9. Эпилог

Эпилог IV евангелия состоит из двух частей Ин. (20:30-31) и Ин. (21), пишет Р. Бокэм [21]: «Обратившись теперь к тому, что говорят эти две части заключения о свидетельстве, на котором основано Евангелие, мы увидим, что здесь перед нами тщательно продуманное, двухступенчатое освещение роли Любимого Ученика. Первая часть говорит об учениках Иисуса в целом, вторая – об одном ученике, которого любил Иисус. В первой части термин «свидетельствовать» не используется, но подразумевается в замечании, что Иисус творил чудеса «пред учениками Своими» Ин. (20:30). …Вторая часть заключения прямо вводит термин “свидетельствовать” и указывает на конкретного свидетеля – Любимого Ученика. Во второй части выявляется, что книга написана Любимым Учеником: “Сей ученик и свидетельствует о сем, и написал сие” Ин. (21:24).

Ещё одна параллель между двумя частями заключения – в том, что обе они связаны с Прологом и вместе с ним формируют inclusio между началом и концом Евангелия. В первой части заключения утверждение о цели: “дабы вы уверовали, что Иисус есть Христос, Сын Божий” перекликается со словами Пролога об Иоанне Крестителе, который “пришёл для свидетельства, чтобы свидетельствовать о свете, дабы все уверовали чрез него” Ин.(1:7). Вторая часть заключения также перекликается с Прологом: здесь к Любимому Ученику применяется то же слово “свидетельствовать”, что и к Иоанну в Прологе Ин. (1:15), а также Ин. (1:7–8). Заключение позволяет читателю увидеть, как свидетельство Иоанна Крестителя могло привести к тому, “чтобы все уверовали чрез него”. Включённое в свидетельство Любимого Ученика и записанное, оно продолжает, как и сам Любимый Ученик, свидетельствовать истину всем читателям Евангелия».

Р. Бокэм [21] продолжает: «Предшествует заключению история явления Иисуса Фоме. Иисус говорит: “Ты поверил, потому что увидел Меня; блаженны не видевшие и уверовавшие” Ин. (20:29). Первая часть заключения строится на этом: она объясняет, как не видевшие – читатели Евангелия – должны прийти к вере. Это возможно, поскольку свидетельства видевших – учеников, на глазах у которых совершались чудеса – записаны “в книге сей”.

Книга становится посредником между видевшими и не видевшими, позволяя последним уверовать благодаря свидетельству учеников.

Ссылки на свидетельство Крестителя в Прологе и свидетельство Любимого Ученика в Эпилоге образуют изящное inclusio. Об обоих говорится, что они “свидетельствуют” – в настоящем времени Ин. (1:15; 21:24). Для Любимого Ученика это верно, поскольку его свидетельство, записанное на пергамене, продолжает свидетельствовать и будет свидетельствовать вплоть до второго пришествия; для Иоанна Крестителя – тоже верно, поскольку его свидетельство стало частью свидетельства Любимого Ученика. Любимый Ученик, быть может, не доживёт до второго пришествия лично – однако до самого второго пришествия он будет исполнять задачу, которую возложил на него Иисус: задачу свидетеля, записавшего своё свидетельство, дабы оно звучало вечно».

Inclusio означает импликацию, т. е. следствие, вывод, функцию матлогики. Значит,

Свидетельство (любимый ученик)→Свидетельство (Купала)

Если свидетельство исходит от любимого ученика, то оно истинно и содержит истинное свидетельство Иоанна Купалы. Как мы видели, Пётр в эпилоге евангелия от Иоанна не назван любимым учеником. Значение формулы Свидетельство (Пётр) по этой причине не определено. Поскольку эфесская легенда не подтвердила присутствие младшего Зеведеева и в Эфесе, и в ситуациях с любимым учеником евангелия от Иоанна, истинность формулы Свидетельство (Иоанн Зеведеев) ставится под сомнение с древности, что придаёт оттенок сомнительности выводу на её основе. Документального основания легенда не имеет. С другой стороны, Послания, как независимый документальный источник, подтверждают логическое утверждение

Павел = Любимый ученик.

Как говорит Р. Бокэм [21], «если наша аргументация верна, то IV Евангелие недвусмысленно указывает на свидетельство Любимого Ученика как на показания очевидца, имеющие историографический характер». По словам Э. Ренана [96]: «Ясно, что, когда между "Деяниями" и Посланиями есть противоречие, предпочтение должно быть отдано Посланиям». Также и с «Откровением». Поэтому есть смысл дезавуировать иудеохристианскую критику в адрес Николая-Павла, сохранившуюся в книге Откровения. Если любимый ученик = Павел, тогда

Свидетельство (IV евангелие) = свидетельство (Павел) → свидетельство (Купала)

Выше мы пытались «сквозь тусклое стекло» 1Кор. (13:12) разглядеть события начального христианства, давнюю, но все ещё необыкновенную историю, случившуюся некоторое время тому назад с людьми, людьми не совсем обыкновенными, пополнить биографические наблюдения над ними. Похоже, эти люди принадлежали к двум большим семьям. Одну из них, иудейского происхождения, основал Иуда (Галилеянин), сын Иезекии. Родословная этой семьи приводилась в [43]. Другую, греко-иудейскую семью основал Николай, сын Антипатра Дербета (см. таблицу приложения). Семьи породнились между собой, а также с армянским семейством Антиоха Коммагенского, как это принято в аристократических семьях при заключении союзов и сделок. История этих семей оказалась нелёгкой – столкнуться с римским «зверем», против которого они выступили, проявляя стойкость и отчаянную надежду. Николай был очевидцем грозных событий, способных уничтожить его жизнь. Иоанн, сын Николая, как бы тайнозрителем стоя у престола бога, видимо, и создал основную часть Апокалипсиса – свиток «видений», основанную на собственных впечатлениях и воспоминаниях отца. Прототипом престола бога, стало, вероятно, святилище Немрут-даг.

Архангелы в безмолвии сидят,
Главы закрыв лазурными крылами, –
И, яркими одеян облаками,
Предвечного стоит пред ними трон».

А. Пушкин «Гавриилиада»

Основателем новозаветной апокалиптики был Иоанн Купала. Главными апокалиптиками в истории были Иисус, ученик Иоанна Купалы, сын Иуды Галилеянина, казнённый Римом, и Павел, сын Иоанна Купалы, первый интерпретатор Апокалипсиса и христианского предания. Гипотеза сыновства и преемственности ап. Павла, идущих от Иоанна Купалы, логически вытекает из аллегорий и умолчаний Луки в его евангелии и Деяниях. Особое значение имеет гипотеза об участии Павла в евангельских событиях. Как мы видели, IV евангелие написано как свидетельство ученика, хотя и тайного. Р. Бокэм [21]: «Решительный приговор миру сему выносится на кресте, однако суд не прекращается – последователи Иисуса продолжают нести свидетельство против мира. …Так свидетельство Любимого Ученика вплетается в проходящий через все IV Евангелие метафорический мотив вселенского суда».

Согласно знаменитому историку и теологу Р. Бультману [102]: «Рядом с историческим событием распятия находится Воскресение, которое не относится к числу исторических событий. …Не значит ли идея Воскресения, что крестную смерть Иисуса надо рассматривать не просто как гибель человека, а как освобождающий суд Бога над миром, суд Бога, лишающий смерть её силы? …Итак, вера в Воскресение есть вера в крест как спасительное событие. Иисус воскрес в керигму (проповедь – прим.)» (цитируется по [103]: c.353).

Если опереться на Послания ап. Павла как на достоверный документальный источник, то становится понятным, что это он, Павел, стоял у распятия вместе с матерью Иисуса и в смерть его окунулся, т.к. Иисус спас его своей смертью. Также и брат Господень Иаков, согласно Иерониму Стридонскому [104], после ареста Иисуса объявивший бессрочный пост-голодовку до наступления Царства, был спасён от голодной смерти воскресением Царя Иудейского. Иаков стал руководителем иерусалимской общины. Савл Николай Павел принял свиток «видений» из рук Иоанна Купалы – тайнозрителя «Откровения» и пронёс идею Иисуса-Агнца и проповедь искупления через всю свою жизнь, пока не встретился со зверем Нероном. Оценив, что его «время близко», он продиктовал об этом «знании» сопроводительное послание к списку «видений». Записал «Откровение» Тимофей/Иоанн на о. Патмос под диктовку Ангела, прототипом которого, конечно, был Павел. «Откровение» стало последней книгой Нового завета – литературного памятника неистовому апостолу. Свидетельство Савла Николая Павла, видимо, также записанное Тимофеем/Иоанном, дало евангелие от Иоанна. Правда, в результате внутрихристианской полемики исторические фигуры своеобразно преломились в «тусклом стекле» сложившегося литературного канона (приложение).

Полученный результат в какой-то мере слеп и может быть охарактеризован как некоторый психологический тупик, типичный для апокалиптической литературы и её анализа. Практическая трудность ситуации в том, что синоптики видят в числе апостолов Иоанна, а не Павла. Согласно У. Баркли, «этот взгляд настолько укоренился, что его трудно устранить. К тому же, по словам Д. Гатри [7]: «у нас нет никаких неопровержимых исторических доказательств против отождествления любимого ученика с Иоанном, сыном Зеведеевым». А, может, Иоанн Зеведеев и Павел вообще одно и то же лицо? Надежда на преодоление тупика содержится в продолжении исследования.

Дж. Данн [15]: «Апокалиптическая надежда рождает в верующих новое чувство ответственности по отношению к миру. Их ценности и надежды уже не зависят от этого мира, но их ответственность за него повышается – жить и работать в этом мире ради приближения задуманного Богом Конца. Отметим, что апокалиптическая надежда как таковая не игнорирует мир и не поворачивается к нему спиной – хотя именно так её часто в течение веков и истолковывали. Конечно, она не ищет в этом мире своего оправдания и пессимистически смотрит на его будущее. Но она не отстраняется от этого мира: родившись из его страданий, она считает себя ответственной за то, чтобы возвещать ему правду, правду о реальности и о ходе истории, изо всех сил трудясь в этом мире ради приближения Царства Божьего извне. Более того, невзирая на гонения и разочарования, она держится стойко в своём служении – именно потому, что не ждёт здесь признания и оценки. Вот почему в апокалиптической эсхатологии содержится семя революции и почему она была основой вдохновения многих революционных движений в истории Европы».

Взять хоть русскую литературу, ведь она была апокалиптической и тоже вдохновляла революцию. Все началось с Пушкина. «Во вкусе Апокалипсиса» Пушкин писал свою «Гавриилиаду»: «Я пел тебя, крылатый Гавриил», который у него, как ни суди, побеждает злого змея. В остро апокалиптическом ключе оценивали дуэль Пушкина, начиная с Лермонтова, который видел в нем жертву клеветы: «невольник чести пал, оклеветанный молвой». Лермонтов предсказал дворянской элите «божий суд», и, как верный ученик, тоже погиб на дуэли. «И жизнь ничто, как сон пустой, Насмешка неба над землёй» (А. Пушкин, «Медный всадник»). Религиозный философ 19-го века В. Соловьёв [99] был с Лермонтовым крайне не согласен: «В настоящем историческом Пушкине … несчастный поэт был менее всего близок к Христу тогда, когда стрелял в своего противника. Если он был тут "невольником", как назвал его Лермонтов, то невольником страсти гнева и мщения. Пушкин убит не пулею Геккерна, а своим собственным выстрелом в Геккерна». Интересно. Соловьёв так обострил проблему, так сравнил «исторического» Пушкина с «историческим» же Иисусом, а заодно и «историческими» Иоанном и Павлом, что вышло, будто в своей смерти они сами и виноваты. Л. Шестов [76] резко выступил против Соловьёва [99]: «Пушкин был великим поэтом, но был вспыльчивым, несдержанным, слишком страстным, т.е., по мнению Соловьёва, недостаточно нравственным человеком. А раз так – то, стало быть, он повинен смерти», критиковал он. Соловьёв рассуждал в духе знаменитого русского вопроса «Кто виноват?» и породил догадку, что религиозным философам с «историческим» Пушкиным (Иоанном, Иисусом, Павлом) вообще не справиться. Русский литературный критик В.Г. Белинский [105] с Соловьёвым также не согласен: «Пушкин принадлежит к вечно живущим и движущимся явлениям, не останавливающимся на той точке, на которой застала их смерть, но продолжающим развиваться в сознании общества. Каждая эпоха произносит о них своё суждение». Видимо, сомнения в адрес религиозных философов закономерны. Современный исследователь Нового Завета С.В. Лезов [103]: «Р. Бультман был, вероятно, последним великим «несекулярным» исследователем, работавшим в рамках теологии …Главный вопрос, возникающий при чтении Бультмана: либо стремление заново понять содержание традиции, либо “оправдание веры отцов”, т.е. апологетика в дурном смысле. Не обречена ли христианская теология на дурную апологетику?» (с. 358).

Гоголь, хоть и не стрелялся, но «Иваном Купала» начал и сожжёнными «Мёртвыми душами» закончил. Роман Толстого «Война и мир» уже своим названием отсылает нас к образу четырёх всадников Апокалипсиса, символизирующих войну и мир, голод и мор. Николай Чернышевский, подобно Овидию и Тимофею, прошёл за свою литературную деятельность через узы и ссылку. Николай Некрасов считал его российским пророком 19-го века («Пророк»):

«Его послал бог Гнева и Печали
Рабам земли напомнить о Христе».

Чернышевский стал крупнейшим апокалиптиком русской литературы. В Петропавловской крепости он написал в 1863 г. роман «Что делать?», породив ещё один знаменитый русский вопрос. Вот где он искал ответ на него [97]: «Рахметов…, прочитав на корешке несколько дюжих томов “Полное собрание сочинений Ньютона”, с любовною улыбкою произнёс: “Вот оно, вот оно”, Observations on the Prophethies of Daniel and the Apocalypse of St. John, то есть “Замечания о пророчествах Даниила и Апокалипсис св. Иоанна”: “Да, эта сторона знания до сих пор оставалась у меня без капитального основания. Ньютон писал этот комментарий в старости, когда был наполовину в здравом уме, наполовину помешан. Классический источник по вопросу о смешении безумия с умом. Ведь вопрос всемирно-исторический: это смешение во всех без исключения событиях, почти во всех книгах, почти во всех головах. Но здесь оно должно быть в образцовой форме: во-первых, гениальнейший и нормальнейший ум из всех известных нам умов; во-вторых, и примешавшееся к нему безумие – признанное, бесспорное безумие. Итак, книга капитальная по своей части. Тончайшие черты общего явления должны выказываться здесь осязательнее, чем где бы то ни было, и никто не может подвергнуть сомнению, что это именно черты того явления, которому принадлежат черты смешения безумия с умом. Книга, достойная изучения”. Он с усердным наслаждением принялся читать книгу, которую в последние сто лет едва ли кто читал, кроме корректоров её: читать её для кого бы то ни было, кроме Рахметова, то же самое, что есть песок или опилки. Но ему было вкусно». Дж. Данн [15]: «Таким образом, роль апокалиптического христианства в том, чтобы противиться искушению оставить надежду ради "реальности" настоящего или оставить настоящее ради видений будущего. Оно соединяет эти два момента друг с другом, осмысливая настоящее в свете будущего и будущее в его отношении к настоящему. Это непрестанная задача, постоянная ответственность каждого поколения. Новое поколение не должно смешивать свою надежду на будущее с конкретными формулировками прежних поколений. Оно не должно оставлять надежду, из-за того что конкретные её выражения были слишком обусловлены прошлыми событиями и их участниками».

Не стремясь к обобщениям, о популярности апокалиптической тематики и личности Иоанна Купалы много говорят в интернет-блогах. Христианские рождественские праздники привязаны к древним языческим дням зимнего (Иисус) и летнего (Иоанн Купала) солнцестояния. В ночь накануне Ивана Купалы девушки вьют венки из иван-да-марьи, лопуха, богородской травы и медвежьего ушка. Венки опускают на речные волны с зажжёнными лучинками или свечками. Если венок тонет сразу, значит, суженый разлюбил и замуж за него не выйти. У кого венок дольше всех проплывёт, та будет всех счастливее, а у кого лучинка дольше погорит, та проживёт долгую-предолгую жизнь. А на Волге, перед тем, как опустить венок в воду, развивали (расплетали) его. Во время праздника венок чаще всего уничтожали. Его бросали в реку, сжигали в костре, забрасывали на дерево или крышу дома, относили на кладбище.

Раз в году (в ночь на Ивана Купала) распускается цветок папоротника. В пьесе У. Шекспира «Сон в летнюю ночь» Оберон просит озорного эльфа Пэка принести ему маленький цветок, на который упала стрела Купидона. Если веки спящего смазать соком этого цветка, то, проснувшись, он влюбится в первое живое существо, которое увидит. Оберон хочет таким образом заставить Титанию влюбиться в какое-нибудь дикое животное. Человек, сорвавший цветок папоротника, получит чудесные возможности. Он сможет открывать любые замки и находить закопанные глубоко в земле клады. В купальскую ночь деревья переходят с места на место и разговаривают друг с другом посредством шелеста листьев.

Н.В. Гоголь («Вечер накануне Ивана Купала»): «Дед мой (царство ему небесное!..) умел чудно рассказывать. Бывало, поведёт речь – целый день не подвинулся бы с места, и все бы слушал». У Н.В. Гоголя Басаврюк говорит Петрусю:  “Смотри, Петро, ты поспел как раз в пору: завтра Ивана Купала. Одну только эту ночь в году и цветёт папоротник. Не прозевай! Только же зацветёт папоротник, хватай его и не оглядывайся, что бы тебе позади ни чудилось”.

Но вот блеснула на небе зарница, показалась целая гряда цветов, все чудных, все невиданных; тут же и простые листья папоротника. Поусомнился Петро …глядь, краснеет маленькая цветочная почка и, как будто живая, движется. В самом деле, чудно! Движется и становится все больше, больше и краснеет, как горячий уголь. Вспыхнула звёздочка, что-то тихо затрещало, и цветок развернулся перед его очами, словно пламя, осветив и другие около себя. “Теперь пора!” – подумал Петро и протянул руку. Ух, страшно!.. Но вот послышался свист, от которого захолонуло у Петра внутри, и почудилось ему, будто трава зашумела, цветы начали между собою разговаривать голоском тоненьким, будто серебряные колокольчики; деревья загремели сыпучею бранью… Петро подбросил… цветок, (он) …долго казался огненным шариком посреди мрака и, словно лодка, плавал по воздуху; наконец потихоньку начал спускаться ниже и упал так далеко, что едва приметна была звёздочка, не больше макового зерна.

Басаврюк: “Копай здесь, Петро. Тут увидишь ты столько золота, сколько тебе не снилось”, продолжает свою волшебную сказку дед Н.В. Гоголя.

Прыжки через костер в ночь на Ивана Купалу

В день солнцестояния Солнце, проходя через область Огня, обручается с Луною. Вокруг костра водят хороводы, поют купальские песни, прыгают через огонь. Кто выше всех прыгнет, тому быть счастливым. Выбирают «суженого» и, взявшись с ним за руки, в честь бракосочетания Солнца и Луны прыгают через костёр. Если во время прыжка руки останутся вместе, то свадьба не за горами. Хорошей приметой считают, если вслед паре полетят искры от костра, огни Ивановой ночи.

А германцы и кельты зажигали магические факелы и катали по земле горящие деревянные колеса. Р. Хазарзар [52]: Естественным символом духа Божия обычно считался огонь. Йоханан hамтаббэль (Окунатель) предрекал, что Идущий вслед за ним (Машиах) будет крестить «Духом Святым и огнём» Мф. (3:11); Лк. (3:16)».

«И он мне грудь пронзил мечом
И сердце трепетное вынул,
И угль, пылающий огнём
Во грудь отверстую водвинул»

А. Пушкин (Пророк)

Чурсин Валерий Николаевич