Интерлюдия: Июльские мирные инициативы
Если бы можно было попытаться графических способом или в математических формулах выразить всё многообразие желаний, чаяний, попыток, страстей, демаршей, телеграмм, депеш, нот, меморандумов, предложений и версий, произведенных европейскими столицами в июле 1914 года, то, по всей видимости, для упорядочения этой картины и придания ей хоть какой-то степени наглядности и логичности не хватило бы мощности современных компьютеров и усилий многих институтов, учёных, экспертов и программистов. Историкам, пожелавшим добраться до истины, приходится продираться через дебри лжи и нагромождения фальсификаций и знакомиться с огромной массой противоречащих друг другу документов и версий. Дело в том, что значительная часть архивного и мемуарного материала, имеющего отношение к первой мировой войне, была фальсифицирована и искажена уже в момент его создания. Каждая из стран желала выглядеть миротворцем и сделать противную сторону агрессором.
В перечне мирных инициатив чаще всего упоминается имя Англии. Мы видели, как Петербург уповал на посредничество английского правительства в австро-сербском конфликте. Это объяснялось в первую очередь её позицией мнимого нейтралитета, при которой английское правительство всячески не желало связывать свою свободу действий формальными соглашениями ни с одним из блоков. До последнего дня июльского кризиса Лондон относительно своей позиции на случай войны с Австрией и Германией оставлял своих союзников в Париже и Петербурге в «блестящем» неведении. Во-вторых, к середине 1914 года Англия значительно улучшила свои отношения с Германией и могла успешней всех говорить с ней о возникшей проблеме. Англо-германские переговоры относительно Багдадской железной дороги и раздела португальских колоний худо-бедно продвигались, а визит дружбы английской эскадры в Киль, несмотря на проигрыш английских моряков в футбольном матче, оставил у англичан самые приятные впечатления. Появившиеся было в Берлине признаки беспокойства об англо-русских переговорах по заключению военно-морской конвенции были успешно «подавлены» и «нейтрализованы» выступлением Грея в парламенте, который просто опроверг факт этих переговоров. И, наконец, именно Англия, как самая сильная морская держава, могла оказать на Германию нужное давление – свидетельством тому была решительная позиция Лондона во время марокканского кризиса.
Типичный для политики Грея дуализм коснулся и миротворческого аспекта его деятельности. По соображениям сохранения добрых отношений с Германией он никоим образом не хотел оказывать нажим на Берлин, как от него требовал Сазонов. Но по соображениям сохранения России как партнёра по восточным делам и по союзу с Францией английский министр также был мало склонен оказывать давление на Петербург, чего от него требовал Берлин.
К тому же Грей, как и все члены правительства, в этот момент по уши был занят ирландским кризисом. От опустошительной гражданской войны Англию спасло лишь вступление в мировую войну. Неизвестно, что было хуже для страны: Англия была на пути к гражданской войне, и «сараевские» и континентальные проблемы касались английского правительства постольку-поскольку. О серьёзности австро-сербского кризиса могли судить сам Грей, его заместители Кроу и Николсон, военный министр Халдэйн и морской министр Черчилль. Общественное же мнение ни в малой степени не интересовалось балканской «заварухой». Формальный выход правительства из «блестящей изоляции» ни в коей мере не затронул «антиконтинентального» менталитета рядовых англичан.
До предъявления ультиматума 23 июля 1914 года в Лондоне, как, впрочем, и в остальной Европе, твёрдо верили в то, что эпизод в Сараево будет успешно разрешён. Ну, нельзя же было начинать войну из-за гибели двух людей, пусть даже самых высокопоставленных и наказывать всю страну за то, что в ней родились несколько террористов! Этой умиротворённости способствовали и действия Вены, призванные усыпить общественное мнение Европы и убедить его относительно своих «мирных» намерений.
К чести сэра Грея следует отметить, что он был первым автором идеи прямых переговоров между Австрией и Россией. Он высказал её сначала русскому послу Бенкендорфу, а потом Бъюкенену буквально накануне вручения австрийского ультиматума сербам. Бъюкенен поделился ею с французским президентом Пуанкаре во время его визита в Петербург. Идея встретила совершенно неожиданное резкое возражение со стороны Человека-Войны. Он назвал её опасной. Любому человеку такая оценка показалась бы непонятной и странной: как может быть опасным предложение о том, чтобы Австро-Венгрия и Россия попытались бы мирно решить австро-сербский конфликт? Можно было представить, с каким удивлением смотрел Бъюкенен на Пуанкаре: уж не подвёл ли его слух?
Логика Пуанкаре была незатейливой. Человек-Война считал, что Антанта должна была противостоять Тройственному союзу как монолитная и нерушимая скала. Всякие примиряющие обе стороны попытки могли только ослабить Антанту изнутри и перечеркнуть его планы нанести центральным державам сокрушительное дипломатическое поражение. Всякий сепаратизм был вреден.
После такого афронта Бъюкенен, кажется, и не пытался довести предложение Грея до Сазонова, который в это время полностью «растворился» в наполеоновской личности президента французской республики. Сазонов склонялся к мысли об оказании совместного с Парижем и Лондоном давления на Вену, т.е. варианта, который был неприемлем для Грея. Таким образом, монолитности внутри Антанты априори не было. Спустя два дня после отплытия французской государственной делегации из Петербурга Сазонов сам вернётся к идее прямого диалога с Веной, но уже не с подачи Грея, а по подсказке германского посла Ф. Пурталеса.
24 июля 1914 года австрийский посол в Лондоне граф Менсдорфф вручил сэру Грею ноту, в которой, согласно плану Берхтольда, Вена извещала европейские державы о вручении своей ультимативной ноты в Белграде. Реакция Грея на эту новость хорошо известна. Фэй пишет, что он был чрезвычайно взволнован и удручён перспективой развития событий в Европе, которая неизбежно вытекала из одностороннего и авантюрного акта Вены.
Сэр Грей в это время находился не в самом лучшем расположении духа, потому что правительство было вплотную занято развязкой ирландского кризиса. Первым делом Грей принял французского посла П. Камбона и немецкого посла князя К. Лихновского и предложил им свой план посредничества между Австрией и Россией силами четырёх держав: Англии, Италии, Франции и Германии. Камбон понял, что Франции готовится роль «умеренного успокоителя» России и высказал в этой связи своё скептическое мнение. Он предпочёл бы, чтобы посредничество было осуществлено между Австрией и Сербией, и чтобы Австрия отошла от некоторых своих требований к Сербии. По Камбону, роль умиротворителя, но уже в отношении к Австрии, должна была взять на себя Германия, но он обещал проинформировать обо всём Париж и о полученном ответе Грея проинформировать.
Германия, в отличие от Франции, предложение Грея формально приняла, и князь Лихновский уведомил об этом главу британского Форин Офиса.
25 июля, узнав от Бъюкенена, что Россия готовится к мобилизации (пока частичной), Грей своё предложение повторил Бенкендорфу и Сазонову. Реакция русского посла была скептической: он высказал опасение, что у Германии создастся впечатление, что Франция и Англия оставляют Россию наедине с опасностью. Так и не дождавшись ответа от Франции и убедившись в скептическом отношении к его предложению со стороны России, сэр Грей свою идею оставил.
26 июля 1914 года положение в Европе не только не улучшилось, но и существенно осложнилось. Известия об этом, правда, до Лондона ещё не дошли, и в английской столице надежда на мирный исход конфликта на Балканах ещё не была потеряна до второй половины дня. Тем более что реакция на предложение Грея о посредничестве между Веной и Петербургом получило положительную оценку Берлина. Большинство членов правительства Англии на уикэнд уехали из столицы на природу.
Но с полудня субботы 26 июля лондонский горизонт стало затягивать тучами. Оставшийся в здании Форин Офиса сэр А. Николсон получил с континента отнюдь не радужные сообщения и забил тревогу: Австрия с Сербией начали подготовку к войне друг против друга, царь Николай санкционировал частичную мобилизацию русской армии, и в России начался период так называемой ползучей полной мобилизации. Из австрийской столицы посол Бансон сообщал, что война у всех на устах. Поступили сведения, что германский флот получил приказ концентрироваться у западного побережья Норвегии. Адмиралтейство в отсутствие своего шефа Черчилля разослало приказ по флоту не распыляться и собираться на базе в Портленде.
Грей понял, что настало время оказать «умиротворяющее» давление на Россию. Сохранение мира было важнее сохранения монолитности Антанты. Но он не сделал этого, а предложил Германии оказать давление на Австрию в том смысле, чтобы та умерила свои притязания к Сербии. Дуалистическая политика сэра Грея затрещала по швам: ему всё равно пришлось «высовывать» голову, но лучше было это сделать раньше, когда его об этом просил Сазонов. Тогда демарш Англии, несомненно, оказал бы на Австрию и Германию сдерживающее влияние. А теперь…
Теперь он сделал предложение о созыве Конференции послов, как это было сделано во время балканских войн 1912-1913 гг., ограничив, правда, её состав представителями четырёх держав: Англии, Италии, Германии и Франции. И задачи, и состав Конференции сильно отличались от ситуации двухлетней давности. Получался трибунал, стоящий из двух представителей Антанты и двух представителей Тройственного союза. Но всем было известно, что Италия уже заявила о том, что её членство в блоке центральных держав было несовместимо с его агрессивной политикой, а значит, Германия в «трибунале» должна будет противостоять трём державам. Одно только это обстоятельство оказалось неприемлемым для Берлина.
Новое предложение Грея фактически должно было свестись к попытке посредничества между Австрией и Сербией, т.е. повторяло предложение Франции, высказанное накануне её послом в Лондоне Полем Камбоном. Оно было поддержано лишь Италией, в то время как Германия заявила о том, что она склонна подождать результата начавшихся между Веной и Петербургом прямых консультаций. Кайзер Вильгельм, со своей стороны, идею Грея решительно отверг.
Позицию Германии С.Б. Фэй назвал очередным политическим просчётом, как и надежды её канцлера Бетмана-Хольвега и министра иностранных дел Ягова на «локализацию» австро-сербского конфликта. После этого, пишет американский профессор истории, подозрения внутри Антанты по отношению к Германии значительно усилились, а доверие полностью иссякло.
А Германия предприняла атаку на французского министра юстиции Бенвеню-Мартена, исполнявшего в отсутствие не доплывшего ещё до Парижа Пуанкаре его президентские обязанности, с целью заставить Францию оказать сдерживающее влияние на Россию. Получался замкнутый круг: каждая из противостоящих друг другу сторон пыталась задачу умиротворения и сдерживания переложить на чужие плечи.
27 июля, в отсутствие министра иностранных дел Вивиани, плывшего на одном судне с Пуанкаре, Париж, наконец, дал согласие на первое предложение Грея о посредничестве между Россией и Австрией, но при условии, что прежде Германия окажет давление на Австрию. К этому же времени «прорезался» голос Сазонова из Петербурга: он просил Грея пока повременить со своим предложением, поскольку надеялся извлечь благоприятные результаты из прямых контактов с Веной.
Всё происходило замедленно, несогласованно и с большим опозданием, столицы и люди не успевали реагировать на обрушившиеся на них лавиной события и плелись в их хвосте. Никто не хотел сделать решительный шаг первым, для всех были важнее престиж и «монолитность союза», чем мир, а «непоколебимость суверенитета» и уверенность в своей правоте и силе заслонили все трезвые аргументы.
И все зависели от почты и телеграфа, который в эти дни работал с большой перегрузкой. Одни только посольства и разведывательные службы гнали в свои столицы и обратно тысячи телеграмм. Но своего собственного телеграфа тогда ни дипломаты, ни разведчики не имели и пользовались услугами городских телеграфных станций. Посольства или министерства относили зашифрованные тексты на телеграф, а те пересылали их по назначению. Когда рабочий день кончался, то телеграф тоже прекращал свою работу, и шифровки лежали до утра и ждали своей очереди. Это было очень неудобно во всех отношениях.
Как же проходили так называемые прямые переговоры между Веной и Петербургом?
Так случилось, что с манёвров в Красном Селе 26 июля Сазонов и Пурталес возвращались одним и тем же поездом и в одном и том же вагоне. Немецкий посол воспользовался случаем и уговорил Сазонова встретиться с Савари и обсудить с ним все вопросы в мирной спокойной обстановке. Уже вечером Савари посетил Сергея Дмитриевича на Певческом Мосту и имел с ним обстоятельную и дружескую беседу.
Министр извинился за то, что на последней аудиенции 24 июля вёл себя несколько возбуждённо и предложил отбросить в сторону личные, наносные моменты и предпринять попытку по-деловому обсудить создавшуюся ситуацию. Савари снова изложил официальную точку зрения Вены на конфликт с Сербией, признав, что он может повлечь за собой общеевропейский конфликт. Сазонов предложил Австрии смягчить или видоизменить некоторые свои требования к Сербии и сделать их не такими оскорбительными для чести и достоинства Белграда. Уже сейчас он находил, что семь пунктов австрийской ноты могли быть приняты Сербией без всяких оговорок, в то время как три остальные можно было бы перефразировать в ходе совместных прямых переговоров. Сазонов даже признался, что он не испытывает к сербам особой симпатии, и что Сербия является тяжёлым бременем для России, но в то же время Россия не может безразлично смотреть на то, как братский славянский народ подвергается несправедливому и грубому обращению.
Как альтернативу к смягчению напряжённости между обеими странами Сазонов предложил посредничество Италии или Англии. Савари согласился сообщить содержание беседы Берхтольду, а Сазонов попросил посла представить ему как можно быстрее то самое досье с материалами расследования сараевского убийства, с которым Вена обещала познакомить все европейские столицы. На этом расстались.
Даже из отчёта самого Савари виден резкий контраст в настроениях собеседников: дружелюбный тон разговора и искреннее желание русского министра уладить конфликт, и сдержанно-холодная, служебно-официальная позиция посла. Но не это было главным. Главным было то, что Вена не была настроена на конструктивный диалог, он был ей вреден и опасен, и Берхтольд боялся его, как чёрт ладана.
В этот же вечер Сазонов проинструктировал своего посла в Вене встретиться с Берхтольдом и попросить его снабдить Савари соответствующими инструкциями и полномочиями. Казалось, путь к прямым переговорам был открыт, их поддержали Германия, Франция и Англия. Вкратце инициативу Сазонова можно было сформулировать следующим предложением: «Заберите обратно свой ультиматум, и я гарантирую вам результат».
Но Берхтольд ввязываться в какие бы то ни было переговоры с Сазоновым не собирался. Он шёл избранным путём углубления конфликта с Сербией и на инициативу русского министра ответил грубым и неприкрытым отказом. В конце 28 июля Сазонову стало ясно, что Вена его предложение отвергла – об этом свидетельствовала начавшаяся бомбардировка Белграда. После этого шансов на мирный исход оставалось всё меньше и меньше. На них уже не хватало времени. События нарастали комом, и люди просто не успевали на них реагировать.
Получается, что все вели дело к войне, и любая страна, кроме России, могла бы в одиночку «пришпорить» роковое развитие событий. Предпринятая кайзером Вильгельмом запоздалая попытка оказать давление на Австрию и остановить роковой ход событий частью была торпедирована его канцлером Бетманом-Хольвегом вкупе с министром иностранных дел Яговым, частью – Берхтольдом в Вене, частью сорвалась из-за всяких технических накладок. А в общем эта инициатива появилась слишком поздно.