V. Россия и Швеция в 60-е годы

В середине 1760 года посланника Н.И. Панина отозвали домой – по распоряжению Елизаветы его сделали обер-гофмейстером двора и приставили к воспитанию в.к. Павла Петровича. Обязанности главы русской миссии в Стокгольме выполнял советник Стахиев, а потом приехал «настоящий» глава миссии барон Иван Андреевич Остерман (1725-1811)⁷⁸, который проработает в Швеции целых 14 лет, пока его не сменит известный нам Симолин.

Примечание 78. Сын бывшего вице-канцлера А.И. Остермана (1687-1747).  Не путать с дядей (братом отца) - бароном Иваном Ивановичем Остерманом, мекленбургским посланником при русском дворе, которого после опалы вице-канцлера в 1741 г. выслали за границу, в то время как двух сыновей вице-канцлера Ивана и Фёдора (1723-1804), преследовать не стали. И.А. Остерман после работы в Стокгольме станет, как и отец, вице-канцлером, потом президентом КИД и, наконец, канцлером. Конец примечания.

В Петербурге возникли опасения, что Швеция выйдет из Семилетней войны или, паче чаяния, вообще перейдёт на сторону Пруссии, но уже в своей первой реляции Остерман развеял эти опасения. Риксдаг 1760-1761 гг., проходивший на фоне непопулярной Померанской войны и в обстановке внутриполитической борьбы, подтвердил вывод посла. «Шляпы», жёстко привязав свою внешнюю политику к политике антипрусского союза Франции, Австрии и России, уже не имели никакой возможности от неё оторваться. Барону Поссе в Петербурге было поручено заявить русскому кабинету, что Швеция в вопросе о мире ничего не будет предпринимать без общего согласия союзников.

«Колпаки» мобилизовались и на всех фронтах стали теснить своих противников в правительственных кабинетах и коридорах. Королева Ловиса Ульрика, делая теперь ставку на «колпаков», тоже предпринимала отчаянные усилия, чтобы заставить уйти в отставку правительство «шляп». В конечном счёте, Хёпкена вынудили уйти в отставку, а на его место избрали настроенного в пользу «колпаков» Экеблада, чем был не очень доволен Остерман, уже успевший «обласкать» Хёпкена. Экеблад, взявший в свои руки внешнюю политику страны, как и его предшественник, был в полной зависимости от д'Авренкура.

Партия «шляп» к концу 1762 года походила на потрёпанное в боях войско. Министр иностранных дел Франции Шуазель хотел было по старой привычке вмешаться во внутренние дела Швеции, но посол д'Авренкур решительно выступил против этого: прошли те времена, когда иностранные послы бесцеремонно управляли депутатами риксдага и членами правительства.

На донесение Остермана об обострении внутриполитической борьбы в Швеции канцлер М.И. Воронцов дал однозначное указание послу, «чтоб и впредь в подобных внутренних шведских делах разумную осторожность имел и отнюдь ни в чём не мешался». Аналогично отрицательно Михаил Илларионович отнёсся и к возможности оказывать влияние на расстановку сил в шведском парламенте и правительстве с помощью денежных интервенций, поскольку, по его мнению, они никакой пользы не приносят, а урон русской казне наносят значительный.

Смерть Елизаветы Петровны внесла существенные коррективы в обстановку в Европе. Пётр III, преклонявшийся перед Фридрихом II, как перед богом, немедленно отозвал русскую армию из Пруссии и 5/16 мая заключил со своим кумиром в Гамбурге сепаратный мир. Россия, до этого призывавшая своих союзников продолжать войну до победного конца, навлекла на себя сильное негодование Австрии и Франции. Семилетняя война завершилась для России впустую.

Собравшись вместе с Фридрихом II отвоевать у Дании свою любимую Голштинию, русский император потребовал от шведов помощи, главным образом рассчитывая на шведский десант в Померании, в то время как его прусский кумир рассчитывал на содействие в войне с Данией шведского флота. В письме к Фридриху II от 15 мая 1762 года Пётр III писал:

«Относительно шведского флота не думаю, чтобы что-нибудь удалось, так как они хорошие французы и ничего не предпримут, не посоветовавшись с ними; потому надо бы думать только о том, чтобы их заставить высадиться на берег».

21 мая Фридрих II отвечал Петру III, что в деле привлечения Швеции на свою сторону он сильно рассчитывал на свою сестру королеву Ловису Ульрику, «которая с королём своим супругом, несомненно, сделают всё  от них зависящее для удовлетворения желания вашего императорского величества». Король лукавил: он прекрасно знал, что королевская пара Швеции ничего существенного для удовлетворения амбиций русского императора делать не станет.

Чтобы побороть влияние французской партии в Стокгольме, прусский король посоветовал своему петербургскому другу дать указание своему посланнику И.А. Остерману «настаивать на этом деле. У меня там нет никого, а двор будет сильно нуждаться в поддержке русского министра, чтобы одержать верх над партией Сената», т.е. правительства Швеции. При этом Фридрих отлично знал, что никаких рычагов воздействия на правительство Швеции ни у русского посланника, ни у королевской пары не было. Швеция устала от войны и давно мечтала выйти из антипрусской коалиции.

И точно: Стокгольм немедленно начал мирные переговоры с Берлином, которые к концу мая 1762 года завершились миром. В письме от 29 мая Фридрих писал Петру III, что «шведы так торопились подписать мирный договор, что мир был заключён почти в тот же день, как прибыл сюда (в местечко Беттлерн, Б.Г.) граф Шверин». Так что со Швецией у русского императора ничего не получилось – впрочем, как и из его планов идти войной на датчан. Фридрих II, заключая мир с послушным Петром III, сильно облегчили положение Швеции, включив её в своё мирное соглашение.

Ловиса Ульрика, пользуясь новой конъюнктурой, всеми силами старалась привлечь внимание и брата Фридриха, и Петра III к своим заботам – восстановить абсолютистское правление в Швеции. Но у русского императора было на уме другое – отобрать у датчан свои голштинские земли и продолжал давить на Остермана. Экеблад, однако, заявил Остерману, что Швеция истощена войною и помышляет только о честном мире с прусским королём. А Пётр III, следуя указке Берлина, продолжал настаивать на участии шведов в войне с датчанами. 4 июля Остерман снова встречался с Экебладом и проинформировал его о желании своего императора. Кроме тяжёлого финансового положения страны, министр привёл ещё один аргумент в пользу того, чтобы Швеция воздержалась от участия в войне с Данией: Стокгольм в своё время принял обязательства перед Копенгагеном о том, что не будет поддерживать претензии голштинских принцев на Шлезвиг-Гольштейн. Поэтому максимум того, что страна может сделать в этой войне – это соблюдать по отношению к России дружественный нейтралитет.

В конечном итоге король Адольф Фредрик предложил своему петербургскому племяннику следующий вариант: русские сухопутные войска могут за справедливую уплату воспользоваться территорией шведской Померании, а русский флот – и портами в Померании и самой Швеции по принципу officia humanitatis (т.е. по праву гуманного отношения). Когда же Остерман поинтересовался у Экеблада, можно ли будет надеяться, что Дания правом officia humanitatis пользоваться не будет, шведский министр вздохнул и ответил, что шведскому правительству будет весьма трудно ей в этом отказать. В результате этих переговоров недовольный Пётр III решил отозвать Остермана домой и заменить его графом Эрнстом Минихом, сыном известного государственного и военного деятеля.

Между тем русская армия уже пересекла границу шведской Померании и шла в направлении Голштинии. Часть её в количестве от 8 до 10 тысяч человек расположилась у г. Анклам, когда до находившихся рядом шведов дошло известие, что русские войска принимают присягу Екатерине II. Сразу после этого русская армия повернула обратно на восток, и шведы с облегчением перевели дух. Переворот 28 июня 1762 года в Санкт-Петербурге и восхождение на трон Екатерины II избавил Швецию от новых страхов и переживаний.

Всё произошло так быстро, что Э. Миних не успел собраться в дорогу, так что в стокгольмской миссии по-прежнему оставался барон Остерман. Он сообщил шведскому двору о смене власти в Петербурге и передал Адольфу Фредрику послание Екатерины о том, что она намерена поддерживать со своим шведским собратом самые дружественные отношения. Адольф Фредрик отвечал, что не без сожаления услышал о свержении своего родственника с трона, но «принял в уважение те важные причины», которые заставили императрицу «предаться материнскому попечению о благе Российской империи». Долго о Петре III он не горевал: в конце концов, Екатерина тоже была ему племянницей, но с другой стороны. Не поднимал он и вопрос о возвращении из-под датской юрисдикции любимой Голштинии. Кажется, голштинский вопрос навсегда исчез с повестки дня и для России, и для Швеции.

Поздравлять с восхождением на русский престол новую императрицу Стокгольм послал полковника Дуриеца. Ловиса Ульрика сильно надеялась на установление дружественных отношений с Екатериной II, не забывая о том, что Екатерина тоже когда-то восхищалась Фридрихом II и к тому же приходилась её мужу племянницей. Полковнику удалось заслужить благосклонность Екатерины, и по столице поползли слухи о том, что шведский и русский дворы договорились о том, чтобы вернуть шведов к абсолютистскому правлению. По всей видимости, сам Дуриец, выполняя задание Ловисы Ульрики, позаботился о том, чтобы такие слухи появились. Это были всё беспочвенные слухи, но они создали в Швеции настолько нервную обстановку, что когда в 1763 году появились сведения о некоторых передвижениях русской армии на финской границе, правительство «шляп» в панике обратилось к датским коллегам с просьбой о помощи на случай новой войны. Начались серьёзные переговоры о совместных действиях, но поскольку тревога оказалась ложной, переговоры ушли в песок.

Конечно, пишет Мальмстрём, в действиях русской императрицы не всегда можно было отмечать только трезвый расчет – были и эмоциональные порывы, но только не по отношению к Швеции. К северному соседу Екатерина II никаких иллюзий не питала, потому что восстановление абсолютизма только ради прекрасных глаз Ловисы Ульрики было России совершенно ни к чему и даже опасно. Возвращать в Швецию неограниченное монархическое правление означало для России возродить агрессивный режим, существовавший 50-ю годами ранее, а это поставило бы под угрозу судьбу Ништадтского мира и всех территориальных приобретений в Прибалтике. Нет, Ловиса Ульрика напрасно рассчитывала на помощь Екатерины, а шведские «шляпы» напрасно нагнетали обстановку в  стране, снова делая из России пугало для своего народа.

В сентябре 1762 года Остерман каким-то образом добыл и переслал в Петербург донесение шведского посланника при русском дворе Поссе о состоянии Российской империи. Шведский посланник начинал своё донесение пожеланиями о том, чтобы отношения между обеими странами оставались такими, какими они были в данный момент. Потом он описывал состояние русской армии и флота, указывал на постоянный недокомплект личного состава в полках, на дезертирство солдат и дурное обращение Военной коллегии с рекрутами, отсутствие должного медицинского обслуживания в армии и флоте, из-за чего примерно четверть личного состава постоянно лежит в госпиталях. Русские, утверждал Поссе, к солдатству не способны, опытных и хороших генералов не имеют, иностранным офицерам ходу не дают. Корабли флота  находятся в плохом состоянии и ощущают недостаток в опытных матросов и офицерах. Выгодами природных богатств Россия пользоваться не умеет – в противном случае она была бы самой процветающей страной Европы. Торговля сильно страдает от высоких таможенных пошлин, промышленность в зачаточном состоянии и т.д.

Думается, что доклад Поссе оказался новой императрице весьма полезным: вряд ли такой детальный и местами объективный анализ положения страны могли представить ей собственные министры. Остерман не остался в долгу и со своей стороны послал в Петербург анализ состояния королевства Швеции, которое отнюдь не было лучше, чем положение России, а скорее хуже, потому что природными и людскими ресурсами, подобными русским, королевство не располагало. 

В 1763 году «благонамеренные патриоты» буквально «выклянчили у Екатерины II 300 тысяч рублей из когда-то обещанных, но не выплаченных Елизаветой субсидий. Как всегда накануне открытия сессии риксдага им понадобились деньги. Впрочем, деньги, кажется, пошли не по карманам депутатов и министров, а в государственную казну. Любви шведского народа к восточному соседу это отнюдь не прибавило. «Трудно ожидать, чтоб шведская нация обратила свою любовь и доверенность к здешней стороне, имея вовеки чувствовать и Российской империи приписывать потерю своей ...инфлюенции в европейских делах», – прокомментировал ситуацию Остерман своим высказыванием, не потерявшим актуальности и сегодня, спустя 260 лет.

Осенью 1763 года в Петербурге прошли совещания, на которых выступил вызванный из ссылки бывший великий канцлер А.П. Бестужев-Рюмин. Именно он с большой настойчивостью снова озвучил неприемлемость для русских интересов восстановления в Швеции абсолютизма. К Бестужеву прислушались и другие участники совещания, а потом их одобрила и Екатерина. На этом все разговоры о вмешательстве России в шведские дела закончились.

В это время (5/16 октября 1763 года) в Польше умер король Август III, и Екатерина вплотную занялась польскими делами. В них она нашла верного союзника – Фридриха II. Они договорились действовать сообща и противостоять всем попыткам Франции и Швеции вмешиваться в польские дела. Это в определённой степени укрепило позиции «колпаков» и ещё больше ослабило позиции их противников.

Шведские историки утверждают, что вождь партии «шляп» и член правительства К.Ф. Шеффер предложил датчанам сделать Петербургу совместное предложение о заключении тайного союза, целью которого было бы сохранение конституционного строя в Швеции. Документальных доказательств этого шага нигде, однако, найдено не было, так что остаётся не известным, было ли сделано такое предложение Екатерине II, и если да, то как она на него реагировала.

В 1763 году Англия снова стала уделять внимание Швеции, поставив своей задачей сократить французское влияние в стране. Привлекая на свою сторону Санкт-Петербург выгодными торговыми контрактами, Лондон достиг того, что их послы в Стокгольме снова оказались в одной «упряжке». Именно в этот период, пишет Мальмстрём, Россия реально стала влиять на внутриполитические дела Швеции. Панин из Петербурга дал понять, что Россия выступает за некоторое расширение королевских полномочий в Швеции, но подчёркивал, что вопросы войны и мира, налогообложения, внешних займов и субсидий должны по-прежнему оставаться в ведении риксдага. Это было отступление от прежней ригористской линии России, находившееся в явном противоречии с только что сделанными выводами и заявлениями.

Объяснить такой шаг Панина только расхождением во взглядах и охлаждением отношений со своим бывшим учителем А.П. Бестужевым-Рюминым, трудно (известно, как вернувшийся из ссылки пытался вникать во внешние дела, и какое недовольство это вызывало у нового руководителя КИД Н.И. Панина). Вероятно, Никита Иванович в шведском правительстве увидел новую опасность возникновения реваншизма, в то время как в усилении королевской власти он усматривал возможность достижения в стране некоего баланса сил, которое могло стабилизировать и внутреннюю обстановку в Швеции, и русско-шведские отношения.

В 1764 году Франция, в ответ на активность английской и русской дипломатии, стала тоже больше уделять внимания Швеции. Шуазель в инструкции новому посланнику в Стокгольме Бретёйлю, в унисон с Паниным указывал, «надобно доставить королю больше власти». Бретёйль по прибытии в шведскую столицу установил тесный контакт с лантмаршалом риксдага и ярым франкофилом Ферсеном, и при поддержке датского посла стал работать над претворением в жизнь указаний шефа. Таким образом, интересы Франции, Англии и России снова столкнулись на узком шведском поле.

Панин предписал Остерману поддерживать с королевским двором, его приверженцами и «благонамеренными патриотами» дружественные отношения и никаких резких движений до окончательного прояснения обстановки не делать. Он пока скептически оценивал информацию о том, что Ловиса Ульрика стала заигрывать с Ферсеном и профранцузской партией, считая, что это с её стороны скорее «десимюлация, нежели истинность её сентиментов», и прибавлял, что Бретёйль непременно обманет её, как в своё время обманул д'Авренкур, тем более что новый посланник Версаля куда вороватее прежнего.

Некоторое время спустя Панин смог убедиться, что Брейтёль имеет в отношении королевской пары самые серьёзные намерения и так же, как и русский посланник, заинтересован в усилении королевской власти в Швеции. Тогда Панин дал указание Остерману внимательней наблюдать за действиями Бретёйля, дабы не дать французу соединиться с придворной партией раньше Петербурга и Лондона.

Таким образом, дипломатический спор трёх держав в Швеции переносился на новую почву: кто быстрее и лучше обеспечит самодержавную власть королю Адольфу Фредрику. Старая догма о вреде усилении шведского абсолютизма была отброшена в сторону, и все бросились «стараться» на короля и королевскую власть. Остерману следовало не терять доверия королевской пары и следить за тем, чтобы «благонамеренные патриоты» не отошли от прокоролевской партии. Это было слишком сложно в теории, не говоря уж о самой практике, тем более что Панин скоро получил доказательство того, что к «драчке» вокруг шведского короля подключился и Берлин. Правда, прусский посланник в Стокгольме барон Кокцей утверждал, что абсолютное самодержавие в Швеции было бы вредно и для России, и для Пруссии. По его мнению, достаточно было наделить Адольфа Фредрика правом объявлять войну, заключать мир и устанавливать с иностранными дворами отношения – как в Англии.

Остерман осенью 1764 года докладывал Панину, что ввиду открытия очередной сессии риксдага «благонамеренные» уже «бьют копытами» и интересуются у него, какую помощь им окажет Петербург. Сами они рассчитывали как минимум на 300 тысяч рублей. «Благонамеренный патриот» Левенъельм сообщил Остерману, что королева рассчитывает получить помощь от Бретёйля, и что он убеждал француза больше не прибегать к подкупам: они только разделяли шведов на искусственные группировки, не имевшие за собой прочных политических оснований, и служили злом как для Швеции, так и для тех, кто эти деньги предоставлял. Француз якобы ответил, что он последует совету Левенъельма, если русский и английский послы тоже откажутся от раздачи денег.

– Кого вы признаёте здесь своими соперниками? – спросил Бретёйля Левенъельм.

– Английского посланника Гудрика и русского Остермана, – якобы ответил тот.

Остерман доложил в Петербург, что сэр Гудрик на самом деле предложил ему поучаствовать в раздаче депутатам риксдага и членам правительства 40 тысяч ф.ст. Екатерина, во изменение прежних указаний, тоже распорядилась выделить на шведские дела 50 тысяч рублей и повторила Остерману положения панинского рескрипта о том, что введение полного самодержавия в Швеции отнюдь не отвечает интересам России – достаточно лишь слегка усилить королевскую власть. Благонамеренными патриотами теперь должны называться такие шведы, которые выступают за должное равновесие власти между риксдагом, правительством и королём. Деньги должны были раздаваться именно таким лицам. Екатерина рекомендовала поставить во главе «благонамеренных» риксрода графа Левенъельма, а его помощниками сделать молодого графа Хорна, полковника Рюдбека и статс-секретаря барона Дюбена, «как людей, исстари расположенных к нашему двору».

В связи с тем, что королевская партия стала склоняться на сторону Бретёйля, она во время сессии риксдага 1765-1766 гг. была полностью лишена совета и доступа к кассе русского и английского послов.

В вышеприведенном наставлении Екатерины, составленном, естественно, руками Панина, содержалась целая программа действий – с нашей точки зрения, не выполнимая. Остерману надлежало говорить, а) что русские деньги идут не на противостояние с иными партиями, а исключительно на благоустройство шведского государства; б) посланник вместе с патриотами должен был «всеми мерами обуздывать высокомыслие придворной партии и особенно начальника её полковника Синклера»; в) прилагать усилия для привлечения на свою сторону графа Хёпкена и уговаривать уйти из правительства Шеффера; г) провести в секретную комиссию как можно больше «честных людей»; д) положить начало низвержению «французской системы» в стране.

Итак, Петербург и Лондон снова вступили на тропу дипломатической войны с Парижем за души «благонамеренных» шведов, и деньги опять широкой струёй потекли в карманы депутатов риксдага и членов правительства. Екатерина, по мнению Соловьёва, решила образовать в Швеции свою независимую партию или хотя бы поднять значение партии «колпаков», которая, с одной стороны, противодействовала бы французскому влиянию, а с другой – сдерживала бы абсолютистские амбиции у королевской пары.

Это, конечно, ставило Остермана и «благонамеренных патриотов» в резкую оппозицию к придворной партии, и он уже имел объяснение по этому поводу с несколькими её деятелями, в том числе и с полковником Синклером. Придворная партия хотела, в свою очередь, убедиться в поддержке Петербурга, но Остерман, как пишет Соловьёв, «пропел им свою старую песню» о том, чтобы Адольф Фредрик и его супруга не должны были доверяться французской партии.  Синклер отрицал факт доверительных отношений королевской партии с Ферсеном и утверждал, что дело между ними идёт к разрыву. В результате Остерман всё-таки выдал Синклеру 20 тысяч талеров и пообещал по согласованию с Гудриком выдать через неделю столько же. Панин пометил реляцию Остермана одобрительными словами: «Сумма гораздо невелика, и потому недурно, что приманку сделал, больше уже давать не будет».

Между тем, Синклер сразу от Остермана отправился к Гудрику и спросил его, какие деньги Лондон выделил на поддержку их королевских величеств, и потребовал выдать ему эти деньги немедленно. Гудрик сослался на то, что должен согласовать этот вопрос с Остерманом. Швед вернулся к Остерману и объяснил, что запланированные 200 тысяч рублей должны быть готовы.

Получалась какая-то несуразица: деньги, предназначенные к раздаче «благонамеренным патриотам», в итоге в последний момент были переадресованы королю и его партии. Остерман, правда, потребовал от Синклера отчёта о том, на какие цели будут употреблены русские и английские деньги. Гудрик, к примеру, полагал, что откроет финансирование только в том случае, если будет гарантия избрания в секретную комиссию нужных людей.

Синклер обещал связаться с партией Левенъельма и обсудить все возникшие у посланников вопросы. Обнаружив, что королевская партия находится на правильном пути, Остерман выдал Синклеру 4 000 плотов, а Гудрик обещал выдать ему такую же сумму. Остерман победоносно докладывал в Петербург, что королевская партия полагается теперь на помощь русской императрицы и действует сообща с «благонамеренными патриотами». Политическая эквилибристика плана Панина, основанного на старых бестужевских антифранцузских  и антиабсолютистских принципах, стала вроде бы приносить плоды. Но надолго ли?

Оказалось, нет. Вслед за победной реляцией Остерман направил в Петербург тревожную информацию о том, что придворная партия его обманывает: для вида она провела с «колпаками» консультации, но без согласования с ними протаскивает в секретную комиссию людей профранцузской партии, не соглашается употребить полученные от Остермана и Гудрика деньги на устройство благотворительных обедов для бедных депутатов риксдага, избегает встреч с «колпаками». Изменилась и позиция Адольфа Фредрика, заявившего, что он теперь не сомневается в преданности ему Ферсена и вождя профранцузской партии статс-секретаря барона Херманссона.

Чудес в политике не бывает: прав был канцлер Бестужев-Рюмин, пришедший к выводу о том, что подкупы шведов бесполезны и даже вредны. По каким соображениям Панин изменил своим принципам, усвоенным ещё в бытность послом в Швеции, совершенно не понятно.

Петербург был вынужден забрать обратно свой тезис о некотором расширении полномочий шведского короля и взять прежний бестужевский курс на сохранение в Швеции конституционной монархии. Таким образом, русское самодержавие, абсолютистское по своему характеру, снова подняло знамя борьбы за конституционную форму правления в Швеции и вернулось на тропу многолетней заочной борьбы со своими шведскими собратьями по самому больному для них вопросу.

Между тем, партия «благонамеренных патриотов», т.е. «колпаков», на последней сессии риксдага добилась внушительных результатов: лантмаршалом риксдага был избран их сторонник полковник Рюдбек, тальманами (спикерами) всех четырёх секций и большинство членов секретной комиссии также стали люди из партии «колпаков». Члены риксрода Экеблад и Шеффер подали в отставку. Королева Ловиса Ульрика, потерпев неудачу с продвижением в секретную комиссию шести членов профранцузской партии, удалилась в загородную резиденцию Ульриксдаль.

«Теперь от в.и.в. зависит благополучное начало к счастливому окончанию привести и заставить шведский народ вечно прославлять ваше имя», – убаюкивал Остерман Екатерину своими скоротечными результатами. Цена весьма сомнительного успеха для русской стороны составила, по докладу Остермана, всего 802 326 талеров медной монетой, что было эквивалентно 30 тысячам рублей. Панин писал в Стокгольм, что сумма эта весьма невелика, и что Остерману переведено ещё 70 тысяч рублей. Вклад англичан был намного скромнее – всего 360 тысяч талеров медной монетой. Бретёйль, по некоторым данным, истратил денег намного больше Остермана и Гудрика вместе взятых. Пруссак Кокцей не истратил ни одного талера, но поддерживал Остермана морально – Фридрих II не привык тратить деньги на химерические предприятия. Когда в риксдаге разгорелась новая драчка – «колпаки» пожелали выгнать из секретной комиссии и из правительства «лишних» «шляп» – Остерман попросил прислать ему на расходы ещё 50 тысяч рублей, и Екатерина собственноручно написала на его депеше: «Отправить без потеряния времени».

Чистка парламентских комиссий и правительства от «шляп» была кардинальной. Разочарованные поражением профранцузской партии, королевская пара 10 июня 1765 года пригласила к себе советника Стахиева для объяснения своих взглядов на работу риксдага и для изъявления своего доброго отношения к намерениям Екатерины. Недостатка в лицемерии не было ни у одной из сторон.

2 августа Панин, не успокаиваясь на достигнутом, писал Остерману:

«Когда Шведский двор оказал нам такую неверность, то здравая политика требует, чтобы мы со своей стороны своим делом положили другое основание. Надобно теперь больше стараться об утверждении господства нашей партии в самом правительстве, чего можно достигнуть только переменою министерства и введением в Сенат (т.е.риксрод, Б.Г.) некоторых членов нашей партии...»

11/22 марта 1765 года Россия заключила с Данией союз, согласно которому обе стороны обязывались действовать совместно по вопросам внутреннего положения в Швеции и способствовать сохранению в ней конституционной формы правления (третья секретная статья договора). Это, по мнению обеих сторон, помогало сохранять баланс между тремя государствами, нарушенный во время Семилетней войны, когда война и внешние субсидии Швеции не были санкционированы риксдагом, и когда Франция пользовалась в стране неограниченным влиянием.

Этот шаг был конкретным воплощением новой системы Корфа-Панина, получившей название «Северный аккорд» (подробно об этом ниже). Позже Петербург узнал, что датская сторона, в нарушение этого договора и в угоду Франции всё-таки приняла участие в материальной поддержке лидеров шведских профранцузской партии и правительства Экеблада, Шеффера и Хамильттона и передала им 25 000 талеров. Панин потребовал от датчан компенсацию в двойном размере (50 000 талеров) за моральный и политический ущерб, нанесённый этой датской акцией русско-английским интересам в Швеции.

Естественно, русско-датское «опекунство» не понравилось шведам, в первую очередь королевской паре. Ловиса Ульрика приняла все меры к тому, чтобы расстроить помолвку своего сына Густава с датской принцессой Софией Магдаленой, и настоятельно просила Екатерину II посодействовать в этом. Эта просьба осталась втуне: Екатерина имела на шведскую королеву «зуб» и помогать ей отнюдь не собиралась. Больше того: установив довольно дружеские отношения с Фридрихом II, она обратилась к нему с просьбой повлиять на свою сестру в том смысле, чтобы она удалила от своего двора полковника Синклера⁷⁹, действовавшего во вред русским интересам.

Примечание 79. Кажется, это был брат злосчастного майора М. Синклера, павшего жертвой русского заговора в конце 30-х годов. Конец примечания.

Прусский король выполнил просьбу русской императрицы: он послал сестре копию полученного из Петербурга письма Екатерины и посоветовал Ловисе Ульрике не раздражать её попусту своими выходками. Правда, эффект от вмешательства брата оказался обратный ожиданиям: взбешенная королева показала письмо мужу и сыну, а также некоторым членам шведского кабинета и дала Фридриху II понять, что никому подчиняться не намерена. В результате королевский двор ещё теснее связался с партией «шляп» и Бретёйлем и ещё больше удалился от дипломатов Англии и России.

В августе-сентябре 1765 года состоялись выборы нового президента канцелярии (премьер-министра). Гудрик и Остерман продвигали на это место Хёпкена, но тот на своё старое место возвращаться не захотел. Избранный сначала Адам Хорн, сын Арвида Хорна, от такой чести тоже отказался, и тогда вместо него избрали Лёвенъельма. Есть данные о том, что новый глава правительства «одолжил» у русского посланника графа Остермана 15 000 рублей. Была ли это новая форма взятки, сказать трудно. Как бы то ни было, Лёвенъельм выбрал курс на сближение с Россией и Англией, пытаясь сохранить хорошие отношения и с Францией. Это удавалось ему с большим трудом, потому что Париж желал доминировать в Швеции в гордом одиночестве.

Осенью 1765 года встал вопрос о браке кронпринца Густава с датской принцессой. Сопротивление родителей этому браку было настолько упорно, насколько оно было бесполезно и обречено на провал: обе партии Швеции, риксдаг и правительство одобряли этот брак, не говоря уж о том, что весной 1765 года Дания заручилась в этом вопросе тайной поддержкой Петербурга и Лондона. Брак шведского кронпринца с датской принцессой был частью «северного аккорда» Панина. Ловиса Ульрика предприняла последнюю попытку заручиться русской поддержкой и послала к Остерману своего оберкамергера Юленстольпе, но посланник воспользовался визитом шведа для высказывания новых упрёков в адрес королевской пары, слишком замкнувшейся в союзе со «шляпами» и пренебрегшей более достойными советниками. Он повторил требование об удалении от двора Синклера, но пообещал довести просьбу Ловисы Ульрики до сведения своей государыни. Все придворные и близкие королевы стали упрашивать её смириться с браком сына, поскольку любая услуга со стороны России в противоположном смысле означала бы потерю чести и достоинства двора и страны вообще.

В начале апреля 1766 года об обручении кронпринца Густава с Софией Магдаленой было, наконец, объявлено официально. Панин писал Остерману, что он должен был показать шведской королевской паре, «что если бы они не отвратили от себя поведением своим дружеское содействие императрицы, то ...никто не мог бы их принудить на такой брак, который им так противен и который теперь совершается только вследствие неблагодарности их к её императорскому величеству».

Осенью 1765 года Панин проинформировал английское правительство о том, что Россия готова заключить со Швецией договор о предоставлении субсидий. Поводом для такого предложения послужил отказ Франции выполнять свои аналогичные обязательства по отношению к Швеции. Французы были возмущены тайными переговорами шведского правительства с английским кабинетом о заключении договора о дружбе, предложенного сэром Гудриком. Париж узнал об этом окольными путями к февралю 1766 года и посчитал себя оскорблённым тем, что Стокгольм об этих переговорах не известил его. В своё время французы сами пренебрегали своими обязательствами по поводу уведомления шведов о своих внешнеполитических шагах и ставили правительство «шляп» в самое неудобное положение. Но то, что могла позволить себе могущественная Франция, не было позволено слабой Швеции. Тем не менее, шведы, включая «колпаков», отнеслись к предложению Панина весьма настороженно. Перед их глазами постоянно маячил образ Польши, подмятой и разделённой Россией, Австрией и Пруссией.

Как бы то ни было, но всё указывало на то, что место Франции в Швеции пыталась занять теперь Россия. Петербург всеми силами старался укрепить в стране свободы и вольности шведов, в которых он отказывал собственным подданным. «И если она не проявляла такой же щедрости в субсидиях, как Франция, то зато не скупилась на взятки», – иронизировал Мальмстрём по поводу действий Екатерины II. Графу Остерману в Стокгольме пришлось вспомнить приёмы своих предшественников М.П. Бестужева-Рюмина и И.А. Корфа. Демонстрируя свою дружбу со шведами, Остерман по приказу Екатерины II всячески игнорировал королевскую пару и шведский двор.

Дело доходило до фарса: когда Адольф Фредрик наградил Акселя Ферсена орденом Серафима, что должно было демонстрировать его приверженность к партии «шляп», «колпачник» Каллинг тут же был награждён русским орденом Андрея Первозванного. В отместку король Швеции разрешил Каллингу надевать русский орден только один раз в году, в день его учреждения, но запретил носить его поверх других шведских орденов, которыми был награждён Каллинг, чтобы не было видно русской голубой ленты. Этот вопрос стал предметом специального разбирательства в секретной комиссии риксдага, потому что финские депутаты считали указ Адольфа Фредрика оскорбительным для русской императрицы! Общественное мнение было возбуждено до крайности, когда узнало, что секретная комиссия признала русский орден Каллинга более «старшим» по рангу, нежели шведская Коммандорская лента. Авторитет «колпаков» немедленно стал падать – это было равносильно тому, что они присягнули русскому флагу. Совершенно спокойно реагировали на аналогичное предписание Екатерины II русские подданные: никто не возражал, что шведский орден Серафима должен был висеть на груди перед орденом Андрея Первозванного.

Тем не менее, пишет Мальмстрём, России всё-таки удалось занять место Франции во внешней политике Швеции. Судя по всему, Стокгольму весьма импонировало участвовать в «северном аккорде» Панина, в котором Швеции, наравне с Польшей, Пруссией, Данией и Англией, отводилась почётная и равноправная роль.

Разрыв с Парижем произошёл без всякого надрыва – спокойно и легко. Впервые за долгие годы правительство издало указание своим чиновникам «во всех политических делах демонстрировать совершенное доверие к России и искать пути для поддержания и расширения с этой державой уз взаимной дружбы». Считая Россию путеводной звездой своей внешней политики, Швеция, по мнению правительства, должна была сближаться и с Англией, имея в виду в первую очередь получение от неё субсидий. Доить двух коров всегда выгоднее, чем одну.

В результате в государственной казне Швеции получился прибыток: теперь уже не нужно было тратиться на возведение крепостей и бастионов в Финляндии, опасаясь нападения с востока. «Северный аккорд» вызвал полную гармонию взглядов у правительства «колпаков» с русской дипломатией. Пожалуй, это был самый удачный период в истории русско-шведских отношений.

Но на горизонте мало-помалу собирались облачка недовольства Россией, постепенно превращавшиеся в тёмные тучи. Новый король Густав III не забыл унижения, испытанного вмешательством Екатерины II в его брачный союз с датской принцессой. К тому же Густав III мечтал вернуть себе абсолютистское правление. Лавры Карла XII не давали ему покоя. Он добьётся своей цели в 1774 году, и Швеция снова вспомнит о своих реваншистских целях и снова встанет на тропу войны с Россией…

Но это уже должно стать предметом отдельного исследования.