Личность Остермана

Как мы уже убедились из предыдущего изложения, характеристики, составленные современниками графа Остермана, а также историками и его биографами в основном отрицательные. Исключение составляют лишь труды немецких историков, в которых вестфалец предстаёт вполне симпатичным человеком. Русские и советские историки при описании личности этого талантливого и честного государственника исходили главным образом из установившихся в нашей историографии стереотипов, в которых немцам, работавшим в России, отводилась роль этаких «заезжих молодцов», которые приехали в чужую страну исключительно в целях личной наживы. В лучшем случае им отводилась роль вспомогательная, подсобная.

Это представление кажется нам глубоко ошибочным. Роль немцев, шотландцев, датчан, англичан, итальянцев, португальцев, сербов и других европейцев была в основном позитивной – во всяком случае, в осуществлении реформ Петра Великого. Трудно вообразить, какова была бы петровская Россия, не будь в ней этой тонкой прослойки специалистов в областях, в которых наша страна пыталась сравняться с просвещённой Европой.

Но обратимся к нашему герою и подведём некоторые итоги этого повествования..

Как выглядел Остерман Андрей Иванович?

К сожалению, мы располагаем лишь двумя-тремя его изображениями, сделанными при его жизни. Немецкий историк Кортум оставил нам описание внешнего вида Остермана: лицо круглое и смуглое, несколько короткий нос, подбородок круглый, но не сильный, глаза тёмно-карие. Характерной чертой портрета была слегка вздёрнутая верхняя губа и в середине её, прямо под носом – глубокая борозда. По мнению историка, эти черты лица свидетельствуют о том, что Остерман был гордым холериком.

Нам кажется, что гордость, несомненно, была присуща нашему герою, но холериком он себя, вряд ли считал и, кажется, никогда себя таковым не проявлял, во всяком случае, в России.

«Всемирно известен», «уникум», один из самых примечательных людей», рождённых когда-либо в графстве Марка, один «из первейших и величайших государственных деятелей нашего века», «политический мыслитель европейского масштаба» – вот оценки, которые даются А.И. Остерману в Германии, пишет Й.Ф. Вагнер. Давая лестную характеристику своему соплеменнику, Вагнер, вместе с тем, признаёт, что личность Остермана была сложной, и оценки её, особенно в России, были далеко не однозначными, но бесспорно одно: Остерман принадлежал к самым значительным государственным деятелям Европы. Для него существовало лишь одно дело – государственный интерес, что вполне естественно приводило его в столкновение с другими русскими сановниками и в противоречие с интересами императорских дворов, которым он верно служил. Самым большим достижение Остермана Вагнер считает то, что он «сохранил реформы Петра Великого и спас для будущего России идеи Просвещения и Прогресса. Тем самым он обеспечил на перспективу не только европейский статус России, но и на длительное выживание – своё политическое выживание».

С такой оценкой трудно не согласиться. По своему значению для России дипломатические победы графа Остермана многие современники сравнивали с Полтавской битвой. Был ли он величайшим государственным деятелем XVIII века? Вероятно, Вагнер тут слегка переборщил. Таковым граф Андрей Иванович не был. У него не было такого широкого взгляда на развитие Российской империи, как у того же Д.М. Голицына или князя Потёмкина-Таврического. Возможно, он обладал необходимыми качествами для того, чтобы заслужить подобную оценку, но проявить их в тех условиях, в которых он оказался в России, он не имел ни малейшей возможности. Ограничимся тем, что признаем его выдающимся государственным деятелем послепетровской России, и этого, на наш взгляд, будет достаточно.

Каким же Остерман запомнился в России?

Единственные и более-менее полные сведения на этот счёт оставили нам аккредитованные в тогдашней России иностранные дипломаты. Их оценка личности Остермана базировались главным образом на информации, полученной от тех же русских, находившихся рядом с графом и пристально наблюдавших за ним.

Французский посол Ж.-Ж. Кампредон называл его самым скрытным человеком в мире и оракулом у царя по всем важнейшим вопросам.

Английский резидент Клавдий Рондо писал в Лондон:

«Ума и ловкости в нём, кажется, отрицать нельзя, но он чрезвычайно хитёр, изворотлив, лжив и плутоват; ведёт себя покорно, вкрадчиво, низко сгибается и кланяется, что русскими признаётся высшей вежливостью. В этом качестве он превосходит всех природных русских.

Он любит пожить, эпикуреец, иногда у него прорывается некоторое великодушие, но благодарность ему мало знакома: когда при дворе произошёл раздор между князем Меншиковым и канцлером Головкиным, с одной стороны, и бароном Шафировым – с другой, Остерман не только покинул покровителя и благодетеля Шафирова, но ещё и соединился с его врагами. Побеждённый Шафиров сослан был в Архангельск⁸⁵, а так как с его ссылкой при дворе не осталось никого, кто бы хорошо знал иностранные языки, Остерман, по представлению Меншикова, вскоре был возведён в вице-канцлеры. Меншикова же Остерман отблагодарил, подготовив его падение в прошлое царствование, что хорошо известно всему свету».

Примечание 85. Ошибка, Шафиров был сослан  в Новгород. Конец примечания.

Испанский посол при русском дворе де Лириа, говоря о двуличности, хитрости и беспринципности вице-канцлера, оставил нам и более благожелательный отзыв об Андрее Ивановиче:

«Он имел все нужные способности, чтобы быть хорошим министром, и удивительную деятельность. Он истинно желал блага русской земле, но коварен в высочайшей степени, и религии в нём было мало, или, лучше, никакой, был очень скуп, но не брал взяток. В величайшей степени обладал искусством притворяться, с такой ловкостью умел придавать лоск истины самой явной лжи, что мог провести хитрейших людей. Словом, это был великий министр. Поелику он был чужеземец, то немногие из русских любили его, и потому несколько раз был близок к падению, однако же всегда умел выпутываться из сетей».

В то же время де Лириа считал Остермана, несмотря на его «низкое» происхождение, человеком весьма высокомерным. Испанец смотрел в корень: много наветов на Андрея Ивановича досталось от русских историков и современников. И прав был царь Пётр, предлагая ему пустить корни на русской земле, женившись на русской боярышне. В некотором смысле это всё-таки удалось.

К.Г. Манштейн тоже называет Остермана великим министром. Он хорошо знал, что происходило в европейских дворах, «умел проникать в суть вещей и обладал недюжинным умом. Он был чрезвычайно трудоспособен, очень ловок и неподкупен». Трудоспособность графа была притчей во языцех: он работал днём и ночью, в будни и праздники, чем вызывал удивление у своих русских коллег (эту положительную черту признают и русские историки). По мнению Маннштейна, Остерман был человеком редкой честности, никогда не принимавшим мзды. Полковник отмечает также такие черты его характера, как честолюбие и скрытность.

«С другой стороны, он …не мог терпеть никого выше себя хотел руководить всеми делами, а прочие должны были разделять его мнение и подписывать. Своей политикой и своими притворными, случавшимися кстати болезнями он удержался в продолжение шести царствований. Он говорил так странно, что немногие могли похвастать, что понимают его хорошо; после двухчасовых бесед, которые он часто имел с иностранными министрами, последние, выходя из его кабинета, так же мало знали, на что он решился, как и в ту минуту, когда они входили. Всё, что он говорил и писал, можно было понимать двояким образом. Он был до крайности скрытен, никогда не смотрел никому в лицо и часто был тронут до слёз, если считал их нужными».

Манштейн писал также, что Остерман никогда не смотрел собеседнику в глаза, опасаясь, что собственные глаза могут выдать его. Он умел делать глаза неподвижными или скрывать их за ресницами.

Другие отзывы французского дипломата Маньяна, саксонского посла Лефорта и некоторых других мы уже приводили по ходу повествования. Все они, указывая на ео действительные или мнимые недостатки, считали, что только Остерман был в состоянии нести взятое на себя бремя государственных забот России.

Остерман в своей деятельности тщательно избегал гласности – шласность тогда вообще была не в моде. Вагнер полагает, что граф сильно перегибал палку, часто избегая совещаний с другими министрами, принимая решения «исключительно по своему усмотрению» и постепенно прибирая к рукам «всё управление империей». Во время истинной болезни – подагры, и в периоды мнимых заболеваний он приказывал приносить документы к себе домой, с которыми мог работать без всяких помех со стороны его недругов и некомпетентных лиц.

При этом, избегая двора и придворных развлечений, он отнюдь не замыкался внутри своего кабинета. Андрей Иванович с Марфой Ивановной держали открытый дом, принимали гостей – как русских, так и иностранных, давали обеды и официальные приёмы, устраивали балы и концерты, – одним словом, выполняли представительские и общественные обязательства и вели полнокровную «графскую» жизнь. Он презирал рабов желудка, не водил дружбы с тунеядцами и невеждами и любимым занятием считал чтение книг.

Итак, великий интриган, лицемерный, коварный, но честный и неподкупный политик, талантливый дипломат, трудоголик. Такую схему личности разделяли видные русские историки прошлого (С.М. Соловьёв, М.И. Семевский) и разделяют историки современные (Н.И. Павленко, Е.В. Анисимов). Но и они – иногда нехотя – отмечают большой вклад Остермана в строительство русского государства, в особенности в области внешней политики и дипломатии.

Н.И. Павленко считает, что Остерман «был единственным человеком, способным с немецкой педантичностью и необыкновенным усердием выполнять повседневную работу учреждения (Верховного тайного совета, Б.Г.) Столь же незаменимым он оказался и в Кабинете министров, сменившем при Анне Иоановне Верховный тайный совет». Чтобы стать ещё более незаменимым, он, по мнению историка, специально содержал все документы в беспорядке, в котором только он мог разобраться.

Павленко, вслед за Манштейном, отмечает также такие важные для дипломата того времени качества, как умение много говорить и ничего при этом не сказать, а также способность располагать к себе собеседника и ненавязчиво заставлять его воспринимать высказываемые им мысли как свои собственные. Сравнивая Остермана с Бироном и говоря об их сходстве, Павленко указывает на такие их общие качества, как честолюбие, жестокость и неразборчивость в средствах для достижения цели.

На этом внешнее сходство их кончается. Бирон, по нашему мнению, всё-таки был казнокрадом, а Остерман – человеком бескорыстным. Временщик сделал карьеру через общую постель с императрицей, а Остерман – главным образом своим умом и трудолюбием. Остерман – личность, выдающаяся во всех отношениях, а Бирон – человек ничтожный, мстительный, необразованный и грубый.

Анисимов указывает на его изощрённый ум, умение учесть и взвесить все обстоятельства, обезопасить себя от случайностей и ошибок. Для его дипломатии характерно чувство равновесия и способность к маневрированию.

Русский историк Д.А. Корсаков писал, что вся жизнь Остермана была упорным и постоянным трудом, в то время как его нравственное содержание – хитрость, лукавство, коварство и интрига.

«Всегда сдержанный, методичный и последовательный, Остерман…действовал наверняка. Он точно следовал пословице ˮСемь раз отмерь – один раз отрежьˮ. На Россию он смотрел как на арену для своих честолюбивых, но не корыстных целей. Он был ˮчестный немецˮ и оставил в истории свой образ воплощением дипломатической увёртливости и придворной эквилибристики, он не запятнал своего имени казнокрадством и лихоимством; в частной жизни он был в лучшем смысле слова немецкий бюргер: человек аккуратный и точный, он любил домашний очаг, был примерный муж и отличный семьянин».

Английский поверенный в делах Т. Уорд в своей депеше от 18 сентября 1728 года отмечал:

«Всеми делами занимается исключительно Остерман, и он сделал себя настолько необходимым, что без него русский двор не может сделать ни шагу. Когда ему неугодно явиться на заседание Совета, он сказывался больным, а раз барона Остермана нет – оба Долгоруких, адмирал Апраксин, граф Головкин и князь Голицын в затруднении; они посидят немного, выпьют по стаканчику и принуждены разойтись; затем ухаживают за бароном, чтобы разогнать дурное настроение его духа, и он таким образом заставляет их согласиться с собой во всём, что пожелает».

Спрашивается: как семь умудрённых жизнью вельмож, далеко не глупых и не безграмотных, предпочитали ждать указаний или советов «больного» барона, не утруждая себя желанием взяться самим за дела, а ограничивая присутствие в Верховном тайном совете лишь стаканчиком вина? Причём здесь хитрость и изворотливость Остермана, если, говоря словами поэта Алексея Константиновича Толстого, у них самих порядка в головах не было?

Напутствуя А.Г. Головкина перед отъездом на международный конгресс, Остерман внушал ему, что цель политики России состоит в том, чтобы «искать всех в доброй склонности содержать, не поддаваться никакому амбражу⁸⁶{Т.е. подозрительности}». То же самое он писал послу А.Б. Куракину в Париж: «Наша система должна состоять в том, чтобы убежать от всего, ежели б могло нас в какое пространство ввести».

А вот Н.И. Костомаров высоко ценил вклад «безродного вестфальца» и «интригана» в развитие России:

«…этот иноземец более других иноземцев, привлечённых в Россию Петром Великим, понял, что…надобно посвятить себя новому отечеству и сжиться с духом, нравами и особенностями того общества, среди которого будет течь новая жизнь… Это был человек редчайшей для России честности, его ничем нельзя было подкупить – и в этом отношении он был истинным кладом между государственными людьми тогдашней России, которые… были падки на житейские выгоды… Для Остермана пользы государству, которому он служил, были выше всего на свете».

Историк не зацикливается на недостатках Остермана, ставших у большинства историков общим местом при анализе его деятельности.

Брикнер справедливо отмечает, что такие люди, как Гордон, Лефорт, Виниус, Миних и Остерман, входили в «рассадник» государственных деятелей, которые тянули Россию в гору и поддерживали реформы Петра Великого и после его смерти. Естественно, от успеха петровских преобразований зависели их собственное положение и политическая карьера. Но «им Россия многим обязана», – заключает историк.

Трудно не согласиться с этим заключением.

Масси пишет, что к числу честных и бескорыстно преданных Петру I людей можно было отнести Шереметева, Репнина, Румянцева, Макарова, Остермана и Ягужинского: «Остальные хранили верность лично Петру, государство же почитали дойной коровой».

Приведём малоизвестное высказывание графа П.И. Панина. Называя Остермана министром «редких достоинств», оказавшим России «важные заслуги» граф пишет о несправедливом обвинении Андрея Ивановича, Миниха и пр., предъявленном императрицей Елизаветой Петровной: «Всё преступление их состояло в том, что, сохраняя верность присяге… Анне Иоановне, признали они, согласно с волею и определением ея, наследником всероссийского престола Иоанна Антоновича, коего, по силе узаконения Петра Великого, Анна Иоановна имела полную свободу, право и власть назначить».

Пётр Иванович Панин не был в полном смысле современником Остермана, он жил и трудился в елизаветинские и екатерининские времена, но от этого его мнение о нашем герое вряд ли становится менее весомым и ценным: слишком очевидны были результаты деятельности Остермана, слишком много ещё оставалось в живых свидетелей этой деятельности.

С расстояния более 280 лет нам кажется, что честолюбие Остермана всё-таки не выходило за рамки сверхъестественного. Историки не могут назвать случаев, когда его честолюбие наносило вред государству или оскорбляло достоинство имевших с ним дело сановников и других лиц. Да и вообще честолюбие, в отличие от тщеславия, является скорее полезной, нежели вредной чертой любого человека. А то, что граф иногда любил делать всё сам, так не следует забывать, что в то время вокруг него, особенно на дипломатическом и вообще государственном поприще, было не так уж много сведущих, компетентных и честных лиц. Не мудрено, что он не давал ходу незнайкам, хапугам и взяточникам. А скрытность? Это качество в те времена, считалось (да и сегодня считается) почти необходимым для каждого дипломата. Главное, императоры и императрицы отлично понимали его и в большинстве случае следовали его советам.

Все отечественные критики Остермана неизменно называют его интриганом. Да, граф не был чужд интриги. А кто не интриговал тогда при русском дворе? Птенцы Петра? Все они после смерти Петра только и занимались интригами, преследуя, как правило, не интересы государства, а свои корыстные цели. И вообще интрига в эпоху царствования женского пола, при отсутствии партий и гласности, являлась чуть ли не единственным инструментом для достижения целей.

Штелин подчёркивает, что поведение Остермана следует оценивать с учётом условий, в которых он тогда находился. И при Екатерине I, и при Петре II, и при двух Аннах, пишет историк, каждый был настроен враждебно к каждому, и никто не был уверен в том, что проснётся утром в своей постели живым и здоровым. Остерман, чтобы выжить и приносить пользу государству российскому, был просто обречён на то, чтобы хитрить, лавировать, скрывать свои взгляды, приспосабливаться и искать покровителя, умудряясь при этом сохранить честность, бескорыстие, неподкупность. Вот это следует понять каждому историку, пытающемуся с расстояния в 300 лет судить о человеке того времени.

Остерман был вероломным, изменяя своим союзникам, неизменно переходя на сторону сильного, говорят нам критики. На самом деле Андрей Иванович, если судить строго формально, только один раз совершил переход в другой лагерь, изменив Меншикову и став на сторону его противников. Но и здесь, во-первых, был виноват сам зарвавшийся временщик, убрав со сцены всех своих союзников. Во-вторых, этот переход совершил не только граф Андрей Иванович: в противниках Меншикова оказались практически все сановники государства, весь двор и, наконец, сам император. Все, включая и Остермана, видели, что если светлейшего не остановить, то он не перед чем уже не остановится и станет диктатором при живом императоре. Держаться за Меншикова было уже опасно и для жизни, и для государства.

Не выдерживают критики и утверждения о хитроумии и коварстве Остермана. Больше того, все его шаги и действия были достаточно предсказуемы, вполне понятны и во многих случаях простодушны. Андрей Иванович производил скорее впечатление хитроумности и коварства, потому что он, стараясь не «высовываться», избегая критики со стороны русских вельмож за то, что какой-то немец вмешивается в дела России, высказывал свои советы и предложения из-за кулис, в вежливой форме, не повышая голоса, не горлопаня и не брызгая слюной на оппонента. Чего стоят хотя бы его попытки уйти от ответственности под предлогом заболевания! Они удивляют отсутствием в них всякого изобретательства, очевидным простодушием и даже чуть ли не детской наивностью. Какое уж тут коварство и хитроумие! Недаром англичанин Финч быстро «раскусил» его и быстро выработал «противоядие» на все уловки графа.

Я. Гордин называет Остермана кондотьером, т.е. человеком, поставившим себя на службу иностранному государству исключительно из-за денег и других корыстных соображений. Но уж если графа Андрея Ивановича историк называет кондотьером, то почему этот ярлык он не приклеивает к Миниху, Лефорту, Брюсу и вообще ко всем иностранцам, приехавшим в восемнадцатом веке в Россию?

Будучи носителем германской культуры и менталитета, Остерман удивительно гармонично вписался в русское окружение и никогда не выступал спонсором своих земляков в России. Он был равноудалён и от иностранцев, работавших в России, и от самих русских. Этот принцип внешней равноудалённости он распространял и на иностранные государства, что вовсе не означало, что у него не было предпочтений или неприязни. К дружественным странам он проявлял дружелюбие, а по отношению к враждебно настроенным проявлял вполне объяснимую осторожность. Он всегда выступал за укрепление российской государственности и последовательно проводил политику, начатую Петром Великим.

Не было ли это в определённой степени связано с его браком со Стрешневой? Кажется, нет. Марфа Ивановна была настоящей русской боярышней и какое-то влияние она, наверное, оказала на супруга, но сделать его «настоящим русским» ей вряд ли бы удалось. Такого желания не было ни у неё, ни у него. Андрей Иванович не стремился к полному растворению себя в русской среде. Да и что это была за среда? Не мог же он опуститься до уровня корыстных, жадных до денег и власти, безграмотных, беспринципных, грубых и невоспитанных меншиковых, ягужинских, трубецких, ушаковых, долгоруковых и волынских!

Но представляется вполне очевидным, что граф не стремился к тесной дружбе и со своими соплеменниками, очевидно осознавая, что это было бы не умно и опасно. С немцами он сотрудничал в делах, но не дружил. Равноудалённость, нейтралитет – вот его принцип.

Прожив всю жизнь в России, Остерман так и не научился хорошо говорить по-русски. Княжна Прасковья Юсупова вспоминала, как однажды была допрашиваема Остерманом, но так и не поняла, о чём шла речь: «Сто-де ти, сюдариня, будет тебе играть нами, то дети играй, а сюда ти призвана не на игранье, но о цём тебя спросим, о том ти и ответствей». Княжна, конечно, лукавила, что не поняла графа Андрея Ивановича. Если бы это было так, она не смогла бы с такой точностью передать манеру его речи.

Кстати, при представлении вновь прибывшего в Россию испанского посла де Лириа ответ от имени Петра II на русском языке держал барон Остерман. То же самое случалось и при аккредитации других иностранных послов.

Остерман, человек дела, был обречён на то, чтобы быть мало любимым современниками. При Петре I его не любил шотландец Я. Брюс за то, что, будучи первым уполномоченным на переговорах со шведами, вынужден был подвизаться на вторых ролях; его недолюбливали Головкин, Шафиров и Толстой, ненавидел Волынский, его не любили Бирон и Миних. Он не принял православия, но и не был фанатичным лютеранином. Он был двуличен и часто лжив, но зато он никогда не изменял своим принципам и своему делу – служению России. Двуличие и лживость были его оружием против двуличных же и лжецов. Он был скуп, но держал в своём доме открытый стол, не брал взяток и честно исполнял свои обязанности. Он отличался сухим, чёрствым характером, но никогда никого не оскорблял и не наступал на личное достоинство людей. Он иногда вёл интриги против окружавших его людей, но часто мотивом для этого служила не личная карьера, а интересы дела.

Е. Анисимов утверждает, что в отличие от Черкасского, Головкина и Волынского, Остерман «вместе с начальником Тайной канцелярии генералом Ушаковым фактически руководил политическим сыском в 1730-е годы, сам вёл допросы, составлял проекты решений по розыскным делам, готовил доклады для императрицы». Сказано хлёстко, сильно, а потому и сильно преувеличено. Нам известны три громких дела, в которых Остерман принял более-менее активное и непосредственное участие – в деле Долгоруковых в 1739 и Волынского и Миниха – в 1740 году. Что касается падения Меншикова и Бирона, то Остерман, косвенно участвуя в следственных мероприятиях по их делам, должен был как вице-канцлер, как бы мы выразились по-современному, всего лишь обеспечивать документальное прикрытие действиям власти.

Кстати, называя падение Меншикова государственным переворотом, а Остермана – автором переворота, наш именитый историк явно перегибает палку. Граф усиленно интриговал против временщиков – с этим не поспоришь, но падение их было предопределено их собственным поведением и действиями других лиц. В деле Меншикова самую активную роль сыграли и император Пётр II, и его сестра Наталья, и Долгоруковы; в деле Долгоруковых решающее слово сказала Анна Иоановна, в деле Волынского – Бирон, в деле Бирона – Миних и Анна Леопольдовна. И ещё вопрос: а разве падение Долгоруковых, Меншикова, Бирона и Волынского не было объективным благом для русского государства?

А насчёт интриганства и «европейского коварства» Остермана даёт пояснение де Лириа: «…он сам подвержен ежедневно интригам русских, которые на каждом шагу расставляют сети, чтобы он, запутавшись в них, пал и погиб». Этот пассаж из писем испанского посла, равно как и высказывание князя Я. Шаховского критики Остермана почему-то не замечают – как и эпизод с подмётным письмом против Остермана, составленного креатурой Волынского немцем Эйхлером.

Можно ещё как-то согласиться с мнением Анисимова о Черкасском, Трубецком и Головкине, людях безвольных, неталантливых и плывущих по течению. Но причислять Артёмия Петровича Волынского, грубого мужлана, надменного и тщеславного царедворца, мастера выбивать зубы подчинённым и слугам, к категории «белых и пушистых» вряд ли справедливо. Волынский просто не успел приобщиться к следственным делам, потому что недолго пробыл на главных ролях. Не свали его Бирон, он много бы наломал дров и во внутренней, и во внешней политике. Конечно, Волынский, слов нет, тоже пострадал несправедливо, но это уже совсем другое дело.

Цитировавшийся нами фон Хавен писал:

«Остерман обладал представительной внешностью и хорошим сложением, но и не менее одарённым разумом. Свой ум он доказал главным образом в трёх вещах. Первая - он никогда не покровительствовал никому из друзей. Вторая – он почти всегда притворялся больным, благодаря чему избегал многих подозрений и преследований, да и легко мо скрывать свои мысли и намерения. Третье - то, что он женился на природной русской знатной даме. Благодаря этому последнему большинство русских видели в нём соотечественника».

О скупости Остермана сообщают все его биографы – равно как и о его гостеприимстве. Вагнер пишет, что Андрей Иванович проявлял исключительное гостеприимство, приглашая своих земляков в петербургский дом. В то же время, он «при разделе значительного родительского наследства, который происходил в Бохуме, заставил переслать ему в Россию всю полагающуюся ему долю до последнего гроша, не взирая на просьбы подарить её либо церкви, либо родным». Для ведения своего хозяйства Андрей Иванович специально выписал из Бохума немку, которая отличалась большой экономностью.

Его порицали во многом, не заслуживающем внимания и показывающем только его личность, справедливо замечает Терещенко. Большинство негативных характеристик исходило от его недругов – Миниха и его окружения, Меншикова и его клиентуры, Бирона, Долгоруковых. Но даже его мнимые или действительные недостатки с лихвой окупались его достоинствами и заслугами.

Князь П.В. Долгоруков, потомок тех Долгоруковых, которые пострадали в годы правления Анны Иоановны, имевший все основания ненавидеть Остермана, писал:

«…иностранец происхождением, [он] служил отечеству нашему со всем усердием, со всею верностью, со всем бескорыстием природного россиянина; никогда не отделял выгод своих от выгод России, и алкая честолюбием и славою, полагал собственную славу свою во славе России!»

В отличие от летописцев, требующих от людей совершенства, князь не желает судить графа Остермана за мнимые или присущие ему недостатки. Отдавая приговор на долю Всевышнего, князь предлагает не забывать его необъятные заслуги перед Россией, для которой он и во времена Петра Великого, и после него являлся «незыблемой подпорой» и оставил по себе «память неувядаемую».

И мы полностью поддерживаем эту оценку.

Григорьев Борис Николаевич