Сцена третья: Таинственные пируэты «Бороды»

За четыре дня до сараевского эпизода король Пётр передал регентство среднему сыну Александру, что должно было способствовать преодолению правительственного и парламентского кризиса, вызванного противостоянием правительства с «Чёрной рукой» и офицерским корпусом сербской армии, возглавляемыми Д. Димитриевичем.

Когда Никола Пашич узнал об убийстве Франца Иосифа, он сказал:

– Это нехорошо. Это означает войну!

И лёг в постель, чтобы хорошенько поразмыслить над случившимся.

Русский посол Гартвиг произнёс: «Боже сохрани, если это окажется серб!» и пошёл доигрывать партию в бридж. Под сербом он имел в виду убийцу эрцгерцога.

Когда австрийский временный поверенный 1 июля поинтересовался у генерального секретаря МИД Сербии Груича, какие меры после сараевского убийства приняло сербское правительство, тот ответил, что «до настоящего момента никаких мер принято не было, поскольку дело никакого касательства к сербскому правительству не имеет». Впрочем, Белград соблюдал необходимый декорум приличий: отменил на Видов день все празднества, осудил в прессе сараевское преступление, заявил о готовности помочь правосудию, но никаких расследований по этому поводу не инициировал.

Нет надобности говорить о том, что сербская пресса и общественность не проявили подобного «лицемерия» и высказывали своё удовлетворение случившимся. Так что Н. Гартвиг, сообщавший Сазонову о том, что Сербия «скорбит» и «сожалеет», сильно преувеличивал.

18 июля британский временный поверенный в делах Сербии порекомендовал Груичу провести официальное расследования сараевского убийства, но тот снова ответил, что Сербия подождёт результатов австрийского расследования, а потом уже решит, как ей следует поступать в соответствии с международными нормами поведения.

С.Б. Фэй замечает, что, к сожалению, почти все великие державы в этот роковой момент были представлены в Белграде временными поверенными в делах, и активного сотрудничества с Сербией организовать не удалось. Гартвиг, как мы увидим ниже, тоже выйдет из строя.

В первые дни после убийства сербский премьер Пашич вёл себя как-то вызывающе пассивно, а потом вообще уехал из Белграда. Единственное, что он сделал, так это выразил соболезнование Вене. Потом это истолковали как желание не противиться событиям, ведущим к войне. Кто-то говорил, что он устал от работы и стал слишком стар для своей должности. Он, и правда, был одним из старых среди действующих лиц на сцене 1914 года – ему исполнилось уже 68 лет. Но все эти утверждения вряд ли соответствовали действительности. В 20-е годы, когда он был премьер-министром новой Югославии, он выглядел вполне бодрым и работоспособным.

Никола Пашич был хитрым лисом.

Только много лет спустя после описываемых событий его поведение в те июльские дни 1914 года стало более-менее понятно. У Пашича, пользовавшегося большой популярностью в народе, который ласково называл его «Бородой», тогда были веские причины вести себя именно так, а не иначе. Когда 6 июля посол Сербии в Вене Йован Йованович сообщил в Белград, что австрийские власти вышли на след майора Танкосича и железнодорожного служащего Цигановича и выяснили, что они замешаны в сараевском убийстве 28 июня, «Борода» почувствовал себя в опасности. Дело в том, что Милан Циганович был, как мы уже знаем, его личным агентом, которого он внедрил в «Чёрную руку», и который изнутри освещал деятельность этой организации. Поэтому, когда сербскому правительству 23 июля был вручён ультиматум, в котором австрийцы требовали отдачи под суд Танкосича и Цигановича, Белград был вынужден назначить первому из них символическое наказание, а в отношении второго – ответить, что он скрылся.

Сразу после сараевского убийства фамилия Цигановича из списков служащих сербской железной дороги была вычеркнута, и начальник полиции сообщил австрийским представителям, что такой человек среди железнодорожников не значится. Скрыться помогли ему власти. Как только начались военные действия, Циганович вышел из своего убежища и немедленно примкнул к только что сформированному Танкосичем партизанскому отряду.

Поэтому во время сербско-австрийского кризиса Пашич буквально оказался между молотом и наковальней. Он, естественно, заявил о согласии Сербии начать расследование в отношении террористов, убивших эрцгерцога, и наказать виновных, если таковые окажутся, но в действительности он не мог сделать ни того, ни другого. Потому что в противном случае открылась бы очень неудобная для него вещь – что Циганович был его агентом в «Чёрной руке». И «Чёрная рука», и Вена вряд ли удовлетворились бы только признанием этого факта: «Чёрная рука» немедленно сделала бы свои выводы, после которых дни Пашича были бы сочтены, а Вена имела бы все основания обвинить сербское правительство в организации сараевского убийства.

Пашич мог бы предупредить Вену о подготовке покушения на Франца Фердинанда, но в таком случае он сильно рисковал своим положением, ибо патриоты из «Чёрной руки» могли обвинить его в предательстве. Поэтому никакого реального расследования обстоятельств сараевского дела на практике не было, и Пашичу ничего другого не оставалось, как сидеть, сложа руки, и наблюдать за событиями. Хотел ли он войны или нет, не имело значения, потому что повлиять на события он не имел ни малейшей возможности. Ампутация мозгов поразила и сербское правительство.

Русский посол Н. Гартвиг мало способствовал умиротворению возбуждённых сербов. Больше того, он, вопреки указаниям С.Д. Сазонова, выступал в первых рядах их ура-патриотического движения и налево и направо от имени России раздавал сербскому правительству необоснованные авансы и обещания. Тучный мужчина, представлявший живую карикатуру на капиталиста из броских агиток поэта Маяковского, и пыхтящий как паровоз посол страдал одышкой. Его бесформенную фигуру часто можно было видеть на каком-нибудь курорте, куда он приезжал, чтобы сбросить лишний вес. Посол, тем не менее, обладал неиссякаемой энергией и был пламенным панславистом. До Сербии он был послом в Персии и энергично выступал за то, чтобы Россия более активно, в пику Англии, действовала на Среднем Востоке. Н.Г. Гартвиг был русским патриотом, и он желал своему отечеству добра.

Впрочем, после сараевского покушения Гартвиг на какое-то время занял сдержанную позицию. Австрийский посол Владимир Гизль фон Гизлинген даже полагал, что русский посол окажет «положительное» влияние на сербское правительство и заставит его принять условия ультиматума.

10 июля Н. Гартвиг неожиданно появился в резиденции своего австрийского коллеги. Фон Гизлинген только что возвратился из Вены, куда он выезжал для консультаций с Берхтольдом, и был очень удивлён этим визитом. Как вспоминал потом австриец, Гартвиг был чрезвычайно взволнован и сильно нервничал. Цель его визита для него так и осталась неясной.

Русский посол начал, якобы, с того, что стал опровергать циркулировавшие по Белграду слухи о том, что он якобы не выразил сочувствия по отношению к убиенному эрцгерцогу, что в связи с объявленным трауром не спустил на полмачты российский флаг, и что он не был на поминальной панихиде в церкви. Гизлинген успокоил его и сказал, что всё это клевета, что он лично не верит ей, и стал ждать, что будет дальше.

А дальше произошло нечто из ряда вон выходящее: Гартвиг упал в кресло, а потом свалился на пол и перестал дышать. Гизлинген опустился на колени и приложил голову к груди гостя – тот не дышал, и сердце его не билось. Хозяин похолодел. Хорошенькая ситуация: посол в общем-то враждебной страны отдал Богу душу в его апартаментах и в такое «удачное» время, когда вся Сербия находилась в страшном возбуждении и дышала ненавистью к австрийцам!

Он вызвал доктора, тот констатировал смерть. Потом позвонил Людмиле Гартвиг, дочери скончавшегося. Русское посольство находилось неподалёку от австрийского, и Людмила явилась очень быстро. Не скрывая своих подозрений, она потребовала показать ей окурки сигарет, которые только что выкурил её отец. Потом она заметалась по комнате и стала нюхать все бутылки и пузырьки, какие только были в кабинете у австрийского посла. Соболезнования Гизлингена и его супруги она не приняла, заявив, что не намерена выслушивать «австрийские сожаления». К вечеру в Белграде распространились слухи, что австрийский посол, прикрываясь дипломатической неприкосновенностью, отравил русского посла, истинного друга сербов. Сербский посол в Петербурге заявил, что сербский народ желает похоронить тело Гартвига в своей земле. Похороны посла могли превратиться в массовую манифестацию ненависти сербов к Австро-Венгрии.

Впоследствии Гизлинген говорил, что смерть Гартвига, возможно, лишила Европу шанса сохранить мир. По мнению австрийского посла, Гартвиг мог бы повлиять на решение сербского правительства, заставить его принять ультиматум и тем самым выбить у Вены почву из-под ног для развязывания войны.

Полагаем, что Гизлинген переоценивал возможности Гартвига и недооценивал собственное правительство. Даже если бы сербы и приняли все условия ультиматума, австрийские «ястребы» всё равно нашли бы другой предлог, для того чтобы придраться к Сербии. Механизм войны был уже запущен, и остановить его в Белграде, Петербурге или Париже уже было невозможно. Ключи к миру находились в Берлине.

Взвинченная и без того убийством в Сараево атмосфера после смерти русского посла стала ещё более напряжённей. Страну захлестнула волна патриотических и антиавстрийских выступлений, демонстраций и манифестаций. Одни газеты объявили арестованных террористов мучениками за сербское дело, другие писали о том, что австро-венгерские манёвры в Боснии были прелюдией к вторжению в Сербию. Всё это давало повод Австро-Венгрии считать свои действия по отношению к Сербии правомерными и справедливыми. А Пашич молчал, словно набрал в рот воды. Правда, именно в эти дни в Сербии были назначены выборы, и он уехал из Белграда в предвыборное турне.

Утром 23 июля, в МИД Сербии позвонил Гизль фон Гизлинген и попросил его принять в 16:30. Он сказал, что должен вручить коммюнике своего правительства. Австрийское посольство от здания МИД располагалось в двух кварталах. Но австрийский посол явился в МИД лишь в 18:00 – как и рекомендовал министр иностранных дел Германии Ягов. В этот момент Пуанкаре уже отчалил от русского берега и находился на пути в Стокгольм.

Посла принял министр финансов Л. Пачу, исполнявший в отсутствие Пашича обязанности президента канцелярии, т.е. премьер-министра Сербии. Пачу, сославшись на отсутствие большинства членов правительства, участвующих в выборах, сделал попытку не принять ноту, но австриец холодно заметил, что «в эпоху железных дорог, телефонов и телеграфа» эта ссылка неуместна. Примет Пачу ноту или нет, ему не интересно – он может оставить ноту на столе. Но если сербское правительство не ответит на неё через 48 часов, т.е. до 18:00 ближайшей субботы, то австрийское посольство в полном составе покинет сербскую столицу.

Пачу ноту взял, а Гизлинген вышел из кабинета.

Отсчёт времени начался.

В кабинет к Пачу прибежали оставшиеся в городе министры. Не читая текста ноты, они уже догадывались о её страшном содержании. В преамбуле австрийской ноты напоминалось о положениях Берлинского трактата 1878 года, о результатах аннексии в 1908 году Боснии и Герцеговины и о признании её правительством Сербии. Далее говорилось о том, что Сербия грубо нарушила свои обязательства по указанным соглашениям и развернула против Австро-Венгрии пропаганду. Содержательная часть ноты состояла из двух частей: в первой Вена требовала прекращения всякой антиавстрийской пропаганды, а во второй перечислялись 10 требований, которые Белград должен был непременно выполнить все целиком (мы к ним вернёмся позже). В случае отказа сербского правительства принять эти условия или хотя бы одно из них, посольство Австро-Венгрии, спустя 48 часов после вручения ноты, в полном составе покидает Белград.

По прочтении её в кабинете воцарилась мёртвая тишина. Первым заговорил министр внутренних дел Люба Йованович:

– У нас нет другого выбора, как драться.

Сам он уже успел «подраться» с турками во время восстания в Боснии. Его воинственное настроение передалось и другим министрам. Пачу распорядился отправить телеграммы во все сербские посольства за границей с известием о вручении ультиматума и комментарием о том, что никакое сербское правительство никогда не приняло бы изложенные в нём требования.

Потом стали искать Пашича. Нашли. Премьер-министр обещал быстро вернуться в Белград, но после этого дал указание подцепить свой вагон к салоникскому экспрессу. Создавалось впечатление, что Пашич любыми способами хотел устраниться от решения свалившихся на правительство проблем. Потом, поздним вечером 23 июля, его нашли на станции Ниш, и ему пришлось выйти из вагона, зайти в кабинет начальника станции и взять телефонную трубку. На проводе был Пачу, сообщивший о содержании вручённой несколькими часами раньше австрийской ноты. Разговор вели на французском языке, чтобы обслуживающие коммутатор телеграфисты не могли понять, о чём идёт речь. После этого разговора Пашич поехал в Белград, куда прибыл в 5:00 следующего дня, т.е. 24 июля. Полсуток драгоценного времени уже прошло.

Перед тем как появиться на своём рабочем месте, президент канцелярии зашёл в русское посольство. Потом он провёл совещание правительства, на котором было принято решение о дипломатических акциях, призванных помочь получить отсрочку для ответа  и обращения к России. В письме к Николаю II регент Александр решение вопроса о том, как отвечать на австрийский ультиматум, полностью отдавал на волю царя и русского правительства. Сербия, говорилось в обращении, готова была принять некоторые из требований Австро-Венгрии, возможно даже, большинство требований, хотя некоторые из них были неприемлемы. В конце письма говорилось о том, что Сербия сама защититься не сможет, и выражалась надежда на отзывчивость «щедрого славянского сердца».

Царь Николай ответил, что Россия испытывает огромные симпатии к Сербии и делает всё возможное, чтобы предотвратить кровопролитие и использовать для этого любую возможность. Если же, заканчивал царь своё послание, все эти попытки окончатся неудачей, то сербы должны быть уверены, что Россия их в беде не оставит.

Сербы таким ответом должны были остаться довольными. Это было, собственно, именно то, чего они всегда желали.

В субботу, к полудню 25 июля, в Белграде прошли слухи, что правительство идёт на выполнение всех требований Австро-Венгрии. Эти слухи, как утверждали свидетели событий, отнюдь не вызвали чувство пессимизма в сербской армии, а скорее, наоборот. Дело в том, что после двух изнурительных войн сербская армия в этот период переживала кризис и находилась не в самом лучшем состоянии. Воинственных настроений не наблюдалось ни в офицерском, ни в рядовом составе. Дипломатическую капитуляцию перед Австрией они рассматривали лишь как временную передышку, а там придёт время – и всё изменится. То же самое пытался внушить сербам из Петербурга  Сазонов.

Примерно в то время, когда истекал срок ультиматума, Пашич отправил во все сербские посольства сообщение о том, что Белград примет все требования Вены, и выразил надежду, что миролюбивая позиция Сербии полностью удовлетворит австрийцев. Чуть позже из английского посольства ушло сообщение в Лондон о том, что Сербия, кажется, приняла все условия ультиматума – даже самые жёсткие. Сербское правительство, согласно посольству, согласилось распустить Народную Одбрану, опубликовать заявление об осуждении антиавстрийской пропаганды в прессе, издать аналогичный приказ по армии и уволить из неё тех, кто продолжит распространять такую пропаганду, изменить закон о свободе прессы и очистить правительственный аппарат и армию от антигабсбургских элементов. Вслед за англичанами почти такое же сообщение направило в Париж французское посольство. Французы только добавили, что по пункту 6 ультиматума, в котором австрийцы требовали участия в расследовании действий и лиц, замешанных в сараевском убийстве, сербы хотели бы получить дополнительные разъяснения.

В воспоминаниях Гизлингена говорится, что он до полудня субботы был уверен, что Сербия капитулирует перед требованиями Вены, но после 12:00 понял, что город начал готовиться к эвакуации, и что сербы, похоже, объявили о мобилизации армии. Тогда он стал посматривать на часы и ждать, когда часовая стрелка остановится на цифре «6», а минутная – на «12».

Многие наблюдатели единогласно утверждают, что обстановка в Белграде к этому моменту сильно изменилась. Несмотря на субботний вечер, во всех сербских министерствах – не только в МИД – шла какая-то суета и беготня. Зашевелился белградский гарнизон,  на улицах близ вокзала появились военные. Из города куда-то помчались артиллерийские фуры. Все поняли: что-то произошло или вот-вот случится, но что именно, никто не мог понять.

Разгадку надо было искать в Петербурге. Никола Пашич узнал, что Россия готовится к мобилизации армии. Как и в какой форме он получил эту информацию, установить до сих пор не удалось. Но внешние обстоятельства произошедшего весьма знаменательны: ещё утром сербское правительство было готово принять все пункты австрийского ультиматума, а несколько часов спустя в сербской столице можно было невооружённым глазом заметить признаки эвакуации. Таким образом, Сербия исходила из того, что её ответ Австро-Венгрии в любом случае будет воспринят как неудовлетворительный, и что Вена немедленно перейдёт к военным действиям.

Переписка сербского посла в Петербурге Спалайковича со своим Центром в эти дни была опубликована в 1914 году, но её публикация содержит много пробелов. Опубликована, например, телеграмма посла об аудиенции у Сазонова сразу после совещания русского правительства, принявшего принципиальное решение о частичной мобилизации русской армии. О содержании беседы с министром нет ни слова, зато есть сообщение о том, что перед дверью кабинета Сазонова Спалайкович столкнулся с германским послом Пурталесом, который якобы на ходу высказал надежду на то, что конфликт не выйдет за рамки двусторонних австро-сербских противоречий. Спалайкович ответил немцу, что сербско-австрийский конфликт является вопросом общеевропейского значения, т.е. дал понять, чтобы Германия соблюдала осторожность, ибо за Сербией стояла Россия, а за Россией – Франция.

Естественно предположить, что в беседе с сербом Сазонов сообщил ему о решении русского правительства. Иначе о чём же было говорить в такие минуты? И мог бы Спалайкович сказать Пурталесу то, что он сказал, если бы уже не получил подтверждение того, что Россия готова выступить на защиту Сербии? Вряд ли. Ясно, что Спалайкович немедленно проинформировал об этом свой МИД, а сербское правительство в полдень 25  июля резко изменило свою капитулянтскую позицию на более независимую и достойную. При этом мы не можем утверждать, что такую линию рекомендовал Спалайковичу занять Сазонов. Русский министр иностранных дел до конца пытался убедить Белград занять именно капитулянтскую позицию и не оказывать австрийской армии никакого сопротивления.

Так почему же телеграмма Спалайковича была опубликована с купюрами? Я.У. Ульссон считает, что для этого у Н. Пашича были веские причины: он не хотел выглядеть марионеточным лидером страны – прежде всего перед своими друзьями-соперниками из «Чёрной руки». Признать, что позиция сербского правительства изменилась из-за информации, только что полученной от Спалайковича, было стыдно, опасно и неудобно во всех отношениях: ведь ещё утром он склонялся к полной капитуляции перед австрийскими требованиями. Если Сазонову нужно и важно было продемонстрировать миролюбие России, то Пашичу было важнее показать, что Сербия не боится войны.

Итак, при получении благоприятного сигнала из Петербурга ободрилось и сербское правительство. До истечения срока ультиматума оставалось около 6 часов. Первый вариант ответа на ультиматум был готов к 11:00, но уже менее чем через два часа сербы работали над новым его текстом. Пока сербские дипломаты корпели над ответом австрийцам, регент Александр в полдень вышел из здания МИД и посетил офицерское казино, где он сообщил «приятную» новость о русской мобилизации. Новость была встречена громкими возгласами «ура».

Ответ австрийцам, после долгих правок, согласований и переделок был готов к 16:00. Его стали печатать, но неожиданно сломалась пишущая машинка. Чиновник, ответственный за перепечатку (тогда «машинистками» были мужчины), впал в прострацию, и отпечатать документ не было уже никакой надежды. Тогда решили переписать его начисто от руки, но и это почему-то не удалось всему сербскому правительству во главе с Пашичем. Австрийский посол получил довольно неприглядный лист бумаги, на котором можно было видеть подчёркивания, вставки слов над строками, стрелки, указывающие на нужный элемент текста. Можно представить себе мины чопорных венских бюрократов, когда они получили в руки этот исторический документ! Ответ Сербии на ноту Австрии был вручён за 5 минут до истечения установленного срока. Тут уж можно с полной уверенностью сказать, что сербы проявили выдержку, достоинство и специально заставили австрийцев поволноваться.

Тем не менее, Г. фон Музулин, один из авторов австрийского ультиматума, нашёл ответ сербов «блестящим дипломатическим актом» – разумеется, не по чистописанию, а по содержанию. Берхтольд, после того как посол Гизлинген зачитал содержание сербского ответа на немецком языке, заметил, что это было далеко от капитуляции. Чуть позже кайзер Вильгельм выскажет совсем противоположную оценку: он увидел в документе, что сербы на все требования австрийцев ответили согласием. Именно поэтому следует считать ответ сербского правительства дипломатическим перлом. Он обманул надежды Берхтольда на достижение лёгкой дипломатической победы и лишал повода для вторжения в страну. Ультиматум не решил поставленную перед ним задачу – создание для Австро-Венгрии casus belli⁸⁹.

Примечание 89. Повод, причина для войны (лат.) Конец примечания.

Берхтольд был просто озадачен тем, как следовало толковать текст сербского ответа. Его нельзя было понимать как капитуляцию, но он не давал и повода для начала войны. Смысл его заключался в том, что из 10 пунктов ультимативной ноты Вены от 23 июля Сербия безоговорочно приняла 2: об усилении пограничного контроля в смысле контрабанды оружия и проезда революционеров и об информировании Вены о всех сербских мероприятиях, требуемых в ноте. Ещё 3 пункта были приняты с оговорками. Они касались изменения в законе о свободе печати, роспуска Народной Одбраны и изъятия из учебников пассажей, которые могли бы истолковываться как антиавстрйская пропаганда. На ещё 3 пункта были даны неясные ответы. На требование уволить из армии офицеров, участвующих в великосербской пропаганде, Сербия ответила, что это будет сделано, если соответствующие суды найдут у подозреваемых такой состав преступления. На требование принять меры в отношении сербских дипломатов, выступивших после сараевского убийства с «вызывающими» заявлениями, Сербия попросила назвать примеры таких выступлений. На пункт об участии австро-венгерских чиновников в мероприятиях по подавлению великосербской пропаганды, Пашич и его коллеги попросили австрийцев о дополнительных разъяснениях и готовы были его выполнить, если бы он соответствовал нормам международного права. На один пункт ответ был откровенно ложный: на требование задержать майора Танкосича и железнодорожника Цигановича сербское правительство ответило, что майор задержан, а Циганович скрылся, а ещё на один пункт – шестой пункт австрийской ноты – ответили отказом. Речь шла об участии австро-венгерских следователей в расследовании на территории Сербии обстоятельств убийства эрцгерцога.

Австрийский ультиматум после его опубликования в Европе тоже был принят и истолкован далеко неоднозначно. Министр иностранных дел Англии сэр Грей назвал его неслыханным по своей дерзости в истории дипломатии, а установленный срок ультиматума в 48 часов – самым грубым нарушением международного права. Регенту Александру в нём больше всего не нравилось требование уволить со службы офицеров и учителей, исповедующих великосербские идеалы. Сазонов полагал самым несправедливым требование о роспуске Народной Одбраны.

Как ни странно, никто за пределами Сербии не посчитал самым унизительным, вызывающим или неприемлемым тот пункт ультиматума, который отвергло сербское правительство. А всё потому, что работой над выработкой ответа руководил непосредственно сам Пашич. Для него был неприемлемым и самым опасным именно пункт 6 австрийской ноты: ведь австрийцы свободно могли разоблачить его связь с Цигановичем, а значит, доказать связь сербского правительства с покушением на Франца Фердинанда. Но был ещё и внутренний враг Пашича – «Чёрная рука». Д. Димитриевич никогда бы не смог простить премьер-министру подрывную работу против его организации. И в этом официальном и историческом документе мы находим отголоски личной заинтересованности политика Николы Пашича.

– Кто понесёт его? – спросил Пашич, когда ответ австрийцам, наконец, был переписан.

Время было 17:45.

Никто не потрудился ответить. Все смотрели на него и молчали.

– Ну, хорошо. Я сам его снесу, – сказал Пашич.

Без пяти минут шесть он стоял перед австрийским послом Гизлем фон Гизлингеном. На ломаном немецком языке сербский премьер сказал:

– Мы приняли часть ваших требований… остальные… мы можем лишь уповать на вашу лояльность и рыцарство как австрийского генерала…

По всей видимости, эта патетика вряд ли отвечала внутреннему настрою хитрого серба. Наверняка, внутри себя он издевался над послом.

Пашич ушёл, а Гизлинген прочёл ноту и увидел, что ультиматум целиком не принят, как это требовалось в австрийской ноте. Посол подписал заранее подготовленную депешу в Вену о том, что ультиматум сербами отвергнут, что он сжёг все шифры и вместе со всеми сотрудниками покидает Белград. Через 10 минут все дипломаты уже сидели в вагонах Венского экспресса.

На другом перроне вокзала в поезд садились члены сербского правительства – они уезжали на юг.

Через несколько минут Венский экспресс проехал мост через Дунай и оказался на австрийской территории. На станции Землин посол связался по телефону с венгерским премьер-министром Тисой, который специально несколько последних часов держал линию Будапешт-Землин открытой. 

– Было это так необходимо, чтобы всё случилось именно так? – спросил Тиса.

– Да, – ответил Гизлинген.

Тиса положил трубку и немедленно позвонил Берхтольду.

«Намеренно заложив в ультиматум возможность его отклонения», – пишет С.Б. Фэй, – «и что отказ принять его будет означать локальную войну с Сербией, они (авторы ультиматума, Б.Г.) заслуживают осуждения и по моральным, и сугубо практическим мотивам как зачинщики мировой войны. Германия, поддержавшая и одобрившая их шаги, должна вместе с ними разделить это осуждение».

Григорьев Борис Николаевич