Сцена третья: Петербург, жаркое лето 1914 года

Вернувшись из поездки в своё имение в Гродно 18 июля, Сазонов, также не придававший сараевскому убийству рокового значения, стал готовиться к визиту президента Франции. В Европе было тихо и спокойно. Газеты много писали об убийстве Фердинанда, но ни официальные лица, ни обыватели не предполагали, что оно послужит причиной для войны. Из Вены никаких официальных известий не поступало, и эта тишина показалась Сергею Дмитриевичу странной – особенно на фоне разнузданной антисербской кампании, развёрнутой австрийской печатью. Возвращение из отпуска австро-венгерского посла графа Фридриха (Ференца) Савари (1913-1914) оптимизма главе МИД России тоже не внушало. Итальянский посол в беседе с Шиллингом, секретарём Сазонова, высказал предположение, что за этой тишиной скрывается коварный замысел Вены в отношении Сербии, и самое время дать им понять, что Петербург этого не потерпит.

Сазонов в беседе с Савари и Пурталесом высказал своё недоумение тем, что австрийская пресса вину за покушение на эрцгерцога, совершённое несколькими личностями, перекладывают на правительство Сербии: «Россия не останется безразличной к любым попыткам унизить Сербию и не позволит Австрии применять к ней язык угроз и военных приготовлений». Савари ответил, что австрийское правительство не намерено терпеть террористическую деятельность сербов, но не имеет ни малейших намерений обострять свои отношения с Сербией.

Потом навалились события, связанные с государственным визитом Пуанкаре, и Сазонов и всё правительство были заняты приёмом и переговорами с гостем. Николай II, прибывший из отпуска днём позже Сазонова, тоже подключился к подготовительным мероприятиям. За несколько недель до визита в Петербург прибыл новый французский посол Морис Палеолог, ветеран дипломатической службы Франции, отличный наблюдатель, человек не без литературных способностей и будущий член Французской Академии.

20 июля Палеолог начал свой дневник.

20 июля 1914 года Раймон Пуанкаре в сопровождении премьер-министра и министра иностранных дел Рене Вивиани пожаловал в Кронштадт на флагмане французского военно-морского флота дредноуте «Франция». Пока Николай вместе с Палеологом завтракали и ждали прибытия «Франции», посол упомянул о возможности войны. Царь на мгновение задумался, а потом сказал: «Я не могу поверить, что Вильгельм хочет войны… Если бы Вы знали его как я! Если бы Вы знали, как много театральности в его позах!».

Царь встретил высокого гостя на рейде, Пуанкаре перешёл на императорскую яхту «Александра», на которой все поплыли в Петергоф. Пуанкаре помнили со времён визита в Россию в 1912 году. Тогда он произвёл на всех хорошее впечатление. Не обманул он надежд русских и на сей раз. Стороны подтвердили свою приверженность союзу и миру и, как говорится, ещё раз сверили свои планы и взгляды на будущее. «Я очень люблю его», – сказал Николай II. – «Он спокойный и умный человек, хотя и небольшого роста».

Погода в эти дни в Петергофе была великолепной. Светило солнце, город, как никогда, был красив и излучал радость и веселье. На приёмах высший русский свет продемонстрировал весь свой блеск. Как потом вспоминал Пуанкаре, такого фантастического ливня бриллиантов, жемчуга, рубинов, сапфиров, топазов, бериллов и изумрудов ему больше не приходилось видеть. Скучный чёрный фрак президента украсила небесно-голубая лента ордена Св. Андрея. Повсюду были развешаны русско-французские флаги, а по улицам фланировали празднично одетые петербуржцы и жители Петергофа.

Спокойный и умный человек небольшого роста пробыл в России три дня. На второй день своего визита он присутствовал на смотре 60 000 войск в Царском Селе – и опять блеск дамских туалетов, роскошь костюмов и мундиров, потрясающие экипажи, сверкающий эскорт великих князей и адъютантов. Атмосфера предчувствия большой беды всё время давала о себе знать и во время визита Пуанкаре, но лишь посвящённым.

Своим родственникам в Копенгаген Николай II сообщил удивительно верную вещь: «Пуанкаре нуждается в мире не так, как я – ради мира. Он верит, что существуют хорошие войны».

Трюк Берхтольда-Ягова полностью удался. В часы, когда Пуанкаре через Стокгольм плыл домой, посол Австро-Венгрии в Белграде вручал сербскому правительству ультиматум. Царь Николай, несмотря на усталость и поздний час, пригласил Мориса Палеолога на борт своей яхты «Александра», которая должна была высадить участвовавших в русско-французских переговорах официальных лиц в Петергофе, а затем отправиться в финские шхеры, где Николай II планировал провести свой отпуск.

Яхта медленно скользила по блестящей поверхности моря. Светила луна, император и посол сидели на палубе и беседовали о положении в Сербии. Монарх был меньше обеспокоен ситуацией, нежели посол. Он полагал, что Вильгельм II не рискнёт затеять мировую авантюру, а Франц Иосиф мечтает только об одном – умереть в мире.

Палеолог молчал. Он любил вести на эту тему длинные беседы, уходить в психологические «дебри» и давать изящные формулировки человеческому поведению. Он только заметил, что его австрийский коллега в Петербурге австрийский посол Ференц Савари в последнее время стал вести себя как-то сдержанно холодно.

На приёме, устроенном 21 июля в Зимнем дворце великим князем Николаем Николаевичем в честь Пуанкаре, Палеолог представлял своему президенту своих коллег по дипкорпусу. Пуанкаре со всеми вёл себя дружественно и любезно: Пурталесу он напомнил о его французских корнях, японца Мотоно похвалил за приверженность к идеям Антанты, а Бъюкенена успокоил тем, что царь Николай не будет создавать англичанам сложностей в Персии.

Потом президент подошёл к австрийскому послу Савари. После нескольких слов соболезнования по поводу смерти эрцгерцога Пуанкаре спросил посла:

– Есть ли у Вас новости из Сербии?

– Судебное расследование продвигается, – ответил тот холодно.

– Результаты этих расследований беспокоят меня, господин посол, – продолжал Пуанкаре. – Я помню о двух предыдущих расследованиях, которые отнюдь не улучшили ваши отношения с Сербией. Надеюсь, Вы помните дела Фридъюнга и Прохазки⁹²?

– Мы не можем терпеть, господин президент, чтобы иностранное правительство поощряло преступные нападения на нашу территорию и покушения на наш суверенитет, – сухо ответил Савари.

Примечание 92. Имелись в виду два скандальных дела Фридъюнга и Прохазки, в которых австрийские власти пошли на прямой подлог доказательств их виновности. Конец примечания.

Президент, по воспоминаниям Палеолога, в примирительном тоне попытался показать Савари, что думают по этому поводу в Европе, и что все правительства в своих действиях должны проявлять двойную осторожность и сдержанность. Пуанкаре сказал:

– При наличии доброй воли сербское дело легко может быть улажено, – сказал он. – Но так же легко его усугубить. Сербия имеет хороших друзей в России, а у России есть союзник – Франция. Вот каких осложнений следовало бы опасаться в данном случае!

Савари поклонился и отошёл в сторону⁹³. Пуанкаре заметил Палеологу, что разговор с австрийским послом ему не понравился: ему показалось, что Австрия готовит по отношению к Сербии какую-то гадость.

Примечание 93. Версия Палеолога этого эпизода совпадает с отчётом Савари о нём в Вену. «Это бестактное высказывание президента, главы иностранного государства, находившегося здесь с официальным визитом, прозвучало как угроза», – докладывал он Берхтольду. Конец примечания.

– Сазонов должен быть твёрдым, – сказал он, – и мы должны поддержать его.

На следующее утро в 4:00 временному поверенному в делах России в Вене по распоряжению Сазонова ушла телеграмма:

«Пожалуйста в дружественном, но твёрдом духе заявите об опасных последствиях любой австрийской акции, неприемлемой для достоинства Сербии. Французскому и английскому послам также будет поручено выразить рекомендации о соблюдении умеренности».

Поздно! Временный поверенный России получил эту телеграмму в 15:00 23 июля. Австрийский посол в Белграде Гизль фон Гизлинген через 3 часа должен был уже вручить сербам ультиматум своего правительства. Русский советник сразу кинулся на Балльплатц, но Берхтольд принять его отказался, сославшись на занятость! Министр пообещал принять его на следующее утро. Из совместного демарша послов тоже ничего не вышло: акцию Петербурга поддержал лишь Париж, а Лондон принять в ней участие отказался. Сэр Артур Николсон назвал идею неразумной, а сэр Эдуард Грей решил перенести её на более позднее время. Впрочем, совершенно ясно, что эта акция в любом случае не принесла бы никакого результата. В Вене всё было решено, и остановить работу часового механизма дипломатической мины было уже невозможно.

В пятницу 24 июля Сазонов появился на Певческом Мосту в 10 часов утра. Он уже знал об ультиматуме и вместо приветствия на ходу бросил секретарю Шиллингу: «Это европейская война». Он немедленно позвонил по телефону царю и сообщил ему об австрийском ультиматуме. «Это тревожное известие», – сказал Николай и попросил держать его в курсе событий.

Через несколько минут в приёмной появился Ф. Савари. Он прибыл, чтобы вручить Сазонову текст ноты, только что вручённой сербам послом Гизлем в Белграде. Министр встретил его словами:

– Я знаю, зачем вы пришли.

Савари стал зачитывать текст, а Сазонов то и дело прерывал его, задавал вопросы, возражал и вставлял свои комментарии. Когда посол упомянул о досье с материалами расследования сараевского убийства, министр возмущённо спросил, какой смысл в этом досье, если Австрия уже объявила Сербии ультиматум:

– Факты говорят о том, что вы хотите войны и сожгли все мосты за собой.

Когда же Савари стал оправдываться и говорить о миролюбии австрийского правительства, Сазонов опять прервал его и крикнул:

– Теперь все убедились в вашем миролюбии, когда вы хотите разжечь пожар в Европе.

Последовала полуторачасовая дискуссия. Савари потом писал в Вену, что Сазонов был спокоен и скорее удручён, нежели возбуждён, и воздерживался от резких оценок произошедшего, чтобы не помешать дальнейшим своим шагам. Ведь он ещё не согласовал свои следующие шаги с союзниками. Савари либо лгал, либо ошибался: Сазонов был очень сильно возбуждён и возмущён.

Время ультиматума ограничивалось 48 часами, часть которых уже прошла, и первой заботой Сазонова было попытаться это время продлить. Он попросил графа Берхтольда отодвинуть время для принятия решения сербским правительством, но получил от него решительный отказ. Безрезультатным в этом отношении оказалось и обращение к берлинскому кабинету. Сазонову сразу бросилась аналогия с балканским кризисом 1908 года: тогда Берлин тоже проявил солидарность с Веной, и они оба поставили России перед ультиматумом. Без согласования с Берлином австрийское правительство вряд ли бы осмелилось действовать так нагло и решительно.

Сазонов считал, что хорошо знал людей, принимавших роковое решение в Берлине и Вене. «Я не считаю себя вправе всех этих людей без исключения считать злонамеренными лгунами», – пишет он на страницах своих воспоминаний. – «Мой большой жизненный опыт показывает, что люди в неограниченной степени обладают способностью самозаблуждаться и легко утрачивать чувство реальности…Нет сомнения в том, что среди тех, кого я считаю ответственными за мировую войну…, были и есть люди, которые её не хотели»⁹⁴.

Примечание 94. Все цитаты Сазонова даются здесь в переводе с немецкого языка. Конец примечания.

В первую очередь к таким людям российский министр иностранных дел относил Ягова и Циммерманна. Надеемся, читатель, ознакомившись с изложенными здесь фактами, вряд ли согласится с такой благодушной оценкой. Изучение фактов и документов, наоборот, показывает, что все они отлично представляли, что делали. Они просто были уверены в том, что дело до большой войны не дойдёт, и что Россия и Европа, как и пять лет тому назад, «проглотят» наглые махинации Вены и Берлина, и что всем им всё сойдёт с рук. А если большая война и станет реальностью, то Тройственный союз всё равно выйдет из неё победителем. Эти люди просто просчитались. Они отнюдь не считали себя фаталистами, а приближавшуюся войну – неизбежной. Они знали, как её можно было остановить, но, как пишет и Сазонов, не предприняли в этом направлении ни малейшего движения. Они играли с войной. 

Сазонов приводит пример того, как торопились господа в Вене и Берлине «развязать» себе руки и не удосужились хоть как-то «обработать» или «призвать к порядку» своих будущих союзников. Когда германский посол в Бухаресте, через месяц после встречи Николая II с королём Румынии Карлом в Констанце, стал вешать «лапшу на уши» последнему и говорить об опасности, исходившей от России, и о планах Петербурга утвердиться на Балканах, тот прервал его и сказал, что ни о каких таких планах он никогда не слышал. Не верил он также и в то, что за убийством Франца Фердинанда в Сараево стояло сербское правительство, в чём пытался его убедить потом и австрийский посол Чернин. Промежуток времени между сараевским убийством и предъявлением ультиматума не казался румынскому королю недостаточным для того, чтобы уладить конфликт путём переговоров – была бы на это только воля. Король Карл считал, что умиротворяющее воздействие на Австро-Венгрию могла и должна была  оказать Германия, и напомнил собеседнику о неблаговидной роли «двойной монархии» в боснийском кризисе. Не очень высокого мнения румынский король был и о способностях и качествах главы внешнеполитического ведомства габсбургской империи графа Берхтольда.

Кстати, король Карл, как и кайзер Вильгельм, был тоже Гоэнцоллерном и истинным патриотом Германии, но Гоэнцоллерном умным и трезвым.

Всех русских и не только их возмущала тогда предвзятость германского и австрийского общественного мнения в отношении соучастия официальной Сербии в убийстве эрцгерцога. В Вене и Берлине считалось доказанным, что руку Гаврило Принципа направляло сербское правительство из Белграда. Достаточно сказать, что на тот момент австрийская Фемида и понятия не имела о том, что убийство было организовано «Чёрной рукой» – это стало ясно спустя много лет, когда Германия готовила уже новую войну.

Но что можно было ждать от человека, который за несколько лет до войны произнёс такие слова: «Я ненавижу славян. Я знаю, что это грешно. Нельзя никого ненавидеть, но я с этим ничего не могу поделать: я их ненавижу». Это был всё тот же кайзер Вильгельм II, а слова эти лично услышал и привёл в своих воспоминаниях прикомандированный к штаб-квартире кайзера на время войны австрийский генерал граф Штюргкх. 

В своих мемуарах Сазонов утверждает, что главным инициатором войны была не Германия, а Австро-Венгрия. Возможно, Сазонов имел в виду роль Австро-Венгрии в этом конфликте как детонатора взрыва, но главным виновником войны, бесспорно, была Германия, без которой разваливавшаяся на части дряхлая габсбургская монархия и думать бы не могла о войне. Но Сазонов, кажется, имел в виду именно то, что написал, и развивает свою мысль в том направлении, что Австро-Венгрия и в идеологическом обеспечении событий стала играть ведущую роль, и что Германия, якобы, во всём пошла на поводу у австрийцев, играя по их сценарию и танцуя под их скрипку.

Вопрос спорный – во всяком случае, сегодня. Да, Германия ещё при Бисмарке повернулась лицом к Австро-Венгрии. Да, Австро-Венгрия формально первой стала «тявкать» на Сербию и Россию, но так часто бывает в больших драках: сначала посылают задиристых мальцов, чтобы они спровоцировали конфликт, а за мальцами быстро возникают большие дяди. Приём не новый и не оригинальный. И не недостаток информации в Берлине о положении и расстановке сил в Европе привёл к войне, а обычная переоценка своих возможностей. Ослеплённые своей мощью и мнимым превосходством, одержимые идеей мирового господства (Deutschland über alles!), почуяв опору в взвинченной военной пропагандой и антирусским психозом атмосфере, кайзер и К^о целенаправленно и сознательно затягивали страну и германский народ в гигантскую воронку. Они забыли о завещании Бисмарка о соответствии цели средствам и провозгласили создание великого рейха от Рейна до Тигра и Евфрата, который Сазонов назвал «Берлинским халифатом».

Аналогичным образом просчитались и венские стратеги. Они никак не ожидали, что сербская армия окажет им сопротивление и даже на первых порах даже нанесёт австрийской армии чувствительные поражения. Ещё меньше они ждали выступления на  стороне Сербии России. Ведь пятью годами ранее, во время боснийского кризиса, Россия этого не сделала. После вручения ультиматума Вена для успокоения общественности не уставала повторять, что ни присваивать сербские территории, ни нарушать суверенитет Сербии она не планирует. Это была, конечно, откровенная ложь, хотя доказательства тому появились значительно позже. Из протокола заседания Коронного совета Австро-Венгрии от 7 июля 1914 года явствует, что его участники высказались за «уменьшение размеров сербского королевства» (граф Тиса), за устранение династии Карагеоргиевичей и водворение на сербском престоле «европейского монарха», т.е. австрийского ставленника (граф Штюргкх), а также за превращение урезанной Сербии в вассала Дунайской монархии. Так понимали в Вене сербский суверенитет и территориальную неприкосновенность Сербии.

Срок ультиматума – 48 часов – и заведомо оскорбительные и невыполнимые его условия неопровержимо свидетельствовали о том, что Австро-Венгрия заранее была уверена в том, что его в Белграде отвергнут, и использовала его в качестве предлога для начала военных действий. Времени на какие-либо переговоры намеренно оставлено не было.

Так утром 24 июля Сазонов воспринял австрийский ультиматум. Можно винить его в чём угодно, но только не в неадекватном восприятии событий в эти дни. Основную подоплёку конфликта он понимал отлично.

В 15:00 Сазонов созвал совещание Комитета министров, а барон Шиллинг вызвал Извольского и Шебеко и предложил им немедленно вернуться в свои посольства в Париже и Вене. Министру финансов было предложено немедленно вывести все государственные депозиты из германских банков.

В этот же день Сазонов посоветовал сербскому правительству удовлетворить все его условия, за исключением тех, которые ущемляли суверенитет страны, и на принятие которых не пошло бы ни одно самостоятельное государство. Н Пашич, по мнению Сазонова, в этой чрезвычайно трудной ситуации оказался на высоте положения. Россия была далеко, а австрийцы уже поднесли нож к горлу.

Франция с первых же часов конфликта понимала, что балканский кризис может перерасти в общеевропейское кровопролитие, и заняла, как пишет Сазонов, конструктивную трезвую позицию. Россия смело могла рассчитывать на союзническую солидарность Франции, но нужно было попытаться не допустить войны.

В Петербурге считали, что нужно было предпринять такие действия, которые бы оказали влияние на позицию Берлина. Эту роль могла бы выполнить Англия. Если бы английское правительство выступило с недвусмысленным предупреждением в адрес Германии, заявив о своей солидарности с Францией и Россией, то это подействовало бы на немцев и австрийцев отрезвляюще.

Аналогичную точку зрения высказывает великий князь Александр Михайлович:

«До полуночи 31 июля 1914 года британское правительство могло бы предотвратить мировую катастрофу, если бы ясно и определённо заявило о своём твёрдом намерении вступить в войне на стороне России и Франции… Если бы Асквит был менее адвокатом и более человеколюбцем, Германия никогда бы не решилась объявить войну 1 августа 1914 года».

По мнению великого князя, президент США Вильсон тоже мог своим решительным заявлением предупредить Германию от попыток развязать войну. Но США выжидали и втайне тоже желали войны в Европе. Она была им на руку, чтобы после её окончания, как писал генерал Обручев ещё в конце XIX века, диктовать свои условия и победителям, и побеждённым.

24 июля Сазонов отправил в Лондон послу Бенкендорфу телеграмму следующего содержания:

«Мои переговоры с германским послом укрепляют меня в уверенности, что Германия поддерживает неуступчивость Австрии. Берлинский кабинет, который мог бы остановить развитие кризиса, совершенно очевидно не хочет воздействовать на своего  союзника. Германия находит ответ Сербии неудовлетворительным. Мне кажется, что Англия, как никакая другая держава, могла бы попытаться принудить Германию к необходимым мерам. Ключ к разрядке несомненно находится в Берлине».

Логика же англичан в этот момент была заключена в словах английского посла Джорджа Бъюкенена. Выслушав предложение Сазонова о том, чтобы Англия решительно заявила о выступлении на стороне Франции и России, он сказал, что интересы Англии в Сербии минимальны, и что общественное мнение Англии никогда не допустит участия страны в войне из-за Сербии.

Берлин умыл руки, заявив, что не будет мешать переговорам между Сазоновым и послом Австрии в России Савари, но не скупился на заявления и о необходимости локализации австро-сербского конфликта, и о солидарности с Веной, что конечно только обостряло и углубляло создавшееся напряжение. Ягов, например, не моргнув глазом, заявил нашему послу о том, что он не знаком с текстом австрийского ультиматума, хотя он получил его от Чиршки уже 21 июля.

Была предпринята попытка повлиять на неуступчивую позицию Австро-Венгрии с помощью Италии, поскольку было известно, что эта страна, хотя и член Тройственного союза, слишком неохотно принимала перспективу предстоящей войны на стороне Германии и Австро-Венгрии. Министр иностранных дел Сан Джулиано в беседе с германским послом фон Флотовом прямо заявил, что он не поддерживает политику Вены, имеющую своей целью подавление малых наций, и что Италия участвовать в такой политике не собирается. Флотов добросовестно доложил о содержании своей беседы с итальянцем и до невозможности всполошил Берлин. За считанные часы до начала войны союзник отказывается принять в ней участие! И, тем не менее, это предупреждение на кайзера и его советников не подействовало. Но Рим отказался участвовать в миротворческих акциях, считая их запоздалыми. (Ниже мы скажем, чем в этот момент руководствовалось итальянское правительство).

Сазонов питал также определённые надежды на то, чтобы решить дело мирным путём в двусторонних переговорах с Веной, поэтому обратился к своему австрийскому визави Берхтольду и предложил ему поработать над текстом ультиматума вместе с Савари и попытаться найти какой-нибудь компромисс. Он имел с Савари откровенную и дружескую беседу, в которой предложил австрийцам смягчить требования ультиматума, но 28 июля, Берхтольд вызвал русского посла в Вене Н.Н. Шебеко и сказал, что венское правительство ничего менять в тексте ультиматума не желает и обсуждать его текст ни с кем не намерено. Когда Берхтольд принимал Н.Н. Шебеко, Австрия уже объявила войну Сербии и атаковала Дунайскую сербскую флотилию. В этот же день была и объявлена мобилизация австрийской армии.

Если Англия отказалась сделать решительное заявление по поводу разразившегося балканского кризиса, то она всё-таки предложила своё посредничество в конфликте между Сербией и Австро-Венгрией. Сазонов надеялся, что результатом этой инициативы станет созыв международной конференции из представителей обоих блоков и прекращение военно-подготовительных мер Австро-Венгрии на период её работы. Но МИД Германии, как мы видели, торпедировал и эту инициативу. 

Военное столкновение России с Австро-Венгрией стало неотвратимым. В Петербурге пришли к выводу о принятии мер безопасности. На заседании правительства под руководством царя было принято решение о мобилизации в четырёх округах, на которых были расположены 13 армейских корпусов, предназначенных в случае необходимости вступить в бой с австрийской армией. 29 июля указ о мобилизации был опубликован в газетах.

Частичная мобилизация русской армии на южном фланге стала предметом оживлённого обсуждения западными историками, которые полагали и полагают, что именно она спровоцировала Австро-Венгрию и Германию к эскалации собственных подготовительных действий. Некоторые историки, как например швед Я.У. Ульссон, обрушивают на Сазонова, начальника генштаба генерала Н.Н. Янушкевича⁹⁵ и военного министра В. Сухомлинова обвинения и в некомпетентности, и в обмане общественного мнения.

Примечание 95. Николай Николаевич Янушкевич (1868-1918), генерал от инфантерии, снят с должности в 1915 г. и отправлен на Кавказский театр военных действий. Конец примечания.

Григорьев Борис Николаевич