Сцена первая: Берлин

Если с 23 июня по 23 июля 1914 года события в Европе развивались вполне мирно и спокойно, и у всех существовала уверенность в том, что европейским монархам и на сей раз удастся договориться, то после вручения в Белграде австрийского ультиматума наступил всеобщий шок. Европа замерла в ожидании приближающейся катастрофы. Хранившие до сих пор молчание государственные деятели забегали, засуетились и забеспокоились, словно капитаны на мостиках терпящих бедствие кораблей. В наступившей панике никто не знал, что делать, а потому они приказали бросать спасательные круги куда попало.

Но когда после вручения ультиматума сербам австриец Берхтольд стал лицемерно заявлять, что разрыв дипломатических отношений с Белградом ещё не означал войны с Сербией, Берлин забеспокоился. Посол Сегени был вызван «на ковёр» и получил головомойку. Войну нужно было начинать немедленно, сразу после отъезда австрийского посла из сербской столицы, сказал Ягов.

Сегени ещё 12 июля отрапортовал Берхтольду: «Как император Вильгельм, так и все прочие здешние компетентные факторы не только полны решимости поддержать монархию в качестве её верных союзников, но даже решительно подстрекают нас не упустить теперешний момент выступить самым энергичным образом против Сербии. Император и все просто толкают к решительным военным действиям против Сербии». Англия, заключил посол, останется в стороне от конфликта, что благоприятствует этим действиям.

После этого Вена «приободрилась» и снова запела в унисон с Берлином.

Канцлер Бетман-Хольвег и министр иностранных дел Ягов теперь больше заботились о том, чтобы не допустить запуска миротворческого механизма, инициированного Сазоновым. Ягов в письме от 15 июля проинформировал своего посла в Лондоне Лихновского, что «дело идёт сейчас о высокополитическом вопросе, может быть, о последней возможности нанести великосербскому движению смертельный удар при сравнительно благоприятных условиях». Накануне Лихновский, основываясь на своей беседе с сэром Греем, подтвердил наличие этих благоприятных условиях: «Между Великобританией, с одной стороны, и Францией и Россией, с другой, не заключено никаких секретных соглашений, которые связывали бы Великобританию в случае европейской войны».

По вручении ультиматума Сербии сэр Грей по просьбе Сазонова объявил о желании Англии выступить в конфликте в качестве посредника и немедленно приступил к осуществлению плана об урегулировании сербско-австрийского конфликта мирным путём и о нераспространении его на остальные страны Европы. В Берлине это предложение встретили заявлениями о том, что война, дескать, будет локализована, и что она, мол, не выйдет за рамки Балканского полуострова, а потому Вене и Белграду нужно предоставить возможность самим выяснить отношения, без всякого вмешательства извне. Ведь Австро-Венгрия не собиралась отбирать у Сербии территории и присоединять их к себе!

Для видимости Бетман-Хольвег позволил Лихновскому заявить Грею о согласии германского правительства на посреднические услуги Англии и созыв конференции из представителей великих держав Европы, а на деле встретил русско-британскую инициативу тактикой затягивания времени и проволочек. Все заявления о мирном урегулировании конфликта были лишь дымовой завесой, призванной потянуть время и сорвать все попытки помешать Австрии расправиться с Сербией. На словах Бетман одобрил прямые контакты Сазонова с Берхтольдом, а на деле всячески их саботировал. Сейчас трудно сказать, чем завершились бы прямые переговоры Вены и Петербурга, если бы им не помешал Берлин, но факт есть факт: именно Германия задушила все эти попытки в самом зародыше.

26 июля Лихновский, вопреки своим прежним отчётам, неожиданно сообщил из Лондона о том, что надежды на то, что Англия не примет участие в войне на стороне Франции и России, являются опасной иллюзией. Но в Берлине на это предупреждение почему-то не обратили внимания: оно не вписывалось в концепцию Бетмана-Хольвега, а значит, Лихновский просто ошибался. Он добрый малый, этот Лихновский, но в большой политике смыслит мало. Тем более что в этот же день из Англии пришло совершенно другое сообщение от более надёжного, чем посол Лихновский, источника. Брат кайзера Вильгельма II, Генрих Прусский, военно-морской атташе и заядлый яхтсмен, побывал на английской регате и встретился со своим кузеном королём Англии Георгом V, и тот заверил германского кузена, что Англия в континентальной войне сохранит нейтралитет. Поэтому на следующий день, когда французский посол Камбон предупредил Ягова о том, что Англия станет в один ряд с Францией и Россией, тот высокомерно ответил:

– У вас своя информация, а у нас – своя. Мы полностью уверены в том, что Англия останется нейтральной.

Генрих Прусский в 1921 году признается, что он, возможно, под влиянием горячительных напитков несколько переоценил заявление английского родственника, а Вильгельм II вплоть до своей смерти будет докапываться, что же, в конце концов, кузен Джорджи сказал кузену Генриху в той скоротечной беседе между парой коктейлей. Не будем испытывать терпение наших читателей и откроем им, какие же слова произнёс тогда король Англии. А он, между прочим, сказал то же самое, что сэр Грей сообщил Лихновскому: Англия в грядущей войне не может не встать на сторону России и Франции. Неужели германского кузена подвело недостаточное знание английского языка?

Недостоверная информация Генриха Прусского послужила основанием для составления неправильной инструкции послу Пурталесу в Петербурге. Ему было поручено заявить Сазонову следующее: канцлер Берхтольд заверяет в том, что Австро-Венгрия не заинтересована в приобретении сербских территорий, и потому её нужно оставить в покое и предоставить ей свободу действий в Сербии; любая  форма русской мобилизации вызовет мобилизацию в Германии, направленную как против Франции, так и против России. А это будет означать войну.

Немцы назвали это «дружеским предупреждением», русские поняли это как грубую и неприкрытую угрозу. С этим Петербург уже сталкивался дважды: в 1909 и 1913 гг.

Кайзер Вильгельм между тем демонстративно удалился со сцены и уединился в норвежских шхерах, давая понять Европе, что он никакого участия в каше, которую заварила Вена, не участвует. Канцлер Бетман продолжал уповать на «локализацию» австро-сербского конфликта и призывал всех к спокойствию.

Из Берлина шли умиротворяющие телеграммы, и кайзер самозабвенно отдавался своему любимому занятию – сочинять яркие и сочные комментарии на полях документов. Вряд ли он осознавал, что оставлял неопровержимые доказательства своего участия в этой самой «каше». На телеграмме Лихновского, содержавшей предложение продлить срок австрийского ультиматума, кайзер начертал: «Ни к чему». На документе, излагавшем предложение Грея о посредничестве Германии, Англии, Франции и Италии в отношениях между Россией и Австрией, он написал, что в этом он участвовать не собирается, и добавил «перл» на все времена и эпохи: «По жизненно важным вопросам, затрагивающим честь, консультации не проводят». Донесение своего посла в Белграде о том, что сербы были шокированы содержанием австрийского ультиматума, он прокомментировал восторженным «Браво! Вряд ли сами венцы предполагали это!» (В своих мемуарах эмигрант Вильгельм напишет, что был шокирован тоном австрийской ноты от 23 июля 1914 года). В том месте, где посол информировал Берлин о том, что сербское правительство будет противиться выполнению пункта, предусматривавшего участие австрийской полиции в расследовании на территории Сербии возможных связей террористов, убивших эрцгерцога, Вильгельм оставил раздражённый отзыв: «Тоже мне гордые славяне!».

Но скоро Вильгельму наскучило каждое утро подниматься на палубу «Гоэнцоллерна», поучать штурмана, как правильно нужно управлять судном, демонстрировать экипажу своё воинственное настроение и разбрасывать в пустоту свои драгоценные комментарии по поводу событий мирового значения. Его интуиция подсказывала, что в Вене и в Берлине творилось что-то неладное, а его канцлер явно не желал его возвращения в столицу. Больше всего его раздражал тот факт, что о содержании австрийского ультиматума он узнал не из Берлина, а из иностранных газет, и что Бетман раскритиковал его приказ о возвращении германского ВМФ к своим берегам. И 26 июля он дал команду поворачивать домой, а вслед за ним в столицу поспешили Тирпиц, Мольтке и другие военачальники.

Адмирал Тирпиц с явным опасением относился к политике «локализации» Бетмана и ставки на нейтрализацию Англии: «Канцлер находится на абсолютно неверном пути, убаюканный идеей добиться благосклонности коварного Альбиона…», – писал он из Швейцарии. – «Мы должны любой ценой добиться взаимопонимания с Россией и  сталкивать друг с другом медведя с китом».

Уже утром в понедельник 27 июля Вильгельм сошёл на берег, в 13:00 слуги открыли перед ним двери Потсдамского дворца, а после обеда, примерно в 16.30, он уже беседовал с канцлером Бетман-Хольвегом и министром иностранных дел Яговом. Со дня вручения ультиматума прошло 4 дня, а  с момента истечения его срока – 2 дня.

Как у всех экспансивных людей, у кайзера часто менялось настроение. Так случилось и после его морского путешествия в норвежские фиорды. Его вдруг одолели какие-то сомнения, и он был единственным, кто спросил, что же, в конце концов, содержалось в сербском ответе на австрийский ультиматум. Выяснилось, что ни канцлер, ни министр иностранных дел ещё не удосужились добыть этот документ (!?), хотя вовсю нажимали на Вену и торопили её ударить по Сербии. Накануне, в 12:00 французский посол спросил Ягова, читал ли он сербский ответ, на что Ягов дал один из самых своих «замечательных» ответов:

– У меня не было на это времени.

По всей видимости, министр иностранных дел Германии основное время тратил на прелести медового месяца. По истечении полутора суток ни канцлер, ни мининдел не проявили никакого интереса к этому важному документу, но продолжали энергично подталкивать Вену к войне!

В конце 27 июля текст документа, наконец, был получен, и Ягов, ознакомившись с ним, послал копию в Новый дворец в Потсдам. Курьер отправился с ней из МИД Германии в 23:30, и когда он постучался в двери дворца, Вильгельм, естественно, уже спал. Будить его по этому поводу, естественно, не стали. Он познакомился с документом только на следующее утро 28 июля.

Швед Ульссон полагает, что если бы кайзер успел прочитать ответ сербов в тот первый день после прибытия из отпуска, то смог бы остановить войну – в таком уж он находился тогда миролюбивом настроении. Впрочем, и на следующий день, 28 июля, после прочтения документа, первой реакцией Вильгельма были слова «осторожность» и «сдержанность». «Имело ли это какое-то значение?» – спрашивает Я.У. Ульссон и отвечает: «Решающее». Дело в том, что накануне в беседе с канцлером и министром иностранных дел Вильгельм, к их удивлению, тоже говорил об осторожности и сдержанности. Он призвал канцлера проявить внимание к посредничеству Англии и к её предложению о том, чтобы Германия использовала своё влияние на Вену и отговорила её от крайних мер.

До начала войны с Сербией тогда оставалось максимум два дня, потому что Вена собиралась объявить войну Белграду уже на следующий день 28 и самое позднее – 29 июля. Италия чётко и ясно заявила о своей позиции: она не поддержит агрессивные действия Австро-Венгрии ни при каких обстоятельствах. Румыния открыто скатывалась в лагерь Антанты. Многие стали осознавать, что линия Бетмана-Ягова на «локализацию» терпела крах. Бетман-Хольвег и Ягов тоже это видели и отлично понимали, но сидели и ничего не предпринимали. Они боялись, что кайзер испортит им всю игру. Они опасались, что Вильгельм отнимет у них шанс проявить себя «сильными политиками» и «подлинными друзьями» Австро-Венгрии. Они сделали ставку на комбинацию: изолированная военная акция Австрии в Сербии – запугивание России, а тем самым и Франции – нейтралитет Англии.

В это время Вильгельм отправил телеграмму царю. Вот её текст:

«С глубоким огорчением я услышал о впечатлении, которое произвели в Вашей стране действия Австрии против Сербии. Беспринципная агитация, которая имела место в Сербии долгие годы, привела к возмутительному преступлению, жертвой которой пал эрцгерцог Франц Фердинанд. Вы, без сомнения, будете согласны со мной, что мы оба, Вы и я, имеем общие интересы, также как и все монархи, добиваться, чтобы все, кто морально ответственен за это трусливое убийство, понесли бы заслуженное наказание. В этом политика не играет никакой роли.

С другой стороны, я понимаю, как трудно для Вас и Вашего правительства столкнуться лицом к лицу с волной общественного мнения. Тем не менее, что касается сердечной и нежной дружбы, которая связывает нас давними крепкими узами, я окажу всё возможное влияние, чтобы убедить австрийцев поступить честно в достижении достаточного взаимопонимания с Вами. Я искренне надеюсь, что Вы поможете мне в моих усилиях смягчить трудности, которые могут ещё возникнуть. Ваш весьма искренний и преданный Вам друг и кузен. Вилли».

Это было взвешенное, разумное и даже вполне благожелательное письмо.

Одновременно из Петербурга летела телеграмма Николая II, которая, как пишет Мэсси, разминулась с вышеуказанным посланием Вильгельма II. Но текст петербургской телеграммы таков, что создаётся впечатление, что кайзер уже имел его перед собой, когда писал свою телеграмму. Царь писал:

«Я рад Вашему возвращению. В этот весьма серьёзный момент я призываю Вас помочь мне. Позорная война объявлена слабой стране. Возмущение в России, полностью разделяемое мной, огромно. Я предвижу, что очень скоро я буду сломлен давлением, оказываемым на меня, и буду вынужден принять чрезвычайные меры, которые приведут к войне. Чтобы попытаться предотвратить такое бедствие, как европейская война, я умоляю Вас во имя нашей старой дружбы сделать так, чтобы Вы могли остановить Ваших союзников, зашедших слишком далеко. Никки».

В самый момент роковой беседы кайзера с канцлером и министром иностранных дел в Потсдаме от Чиршки пришло сообщение о том, что Вена на следующий день, т.е. 28 июля собирается объявить войну Сербии, а от Лихновского – очередное предложение сэра Грея к Германии. Англичанин просил Берлин употребить своё влияние в Вене и уговорить Франца Иосифа и Берхтольда либо принять сербский ответ как удовлетворительный, либо хотя бы начать с сербами переговоры относительно своих претензий к ним. В течение последующих часов Лихновский отправил в Берлин ещё две депеши, содержавшие новые инициативы сэра Грея по установлению взаимопонимания между Англией и Германией и по спасению мира.

Настроенный весьма конструктивно, Вильгельм распорядился, чтобы Бетман-Хольвег в тот же вечер, т.е. 27 июля, отправил содержание английских предложений в Вену. Канцлер повиновался и отправил телеграмму Чиршки (в 23:30), в которой проинформировал посла о нижеследующем:

Германия уже отвергла английское предложение о посреднической конференции европейских держав, и, по всей видимости, откажется от него и на сей раз. Но тогда германские политики могут предстать перед общественным мнением как ярые поборники войны, и вся ответственность за неё ляжет на них. «Наше положение», – признавалось в телеграмме, – «тем более щекотливое, что Сербия во многом уступила требованиям ультиматума». Чиршки поручалось передать предложение Лондона австрийскому правительству и выяснить мнение Берхтольда относительно и английского посредничества, и предложения Сазонова о начале прямых переговоров между Веной и Петербургом.

Здесь, по мнению Ульссона, наступил самый критический момент. Именно его некоторые германские историки возьмут за основу и станут потом доказывать, как канцлер всеми силами пытался спасти мир от катастрофы. Большого энтузиазма в тексте телеграммы, однако, по этому поводу, как мы  видим, не просматривается – скорее Бетман-Хольвег испугался ответственности за свои действия перед лицом своего и грядущего поколения пытался обеспечить себе алиби. И всё-таки, это была пусть неискренняя, предпринятая по указанию кайзера, но всё-таки реальная попытка остановить роковой ход событий.

За два с лишним часа до телеграммы (21:15) Бетман-Хольвега в Вену пошла ещё одна депеша – от посла Сегени из Берлина. Австрийский посол докладывал Берхтольду о своей беседе с Яговом. Министр иностранных дел Германии уведомил посла, что германское правительство в течение следующих часов обратится к австро-венгерскому кабинету с изложением английского посреднического предложения, т.е. Ягов повторил то, о чём его канцлер через пару часов проинформирует Чиршки. Но, добавил Ягов, Берлин отнюдь не готов поддержать инициативу Лондона. Более того, Германия настроена против предложения сэра Грея. То обстоятельство, что Германия взялась за передачу его предложения Вене, не должно сбивать с толку австрийских союзников. Главное, о чём печётся берлинский кабинет, так это оторвать Англию от союза с Францией и Россией и не утратить контакт с Лондоном. Поэтому Германия не могла открыто отказать в просьбе Англии, но Австрия должна теперь знать, как к ней нужно относиться.

Заявление Ягова полностью дезавуировала телеграмму Бетмана! Одна рука не знала, что делает другая? Вряд ли. Всё было разыграно, как по нотам. «Сильные политики» не хотели упустить «свой шанс» и, обманув Вильгельма II, отправили Берхтольду два разных послания, окончательно сбив «бедного» австрийца с панталыка. Впрочем, первой пришла телеграмма Сегени, так что Берхтольд должен был разобраться, кому больше верить: своему или германскому послу.

Обмануть Лондон было ещё проще: после отправки телеграммы к Чиршки Бетман-Хольвег уведомил Лондон о том, что Германия начала свою «посредническую миссию» в Вене. Но эта посредническая миссия заранее была сведена на «нет» разъяснениями Ягова и последовавшей после них телеграммой Сегени. Немцы на корню саботировали английское предложение и удовлетворённо потирали руки. Но радовались они напрасно. Улики «застряли» в венских архивах, и через несколько лет всё вылезло на поверхность. Жалкие ничтожные личности, сказал бы о них Паниковский.

Адвокаты Ягова и Бетман-Хольвега попытались обесценить депешу Сегени, обвинив его в сенильности, намеренной лжи и в том, что он сам-де не соображал, что писал вечером 27 июля. Напрасно! Все документы Сегени (или почти все) можно проверить путём сравнения их с депешами, проходившими через Чиршки, и среди них нельзя найти ни одного, в котором бы австрийский посол хоть раз исказил или переврал то, что он услышал собственными ушами в здании МИД Германии.

…Утро 28 июля Вильгельм II начал с верховой прогулки. Потом он взялся за изучение текста сербской ответной ноты. Процесс закончился созданием на полях документа знаменательного комментария: Австро-Венгрия одержала над Сербией моральную победу, и никакой надобности в мобилизации германской армии он не видит. На кайзера напал миролюбивый «стих» и всё ещё не отпускал его.

Время было 10:00. Главное действующее лицо в германской политике недвусмысленно высказалось за проявление сдержанности. Кайзер тут же дал министру иностранных дел Ягову указание, в котором чётко и ясно написал, что у австро-венгерского союзника не было никаких оснований начинать войну с Сербией. Но для того чтобы гарантированно обеспечить выполнение требований австрийского ультиматума, Вильгельм советовал двойственной монархии оккупировать часть сербской территории. И кайзер пояснил свою мысль подробно: поскольку-мол сербы люди дикие, восточные и, как все славяне, склонны к обману, нужно подержать их под залогом. Одновременно оккупация сербской территории спасёт честь австрийской армии. Например, можно взять Белград и на этом остановиться. Сразу после этого можно приступить к переговорам. Он, кайзер, готов выступить посредником между Сербией и Австро-Венгрией.

С точки зрения кайзера, это было здравое и вполне приемлемое предложение для всех непосредственных участников конфликта и их союзников. Оно, по его мнению, было близко к тому, что предлагал Грей, с ним, без всяких сомнений, согласилось бы и русское правительство. Это был реальный шанс остановить войну.

Но кайзер не был проинформирован о том, что для его мирной инициативы оставался всего один час. В 11:00 Вена планировала объявить войну Сербии. Более того: Бетман-Хольвег сообщил Берхтольду о предложении Вильгельма II лишь через полсуток! Его телеграмма ушла из Берлина лишь в 22:15! Но и это не всё: мало того, что канцлер саботировал инициативу главы государства и намеренно задержал отправку телеграммы, так он ещё и исказил её содержание, в результате чего предложение о занятии Белграда, о приостановке военных действий и о немедленных переговорах с сербами исказились до неузнаваемости. Ни о каком прекращении военных действий или о переговорах с сербами в версии канцлера речи не было. Германия, писал Бетман-Хольвег, никоим образом не желает сдерживать Австро-Венгрию, наоборот: она хочет помочь ей достичь своих целей – ликвидации Сербии как государства, но без того, чтобы двусторонний конфликт превратился в общеевропейскую войну. Но даже если большая война станет фактом, важно, чтобы Австрия не отметала с порога все предложения о посредничестве, иначе немцы могут посчитать австрийцев агрессорами и виновниками войны. А этого нельзя допустить, так как виновником войны следует считать русских.

С.Б. Фэй пытается оправдать подлог Бетмана, утверждая, что канцлер сформулировал слишком мягкие требования к Вене из деликатности, опасаясь обидеть союзника. Но дело тут вовсе не в деликатности: можно подавать любое жёсткое предложение в мягкой упаковке, и немецкие дипломаты умели это делать, не хуже других. Дело именно в том, что Бетман не желал ограничивать свободу действий Австро-Венгрии в отношении Сербии.

Сначала Бетман-Хольвег и Ягов саботировали посреднические предложение Грея, а теперь – своего вышестоящего шефа. Враньё было главным средством развязывания войны. Врали своим и чужим, причём ни в Вене, ни в Берлине концы не сходились с концами. Австрийский посол в Петербурге говорил Сазонову, что Австро-Венгрия никаких территориальных приобретений в Сербии не желает. В это же самое время германский посол в Лондоне Лихновский сообщил Грею, что Сербия будет ликвидирована как государство. В тогдашнем политическом бедламе ещё трудно было схватить лгунов за руку, но через несколько лет последовали оглушительные разоблачения, и подозрения стали документальными уликами.

Для создания себе и канцлеру алиби Ягов разослал по всем германским землям, составным частям германского государства, циркуляр, в котором утверждал, что сербы дали негативный ответ на австрийский ультиматум, а потому-мол у Австро-Венгрии нет иного выбора, кроме войны с Сербией. При этом он уже отлично знал о недвусмысленной реакции Вильгельма II на сербский ответ. Целый день Вильгельм оставался в ложном представлении о том, что его предложение уже дошло до Вены, а на самом деле оно лежало и пылилось в столе то ли у Бетмана, то ли у Ягова.

28 июля в 18:39 от Чиршки из Вены пришла телеграмма, в которой сообщалось, что Австро-Венгрия, как и планировалось, в 11:00 объявила войну Сербии. Вслед за этим пришла просьба Берхтольда о том, чтобы Берлин предупредил Петербург против частичной мобилизации своей армии на южном фланге. Бетман немедленно отдал соответствующие инструкции Ф. Пурталесу, и тот вручил соответствующее «дружеское предупреждение» Сазонову в 19:00 следующего дня.

Аналогичное предупреждение было сделано и Франции. Бетман предупреждал французов о том, что мобилизация их армии немедленно вызовет мобилизацию в Германии. Впрочем, нота Парижу по сравнению с Петербургом была составлена в более мягких тонах. В ноте говорилось, что Германия будет вынуждена объявить о «состоянии военной угрозы», что означало подготовку к мобилизации, но «не саму мобилизацию, не призыв резервистов, а естественное усиливающееся напряжение».

Бетман решил показать Россию кулак, а Франции – кукиш в кармане.

А предложение Вильгельма II всё ещё лежало в Берлине...

Английский посол в Берлине Гошен попросился на приём к Бетману и снова заговорил о том, как можно было бы остановить войну. Бетман, не моргнув глазом, сказал, что ключ к миру находится у русского царя, и ни словом не обмолвился о том, что у него в кабинете лежала депеша в Вену, которая могла бы выполнить эту задачу. Он, вероятно, уже рисовал себе в уме картину, согласно которой Австрия разделывается с маленькой Сербией, испуганная, как в 1908 году, Россия бездействует, а он с Яговым вешает себе на грудь высшие австрийские ордена и кресты и купается в славе.

Отправленная с опозданием на целых 12 часов телеграмма в Вену уже ничего не могла изменить. 29 июля Вильгельм ответил на телеграмму царя:

«Для России вполне возможно, как она всегда заверяла, остаться зрителем австро-сербского конфликта без вовлечения Европы в самую ужасную из войн. Я думаю, прямое понимание между Вашим правительством и Веной возможно и желательно, и, как я уже телеграфировал Вам, моё правительство продолжает свои усилия, чтобы способствовать этому. Конечно, военные меры России, рассматриваемые Австрией как угроза, могут ускорить бедствие, которого мы оба желаем избежать, и подвергают опасности моё положение посредника, которое я охотно принял в ответ на Ваш призыв в моей дружбе и помощи. Вилли».

Какие усилия в это время прилагало германское правительство, и как вела себя Вена по отношению к Белграду и Петербургу, мы уже знаем. Даже Николай II на расстоянии проявил проницательность и, обнаружив грубое несоответствие между позицией кайзера и позицией МИД Германии, в следующей телеграмме Вильгельму написал:

«Я благодарю Вас за Вашу примирительную и дружескую телеграмму, поскольку сообщение Вашего посла моему министру было совершенно в ином тоне. Пожалуйста, рассейте эти различия. Австро-сербская проблема должна быть рассмотрена на Гаагской конференции. Я полагаюсь на Вашу мудрость и дружбу. Никки».

Во второй половине 29 июля Бетман совещался с Вильгельмом. Присутствовали и военные. Оба – кайзер, но в первую очередь канцлер – сильно нервничали. Начали обсуждать позицию Англии. Все уловки и жульничество Бетмана и Ягова базировались на нейтралитете туманного Альбиона. Но из Лондона от Лихновского продолжали поступать «странные» предупреждения о том, что Англия быть пассивным зрителем в большой драке не собиралась. Передавая содержание своей беседы 29 июля с сэром Греем, Лихновский писал, что министр желал, чтобы Австрия приостановила свои военные действия в Сербии и согласилась на посредничество Германии, Италии, Британии и Франции – в противном случае нейтралитет Лондона не будет считаться гарантированным. До тех пор, пока конфликт будет ограничен  Австрией и Россией, Великобритания будет оставаться в стороне, сказал Грей. «Но если бы в него втянулись мы и Франция», – сообщил Лихновский, – «положение тотчас же изменится, и британское правительство… будет вынуждено принять срочные решения. В этом случае нельзя было бы долго оставаться в стороне».

Кайзер, по своему обыкновению, стал метать в коварных и мелочных альбионцев громы и молнии и называть Грея «низкой торгашеской сволочью», «мерзким сукиным сыном» и т.п. Бетман неожиданно предложил «купить» мелочных англичан обещанием сократить германский флот. Это привело Вильгельма в ещё большую ярость: канцлер всегда был против увеличения сметы на строительство флота, любимого дитяти кайзера. Никогда и ни за что в мире он не пожертвует флотом ради «вшивого» нейтралитета Англии!

В том, что Берлин не понимал англичан, частично был виноват посол Лихновский. О том, как он ошибался в оценке и личности сэра Грея, других государственных деятелей Англии, а также общих настроений англичан, свидетельствуют его отчёты из Лондона в Берлин. Премьер-министр Асквит выглядел «бонвиваном, неравнодушным к женщинам, особенно к молодым и красивым…, любящим весёлое общество и хорошую кухню…, выступающим за взаимопонимание с Германией, относящимся ко всем вопросам с весёлым спокойствием». Короля Эдуарда Лихновский считал если «не гением, то простым и доброжелательным человеком с большим здравым смыслом». От сэра Грея он был просто в восхищении: «Простота и честность его манер обеспечивают ему уважение даже среди оппонентов». О Черчилле он докладывал Бетман-Хольвегу такими словами: «Он приятный и просто гениальный, но очень тщеславен… я не склонен преувеличивать его влияние на формирование внешней политики правительства…А в целом же англичане теряют бойцовские качества. Средний англичанин либо является членом клуба, либо желает быть им…». В общем, англичане переживали глубокий моральный и политический кризис и оказать немцам достойное сопротивление были не в состоянии – таков был общий вывод графа Лихновского.

И вот теперь Лихновский как будто очнулся и вылил на всех ушат холодной воды. Одновременно пришло известие о том, что Италия и Румыния воздержатся от выступления в войне на стороне Австро-Венгрии и Германии.

Совещание кончилось ничем, и канцлер вернулся к себе на рабочее место. Настроение у него сильно упало, он уже больше не чувствовал себя триумфатором и победителем. Беседа о позиции Англии оставила у него тревожный и неприятный осадок. События стали разворачиваться далеко не по тому сценарию, который они придумали вместе с Яговым. Пришло сообщение о частичной мобилизации в России. Бельгия призвала резервистов и усилила охрану своей границы с Германией. Что делать? Хорошие советы были теперь в цене.

Он вызвал к себе английского посла и стал уговаривать его, чтобы Англия не вмешивалась в войну, которая может начаться из-за мобилизации Германии в ответ на мобилизацию в России, которая, в свою очередь, приступила к мобилизации вследствие объявления Австрией войны Сербии. Он стал заверять Гошена, что в случае разгрома Франции Германия не собирается аннексировать французские территории. И вообще Германия не настроена приращивать свою территорию за счёт европейских земель. Что касается Бельгии, то ему пока трудно сказать, на какие «контроперации» может вынудить Германию «французская операция». Если «Бельгия не займёт сторону наших противников, то мы готовы дать гарантию о неприкосновенности Бельгии после войны». Одним словом, закончил он своё выступление, Англии незачем беспокоиться.

Трудно сказать, какие чувства испытывал англичанин, слушая всю эту галиматью. Ему оставалось ответить, что он доложит о содержании беседы в Лондон.

Отпустив посла Англии, канцлера вдруг пронзила мысль о том, что Россия приступила к мобилизации, а Англия вовсе не собиралась оставаться в стороне от войны. Вспомнилось всё: как он саботировал одно за другим мирные предложения Петербурга и Лондона, как торопил австрийцев поскорее рассчитаться с сербами, как обманывал русских, англичан, австрийцев, Вильгельма II и своих послов, – и ему стало страшно. Не за других, не за страну и Европу, а за себя. Он вспомнил вдруг предложение Лондона о посредничестве между Веной и Белградом. Он стал хвататься за соломинку.

Он немедленно запросил Чиршки и поручил ему немедленно выяснить, как Берхтольд среагировал на искажённое им же предложение кайзера Вильгельма. Он тут же отправил депешу Пурталесу в Петербург и проинструктировал его о том, чтобы тот заявил Сазонову, что он, канцлер, начинает посредничать. Потом он снова послал телеграмму в Вену и объяснил союзникам, что частичная мобилизация Россия ещё не означала войну. Пройдёт много времени, прежде чем русская армия встанет под ружьё! (Только что он говорил английскому послу, что русская мобилизация автоматически означала мобилизацию в Германии, а мобилизация в Германии автоматически влекла за собой войну. Но тогда он имел в виду напугать Россию, а теперь понял, какую кашу заварил собственными руками, и любым способом захотел избежать катастрофы). В ночь с 29 на 30 июля Бетман-Хольвег запаниковал самым форменным образом и превратился в искреннего миротворца.

Утром 30 июля от Николая II пришла телеграмма в адрес кайзера Вильгельма, в которой он объяснял причины частичной мобилизации русской армии:

«Военные меры, которые вступают в силу сейчас, были приняты 5 дней назад в качестве оборонительных мер в отношении австрийских приготовлений. Я всем сердцем надеюсь, что эти меры не будут служить препятствием Вашему участию как посредника, которое я очень ценю. Мы нуждаемся в Вашем сильном давлении на Австрию, чтобы достичь взаимопонимания. Никки».

И тут примирительное настроение кайзера сменяется гневом и раздражением. На царской депеше остались его «полевые» комментарии: «И это меры для защиты от Австрии, которая не собирается нападать на него!!! Я не могу согласиться ни с каким посредничеством, так как царь, который просил этого, в то же время провёл тайную мобилизацию за моей спиной». Напротив строки, в которой Николай просит оказать сильное давление на Вену, Вильгельм написал: «Нет, не может быть и мысли о подобном!!!».

Миролюбивый «стих» пропал.

В этот же день царь отправил Вильгельму ещё одну телеграмму, вызванную, по всей видимости, ультимативной нотой Ф. Пурталеса:

«Для меня технически невозможно сейчас приостановить военные приготовления. Но пока переговоры с Австрией не оборвались, мои войска воздержатся от принятия каких-либо наступательных действий. Я даю Вам в это своё честное слово. Никки».

И предпоследний ответ Вильгельма:

«Я дошёл до крайности в своих усилиях сохранить мир. Но я не понесу ответственность за ужасное несчастье, которое сейчас угрожает цивилизованному миру. Вы и только Вы можете ещё предотвратить его. Моя дружба с Вами и Вашей страной, которую мой дед завещал мне на смертном одре, всё ещё священна для меня. Я оставался лояльным по отношению к России, когда она испытывала трудности, особенно во время Вашей последней войны. Даже сейчас Вы ещё можете сохранить мир в Европе, остановив Ваши военные приготовления. Вилли».

Не совсем понятно, в чём усилия кайзера сохранить мир дошли до крайности: ведь он всего-навсего один раз попросил своего канцлера повлиять на австрийцев. И почему он так раздражён? Ведь Австрия  уже начала войну с Сербией – разве Россия не имела права реагировать на этот шаг и позаботиться о своей  безопасности и объявить мобилизацию? Слова, слова, слова… Внешне создавалось впечатление, что кузены говорили каждый о своём, не слушая друг друга. Каждый считал, что сделал всё от него зависящее, чтобы спасти мир, и предлагал сделать это другому. И всё-таки: в этом моральном поединке, несомненно, победил царь. В его позиции не было двойного дна, он был честен и последователен, как честна и последовательна была последний месяц политика его правительства. Чего не скажешь о противной стороне.

Г.Б. Лиделл Гарт, выступивший против попыток некоторых историков приуменьшить роль Вильгельма II в развязывании войны, писал:

«Признание ошибочными хороших намерений кайзера не должно вести нас к недооценке дурных последствий этих намерений… Кайзер слишком любовался результатами своих действий и самим собой. Он видел себя одетым в «блестящие латы», когда фактически он был одет в рубище. Он доказал только, что сея раздор, можно породить войну».

…Германский канцлер продолжал бомбардировать Вену своими уже бесполезными телеграммами. 30 июля в без пяти минут три Бетман послал ещё одну – уже третью – телеграмму Чиршки, в которой подвёл итог предыдущим событиям. Ночные бдения благоприятно сказываются на аналитических способностях германских канцлеров. Судя по всему, писал он, Германии придётся воевать сразу против трёх держав: России, Франции и Англии. На таких союзников, как Италия и Румыния, надежды нет. Поэтому Австро-Венгрии, как бы ни развивались события, не следует отвергать никакие мирные предложения.

Все планы теперь полетели кувырком.

Через пять минут к Чиршки полетела четвёртая телеграмма, в которой говорилось: «Естественно, мы готовы исполнить свой долг по отношению к союзнику, но мы должны отклонить легкомысленные попытки Вены, игнорирующие наши советы, втянуть нас в мировой пожар». Это был приговор той самой политике, которую проводил последнее время сам автор телеграммы. Но каков наш Бетман! Он теперь ставит всё с ног на голову и обвиняет во всём легкомысленную Вену! Он, который всё это время, начиная с 5 июля, непрестанно понукал её и подстёгивал к войне с Сербией, саботировал все попытки решить конфликт мирным путём и пошёл на бессовестный обман своего любимого кайзера, теперь сидел по уши в дерьме и считал обманутым себя!

Посол Чиршки в это время спал безмятежным сном, ибо все телеграммы, которые лихорадочно сочинял и отправлял в Вену Бетман, спокойно лежали на берлинском телеграфе и пошли в Вену лишь после полудня 30 июля! Ночью немецкие телеграфисты спят. Ordnung muss sein!

Трудно сказать, что подумал о своём германском визави министр иностранных дел Берхтольд – врал он два дня назад или врёт сейчас, но на словах австрийский джентльмен передал Чиршки, что всё это уже слишком поздно. Война шла уже двое суток. И произошли другие серьёзные события.

Григорьев Борис Николаевич