения посылает Остерману с курьером письмо, в котором сообщает об успешном заключении переговоров с персидским шахом Тахтамасебом и о заключении с Персией мирного договора. К тексту договора Иван Иванович прилагал и документ о переговорах с турецкими министрами, в котором содержалось их благоприятное к русско-персидскому трактату отношение. Неплюев просит Остермана сообщить оценку Петра I его работы. В ответном письме, составленном в самых тёплых тонах, вице-канцлер пишет, что указанные документы были вскрыты царём в здании КИД сразу по их вручении курьером, и высказать своё мнение о них он попытается попозже. Впрочем, он сообщил Неплюеву, что царь выразил удовольствие усилиями своего резидента и наградил его чинами, жалованьем и деревнями.

Бестужев-Рюмин Алексей Петрович

В начале 1720-х годов Остерман активно добивался от Дании освобождения для русских судов от уплаты обременительной Зундской пошлины. Предложение на этот счёт поступило от русского посланника А.П. Бестужева-Рюмина¹⁰{См. мою книгу «Бестужев-Рюмин», М., Вече, 2013 и 2014.} (1693-1766), и Остерман энергично его поддержал. Он считал, что осуществление такого шага способствовало бы развитию русского судоходства и укреплению позиций России в бассейне Балтийского моря. Остерман в это время последовательно проводил в жизнь линию Петра на поддержку Голштинии в вопросе утраченного ею Шлезвига и установление добрососедских отношений со Швецией и Англией. В 1724 году Россия заключила оборонительный союз со Швецией, а её дипломаты под руководством Остермана предприняли в европейских столицах ряд шагов по нормализации отношений с Англией.

Именно в это время Пётр высказывался о своём тайном советнике¹¹:

«Никогда ни в чём этот человек не сделал погрешности. Я поручал ему писать к иностранным дворам и к моим министрам, стоявшим при чужих дворах, отношения по-немецки, по-французски, по-латыни. Он всегда подавал мне черновые записи по-русски, чтоб я мог видеть, хорошо ли он понял мои мысли. Я никогда не заметил в его работах ни малейшего недостатка».

Ни малейшего недостатка! Понятное дело, что Остерман стал для царя просто незаменимым.

Примечание 11. Приводим это высказывание повторно, но в другой редакции. Конец примечания.

И ещё одно качество, которое объясняет быстрый карьерный рост Остермана: «Он никогда не принимал ни малейшего подарка от иностранных дворов, не получив прежде на то позволения от своего двора». Это наблюдение принадлежит Маннштейну.

После Ништадта Остерман уже пользовался таким авторитетом и влиянием, что прибывший в Россию из Швеции французский посол Ж.-Ж. Кампредон использовал его как канал выхода на Петра I, а потом и на Екатерину I. В ноябре 1721 года Кампредон начал вести секретные зондирующие переговоры о заключении франко-русского союза. Пётр I предоставил в распоряжение француза своего переговорщика – Остермана. Кампредон остался вполне доволен таким выбором царя:

«…это человек скромный и заслуживающий доверия, и с его помощью мы можем и скрыть наши совещания от других министров (т.е. иностранных послов, Б.Г.), и легче вести оные, так как Остерман одинаково хорошо говорит по-французски и по-немецки…»

Судя по отчёту Кампредона, Остерман отнёсся к идее заключения союза скептически – хотя бы потому, что у России уже был договор о дружбе с Францией, а цель нового договора выглядела пока не очень определённо. Остерман дал понять французу, что переговоры вряд ли продвинутся вперёд, если Париж не прояснит свои цели.

На второй встрече с Кампредоном Остерман предложил распространить договор о русско-французском оборонительном союзе на Швецию, Пруссию и герцогство Мекленбург. Кампредон, со своей стороны, предложил дополнить этот список Англией, но получил резкий отпор. С Англией в это время дипломатические отношения были разорваны. Андрей Иванович продвигал также пункт о непременном признании Францией императорского титула за Петром I. Переговоры с Кампредоном продолжались до января 1725 года, а потом неожиданно прервались – теперь уже по вине Петра.

Посол обратился за разъяснением к Остерману и получил от него неожиданный ответ: «Нет никакой возможности в настоящее время привлечь царя к серьёзным вещам, он весь в своих удовольствиях, которые происходят все дни в главных домах города в сопровождении двух сот лиц, музыкантов и других, поющих на всевозможные лады и забавляющихся питьём и едой насчёт лиц, которых они посещают». К концу правления Пётр, к сожалению, и в самом деле всё чаще уходил в разгул и пьянство… Не исключено, что одной из причин этому служила измена его жены с придворным Монсом. Маскарады, свадьбы настоящие и шутовские, балы, ассамблеи и другие праздники следовали один за другим. Самым неприятным для иностранцев, приглашённых на эти сборища, было безграничное пьянство, в которых Пётр принимал самое непосредственное участие. Он заставлял иностранных гостей пить буквально до «положения риз». Естественно, Остерман должен был принимать в них участие, и как ему удавалось справляться с этим, одному Богу известно.

О разгульных нравах русской аристократии того времени свидетельствует следующий пример. У герцогини Мекленбургской Екатерины Ивановны в ноябре 1722 года был устроено представление, в котором один актёр исполнял роль короля. После представления актёр вместе со своим товарищем вышел на улицы Санкт-Петербурга и стал вымогать у прохожих деньги. Жертвами актёра стали братья Остерманы, подавшие ему небольшую денежную сумму. Актёр был разоблачён, получил 200 батагов, а специально приставленный капитан Бергер ездил по городу и раздавал собранные деньги их бывшим владельцам.

История мало содержит указаний на то, как конкретно работал Пётр I с Остерманом. Зная характер и привычки царя, можно, однако, вполне уверенно утверждать, что трудностей и неожиданностей для Андрея Ивановича было предостаточно. Валишевский упоминает об одном эпизоде, когда после подписания мира со Швецией неугомонный царь попросил Остермана и генерала Бутурлина к себе на аудиенцию в… 4 часа утра. «Он принял их в коротком домашнем костюме, оставлявшем открытыми его голые ноги», - пишет историк, – «в огромном ночном колпаке, обшитом внутри полотном (так как он очень потел), с чулками спадающими на туфли». Как ни в чём не бывало, царь ходил по комнате и давал Остерману и Бутурлину указания, выслушивал их доклады, забрасывал их вопросами, «вертел их туда-сюда», чтобы убедиться, что они хорошо поняли его указания, а потом отпустил их, проворно оделся, осушил стакан водки и …побежал на корабельную стройку.

Англичанин Шерер приводит аналогичный пример, когда Остерман по поручению царя всю ночь инструктировал только что назначенного посланником в Швецию М.П. Бестужева-Рюмина, а затем в половине 4-го часа утра вместе с ним отправился к царю. Они пришли в переднюю Петра в половине 3-го часа, и денщик доложил, что его величество уже как с полчаса прогуливается у себя в кабинете. Царь ровно в четыре вышел к ним в описанном выше домашнем виде и стал дотошно интересоваться, правильно ли Остерман проинструктировал Бестужева и правильно ли тот усвоил свои задачи, отправляясь в Швецию.

Не секрет, что близость Андрея Ивановича к царю вызывала страшную зависть у его «птенцов». Кампредон в декабре 1721 года подтверждает, что Ягужинский находился в состоянии вражды с Остерманом. В 1724 году француз писал, что ненависть к Остерману у Павла Ивановича была так велика, что он переносил её и на государственные дела, совершаемые Остерманом. Впрочем, самолюбивый и вспыльчивый Павел Иванович конфликтовал практически со всеми другими «птенцами» Петра. Он последнее время пристрастился к вину и в пьяном виде устраивал дебоши и драки. Однажды, напившись до положения риз, он проник в Петропавловский собор и там начал взывать к праху Петра Великого встать из гроба и посмотреть на все несправедливости, которые чинят его бывшие помощники. В другой раз он пьяный бросился на колени перед Екатериной I и стал жаловаться на бесчинства Меншикова. В пьяном виде, чтобы подчеркнуть свою значимость, он не раз выбалтывал государственные секреты иностранным дипломатам.

Потом врагом Андрея Ивановича стал и Шафиров. Распрю между вице-канцлером и государственным секретарём Кампредон проиллюстрировал в своём январском (1722) отчёте о встрече с Шафировым: когда к ним неожиданно вошёл Остерман, тот быстро шепнул французу, что начатый разговор нужно отложить до следующего раза. Кампредон, прилагавший усилия для сохранения «равновесия» среди враждующих между собой петровских «птенцов» пишет, что Толстой считал Шафирова талантливым человеком, но слишком горячим, а Шафиров говорил о Толстом как о человеке, не умевшем хранить секреты. «Остерман – средний между ними и хитрее обоих», – заключает француз.

В начале 1722 года Остерман по поручению царя занялся составлением известного табеля о рангах и дополнительной организацией Коллегии иностранных дел. Его труды были закончены к 1724 году. В 1723 году, после падения Шафирова, к которому, по мнению многих историков, приложил руку и наш герой¹², Остерман стал сенатором принял должность вице-президента КИД, а 12 сентября того же года уже участвовал в мирных переговорах с персидским шахом. Переводчиком у него выступал учёнейший ориенталист Георг Якоб Кер.

Примечание 12. Кажется более вероятным, что к падению Петра Петровича тяжёлую руку приложил не Остерман, а Меншиков, затеявший с вице-канцлером громкий публичный спор, канцлер Головкин и обер-прокурор сената Скорняков-Писарев. Апологет личности Шафирова еврейский историк Савелий Дудаков, описывая падение Шафирова, ни словом не обмолвливается о роли Остермана в его деле. Однако, несомненно и то, что Андрей Иванович помогал падению Шафирова. Конец примечания.

В феврале 1723 года, как сообщает Кампредон, Шафирова водили на эшафот. Он положил уже голову на плаху, когда услышал слова о помиловании. Официальное обвинение, предъявленное бывшему вице-канцлеру, включало такие пункты, как выплата брату несообразно большого жалованья, подделка протокола заседания, на котором Сенат разбирал его дело в отсутствие Петра (царь находился в Каспийском походе), дурное управление почтами, присвоение государственных денег, укрытие имущества своего тестя князя Гагарина и другие случаи казнокрадства. Царь в память о былых заслугах Шафирова ограничился, однако, конфискацией его имущества и ссылкой. Петербургский дом Шафирова царь подарил П.А. Толстому.

В апреле 1723 года Остерман с И.А. Мусиным–Пушкиным совершил ознакомительную поездку по Неве, к Шлиссельбургу и Ладоге. В этом году Андрей Иванович, одетый в «старинное немецкое платье», принял участие в большом маскараде. Его брат, мекленбургский посланник, выступал на маскараде в «труфалдийском итальянском платье». Известие об участии Остермана в маскараде в некотором роде знаковое: ведь Остерман никогда не был «светским придворным», которого привлекали бы внешняя мишура, церемонии, балы, бурлески, охота и маскарады. Не исключено, надеть старинное немецкое платье ему пришлось под нажимом царя Петра. Так в феврале Кампредон пишет, что Остерман освободился от участия в очередном маскараде, чтобы поработать над контрпроектом русско-французского договора.

Из-за активности русских в Персии всполошились турки, и дело могло кончиться обострением отношений с Константинополем. В этот период Остерман через Кампредона пытался подключить к урегулировании конфликта с Турцией в качестве посредника Францию. В это время, отмечал француз, Остерман был очень дружен с Толстым.

В середине февраля 1724 года Пётр I короновал свою супругу в Москве. В этом торжестве барону Остерману А.И. отводилось первое место. В день коронования императрицы 7 мая князь Д.М. Голицын (1663-1737)¹³ и барон А.И. Остерман, уже в чине генерал-лейтенанта, несли императорскую мантию, а когда же Екатерина Алексеевна воссела на трон, то Остерман, по словам самого царя Петра, стоял при ней, «как страж». В своих записках князь П.В. Долгоруков (1816-1868) пишет, что находясь на смертном одре, Пётр I якобы сказал: «Никто вокруг меня не понимает интересы и нужды России лучше Остермана. Он никогда не совершил ни одного промаха в дипломатических делах. Он необходим России».

Примечание 13. БСЭ даёт другой год рождения Д.М.Голицына – 1665. Конец примечания.

Остерман был в числе основателей Академии художеств, учреждённой Петром 10 февраля 1724 года. В этом же году Пётр поручил Остерману «дать приличнейшее образование Коллегии иностранных дел», и Остерман начинает трудиться и придумывает целую систему преобразований этого ведомства. Он составил проект нового штата канцелярии и обновил регламент Коллегии. Записка на эту тему «К сочинению и определению Коллегии иностранных дел предложение» от 1724 года считается одним из лучших документов Остермана и даже лучших документов того времени. Он изучался русскими и иностранными дипломатами в течение всего XVIII века.

Начиналась записка с характеристики самой КИД: «Дела в Коллегии иностранных дел или, просто сказать, в тайном совете суть наиважнейшие», канцелярия КИД – «вечный государственный архив и всем старинным и прошедшим в государстве делам, поступкам, поведении и взятым мерам – вечное известие», а значит, в канцелярии следует установить «вечный и основательный порядок». Основной упор он сделал на подборе и подготовке кадров этого органа. Сотрудники коллегии, по мнению автора записки, должны быть «умными и в делах уже обученными и вследствие малолюдства их принуждены работать день и ночь, а потому их следует обеспечить хорошим жалованьем». Он полагал, что служить в КИД должны были люди «из знатных и честных домов», знакомых с политическими науками и владеющих иностранными языками, что даст Коллегии возможность обходиться в будущем без переводчиков, на которых, по его мнению, трудно полагаться – особенно на иностранцев. Строгое соблюдение тайны являлось, по мнению Остермана, одним из главных принципов работы и основным началом делопроизводства КИД, которую он в данном контексте называет «Тайным советом». Интересно, что Остерман предлагает освободить чиновников КИД от армейских постоев, усматривая в этом возможность пресечь утечку секретов, «ибо излишняя компания дома к излишним разговорам часто ведёт». Остерман знал, что говорил: понятие о государственной и служебной тайне у русских людей ещё не сформировалось и будет формироваться до самого двадцатого века.

Для эффективной работы КИД Остерман предлагал принять меры к упрощению делопроизводства, к избавлению от дел и документов, которые напрямую не касались дипломатии, а также к сокращению штатов и строгому контролю за действиями сотрудников.

К сожалению, петровский Сенат не утвердил предложения Остермана, но зато когда Андрей Иванович в последующие годы стал руководить внешними делами России, многие из этих предложений он внедрил в практическую деятельность КИД. По сохранившимся документам КИД того времени, можно видеть, что делопроизводство при Остермане отличалось простотой, отчётливостью, а штатный состав коллегии был ограниченным.

29 января Пётр I умирает. Остерман вместе с тремя другими важными «птенцами» царя несёт надгробное покрывало. Со смертью Петра Великого заканчивался первый этап карьеры А.И. Остермана. Он лишился своего покровителя и продолжил службу в России, идя навстречу неизвестной будущности. В борьбе двух партий за наследство Петра – в пользу малолетнего в.к. Петра Алексеевича (князья В.В. Долгоруков и Д.М. Голицын) и в пользу царицы Екатерины Алексеевны (князь А.Д. Меншиков, граф П.А. Толстой и голштинцы) – Остерман осмотрительно не участвует.

Меншиков Александр Данилович

«Петровский» период карьеры Остермана венчает его труд «Генеральное состояние дел и интересов Всероссийских со всеми соседями и другими иностранными государствами». Записка эта была закончена уже в 1726 году, когда Петра уже не было в живых. В ней были намечены новые ориентиры внешней политики России, имевшие целью закрепить результаты Северной войны и упрочить внешнеполитическое положение России в Европе.

В 1725 году действительный тайный советник Остерман участвует в создании Академии наук и присутствует на её первом заседании. Если говорить о вкладе Остермана в дело образования в России, то следует упомянуть также о его внимании к Дерптскому университету и к его окончательной отделке. Учёба в университете хотя бы на правах «курсантов усовершенствования знаний» рекомендовалась потом каждому русскому высокопоставленному чиновнику.

День смерти Петра I Андрей Иванович отметил в своей «берёзовской» библии лаконичной записью: «1725 генв. 28, в пятом часу по утру, скончался Пётр Великий, государь император всероссийский».

Григорьев Борис Николаевич