III. Россия и Швеция в 40-е годы

1. Заговор послов

2. Стокгольм накануне войны

3. Война 1741-1743  гг.

4. Мирная конференция в Обу

5. После войны. Активная политика Бестужева-Рюмина и Корфа

6. Дипломатия Бестужева-Рюмина и Панина

В 1751 году на место Корфа в Швецию выехал Н.И. Панин (1718-1783), которому покровительствовал канцлер Бестужев и который считался его учеником⁷¹. Так что шведы напрасно радовались удалению его предшественника. Панин будет преследовать ту же самую политику, что и Корф, только он будет более дипломатичен и гибок. Он «мягче стелил», а это было немаловажно для смягчения напряжённости между двумя странами. Панин, по выражению Мальмстрёма, был «человеком более подходящего формата, который своим высокомерием не усугублял и без того недружественные отношения между обоими дворами».

Примечание 71. Н.И. Павленко пишет, что Н.И. Панин стал жертвой преследований фаворита Елизаветы И.И. Шувалова, который решил удалить соперника подальше от двора. Конец примечания.

Историк Н.К. Шильдер дал следующий портрет Панина:

«Это был красивый, статный царедворец; 23 лет он был сделан камер-юнкером, 29-ти – камергером. Всю свою жизнь, от юных лет до самой смерти, он провёл в придворной атмосфере, причём около тринадцати лет состоял по дипломатической части. Всегда приветливый и любезный со всеми, мягкий по манерам, вежливый в обращении, он легко снискивал себе уважение придворных сфер, своих и чужих…По образованию он стоял выше многих современников; многолетнее пребывание за границей и служба среди иноземных людей, к тому же дипломатов, обогатили его многими познаниями, особенно драгоценными для русского человека того времени…»

Он оставил по себе добрую память компетентного советника и безукоризненного честного человека, заключает Шильдер.

А вот характеристика, данная в 1778 году французским дипломатом в Петербурге: «Величавый по манерам, ласковый честный противу иностранцев, которых очаровывал при первом знакомстве, он не знал слова “нет”, но исполнение редко следовало за его обещаниями». Француз указал также на опасность поддаваться его обаянию – «она может… заставить потерять из виду предмет посольства и осторожность, которую следует наблюдать в этом увлекательном и опасном разговоре».

Таким образом, перед нами предстаёт истинный дипломат, владевший всеми тонкостями и приёмами своей профессии, включая искусство ведения беседы и оказания нужного влияния на собеседника. Отец его служил генералом при Петре I, сам Никита Иванович начинал тоже по военной части, но потом ушёл в дипломатию. В 1747 году он был направлен посланником в Данию, а уже оттуда переведен в Стокгольм.

Н.И. Панин свой первый отчёт о работе в Стокгольме посвятил болезни короля Фредрика, подготавливая Петербург к тому, что в ближайшее время шведский трон займёт неудобный во всех отношениях Адольф Фредрик. Новый посол сформулировал для себя и Иностранной коллегии три задачи: не допустить в Швеции возврата к абсолютизму, работать над свержением реваншистского правительства и способствовать приходу к власти кабинета, доброжелательного к России. При этом Панин писал Бестужеву, что полагаться на аморфную, пассивную и трусливую партию «колпаков» было бессмысленно. Он предлагал найти в противной партии «шляп» «сильного человека» и склонить его в сторону умеренного по отношению к России курса. Действовать в этом смысле он предлагал вместе с Данией, а к моменту созыва в стране риксдага – делать на границах Финляндии и в Балтийском море военные демонстрации. Он сделал также важный, можно сказать, революционный вывод о том, что раздачей денег шведам никаких целей в стране добиться невозможно. Деньги можно было с большей отдачей вкладывать в приобретение секретных агентов.

19/30 октября Петербург направил Панину секретный рескрипт, в котором предложения посла одобрялись и подтверждалась линия на совместные действия с датчанами, «дабы такой предосудительный оной шайки замысел соединёнными силами в ничто учинить». Под «шайкой» подразумевалось, конечно, правительство Тессина. Но Копенгаген был ненадёжным и неискренним партнёром, он медлил, выжидал, и Панин счёл целесообразным датского посланника Винта в детали своего и Бестужева плана не посвящать.

Тем не менее, русско-датский союз действовал и представлял для правительства Тессина большую головную боль. Чтобы умиротворить Данию, правительство Тессина с помощью французской дипломатии вступило в контакт с датским министром иностранных дел и за спиной Адольфа Фредрика, без его согласия, договорилось о том, чтобы он как будущий король Швеции никогда не предъявлял права на Голштинию. Такая бесцеремонность послужила первым шагом на пути отчуждения между правительством и «молодым двором».

Тессин заигрывал и с Паниным, внушая ему, что шведам будет нетрудно принести французские интересы в жертву русским. Встречаясь с ним, Панин пришёл к выводу, что между Тессином и остальными «шляпами» наметился разлад, который можно было бы использовать для достижения поставленных перед русской дипломатией целей, в частности, для раскола внутри профранцузской партии и изоляции от неё «молодого двора» Адольфа Фредрика. Но в любом случае, полагал Никита Иванович, шведов следовало пока держать между страхом и надеждой.

Проблемы отношений с наследником шведского трона и правительством Тессина не исчерпывали точек напряжённости между Россией и Швецией. Возникли проблемы проведения точных границ, не урегулированных после подписания Обусского мира, а в этом вопросе шведская сторона не была склонна к компромиссам. Впрочем, Россия в 1748 году была отвлечена от Швеции другими, более серьёзными делами, поэтому она ограничивалась демонстрацией силы на границах королевства. Передвижения сухопутных частей и галерного флота вблизи шведских границ, как убедились сами шведы, непосредственной опасности для страны не представляли, и они обращали на них внимание постольку, поскольку это требовала антирусская пропаганда.

В это же время Панин направил реляцию о затевавшемся в России заговоре в Пользу царевича Иоана Антоновича. Жена одного члена риксрода, т.е. шведского правительства, проболталась своему любовнику⁷² о том, что её муж с графом Тессином замыслил способ отомстить России. Заговорщики разыскали какого-то майора, который долго жил в России и предложил им два варианта мести: один – дорогой, другой – подешевле. За 100 тысяч риксталеров майор брался убить Елизавету Петровну, а за сумму, в 10 раз меньшую, – доставить Иоанна Антоновича в Швецию. Канцлер Бестужев-Рюмин оценил эту информацию как шведскую провокацию, рассчитанную возможно на то, чтобы Иоанна Антоновича перевели ближе к Петербургу.

Примечание 72. Любовник этой дамы, по всей видимости, был агентом или доверенным лицом Панина. Конец примечания.

Основные воинские силы Россия, согласно своим обязательствам перед Австрией и Англией, стала концентрировать в Польше, что в конечном итоге приблизило созыв Аахенского мирного конгресса (7/18.10.1748), который подвёл черту под войной за австрийское наследство. Шведская дипломатия предпринимала усилия к тому, чтобы с помощью Франции распространить Аахенское соглашение и на Скандинавский полуостров, но Париж был слишком заинтересован в том, чтобы поскорее выбраться из войны, и отягощать мирные переговоры «шведскими бесстыдными прихотями» не пожелал.

Так что узел противоречий, вызванный проблемой шведского престолонаследия, на севере Европы продолжал оставаться неразвязанным. Адольф Фредрик продолжал настаивать на своих правах на Голштинию (Шлезвиг), а Дания, союзница Англии и России – вооружаться и концентрировать в Норвегии армию. Между Копенгагеном и Санкт-Петербургом скакали дипломатические курьеры, русские дипломаты встречались с датскими, в Копенгагене было озвучено заявление А.П. Бестужева-Рюмина о том, что Адольф Фредрик должен быть лишён прав наследника шведского престола. Вместо него канцлер предлагал избрать английского фаворита принца Гессенского двора и родственника короля Фредрика I. Эта идея, однако, не вызвала отклика в датском дворе – так далеко Дания заходить не решалась.

Следует иметь в виду, что вопрос престолонаследия воспринимался в Швеции как вопрос самостоятельности и суверенитета страны. 18 января 1749 года Н.И. Панин вручил Тессину меморандум, в котором от имени императрицы Елизаветы Петровны высказывалось беспокойство относительно намерений шведов изменить порядок правления в стране, что, по мнению русской стороны, нарушало положения Ништадтского мира. Согласно ст.7 Ништадтского мирного договора, Швеция обязывалась не менять установленной в 1718 году формы конституционного правления, и Россия имела право настаивать на его сохранении. На мирных переговорах 1743 года в Обу шведы настояли на том, чтобы этот пункт из договора был исключён, имея в виду в первую очередь лишить Россию возможности вмешиваться во внутренние дела страны. И вот теперь Санкт-Петербург, делая вид, что ничего подобного в Обу не произошло, снова заявлял о себе как о гаранте конституционного правления в Швеции.

Впрочем, вряд ли русский канцлер всерьёз думал сместить Адольфа-Фредерика с трона. Это было частью плана Бестужева-Рюмина по оказанию давления на Стокгольм. Канцлер писал Панину в Стокгольм:

«Я вашему высокоблагородию откроюсь…, хотя мы и по действительной отмене их формы правительства первые войну с ними начать не намерены, а ещё меньше не учиняя с союзниками нашими предварительного соглашения, однако ж когда…в нынешней вооружённой позитуре останемся, то, может быть, сие одно довольно сильным способом будет шведов…в раскаянье привесть…, что сами ж они принуждены были…нынешнюю форму правления восстановить…»

Тессин, имея в виду неблагоприятную для Швеции расстановку сил в Европе, ограничился заверениями, что свободолюбие шведского народа исключает всякую возможность изменения конституции страны. Чтобы предупредить всякие слухи на этот счёт, он демонстративно стал делать акцент на сотрудничестве правительства с королём Фредриком. На самом деле, утверждает Мальмстрём, всё это было «театром», ибо правительство и наследник трона в своих решениях лишь прикрывались именем короля, «одолжив» у него королевскую печать-факсимиле и беспрепятственно пользуясь ею на время его тяжёлого заболевания (король был уже не в состоянии даже поставить на документах свою подпись).

Как ни странно, но в вопросе престолонаследия Версаль был союзником России. Там тоже считали, что изменение конституционного строя скажется отрицательно на стабильности в стране. Правда, это не мешало некоторым французским послам, например, как Р.П. дез Аллёр в Стамбуле, продолжать «гнуть» линию в пользу прав короля Швеции.

Петербург, информированный через свою миссию в Стамбуле, добывавшую агентурным путём практически всю информацию о шагах шведского посланника, не удовлетворился таким ответом и продолжал наращивать сухопутные силы в Карелии и усиливать готовность Балтийского флота. 14/25 марта канцлер Бестужев-Рюмин обратился к послам Англии, Австрии и Саксонии с требованием признать восстановление абсолютизма в Швеции нарушением Ништадтского мирного договора. Посол П.Г. Чернышев в Лондоне добился направления в Балтийское море английской военной эскадры. Фридрих II, обеспокоенный военными приготовлениями России, тоже приказал привести свою армию в состояние боевой готовности, а Мария-Терезия, напуганная действиями Пруссии, велела собрать в Венгрии, Моравии и Богемии 35-тысчную армию. 7/18 мая шведский двор заключил союзную конвенцию с Фридрихом II, к которой 24 июня/5 июля присоединился Версаль. В Европе снова запахло порохом.

Мальмстрём пишет, что для пущего успокоения в первую очередь в России, правительство Тессина, испытывая на себе давление Вены и Лондона, инициировало выпуск королевского манифеста от 12 июля 1749 года, в котором утверждалось, что наследник трона Адольф Фредрик не желает вводить в Швеции абсолютистское правление. К весне 1749 года правительство окончательно уговорило его отказаться от своих прав на Голштинию, что в значительной степени успокоило и Данию. С Копенгагеном начались тайные от России переговоры, завершившиеся 27 июля 1749 года подписанием соответствующего соглашения: в случае, если Голштиния каким-либо образом достанется в наследство Адольфу Фредрику, он обязан был обменять её на Ольденбургское и Дельменхорстское графства. В награду за это согласие наследник получил от датского двора 200 тысяч далеров, а обе скандинавские страны возобновили между собой договор о взаимной обороне 1734 года и продлили его на 15 лет. Таким образом, напряжённость с Данией шведами была успешно снята.

Следствием этого стало то, что для Дании значимость союза с Россией сильно уменьшилась. Более того, в связи с тем, что великий князь Пётр Фёдорович, не обращая внимания на уговоры Бестужева, продолжал решительно заявлять о своих правах на Голштинию, датчане справедливо стали опасаться, что когда он взойдёт на русский престол, то может потребовать возвратить ему Шлезвиг обратно. В таком случае Дания была просто обречена опираться на союз со Швецией.

Теперь правительству Тессина оставалось только урегулировать свои отношения лишь с Россией. Но инициативу в этом вопросе снова проявил изобретательный и неутомимый Бестужев-Рюмин. Не успели просохнуть чернила на договоре Швеции с Данией по голштинскому вопросу, как в октябре Панин вручил Тессину и министру иностранных дел Экебладу новый меморандум, в котором говорилось следующее:

Россия принимает к сведению уверения шведского правительства в том, что конституция Швеции останется неизменной, но для пущей уверенности в этом Петербург, на случай смерти короля Фредрика, предлагает ввести в Финляндию русский военный контингент и содержать его там до тех пор, пока новый король не представит доказательства своей лояльности к старой форме правления и не ратифицирует ст.7 Ништадтского мирного договора.

Содержание меморандума было на всякий случай озвучено в других европейских столицах. Мальмстрём пишет, что меморандум Панина не застал шведов врасплох. Как бы то ни было, но демарш всё равно произвёл впечатление шока. Шведский ответ был не нов: никаких оснований для того, чтобы вводить в Швеции новую форму правления, нет, а потому пересечение русскими военными частями шведской сухопутной границы будет рассматриваться Стокгольмом как нарушение мирного договора, и Швеция будет вынуждена принять меры к своей защите. По всей видимости, Бестужев начал свой демарш в Стокгольме, не располагая ещё сведениями о «пасификации» шведами Дании и о приобретении в её лице союзника. Как только канцлеру стало известно, что на Данию в случае обострения обстановки рассчитывать нельзя, он немедленно приостановил свою наступательную дипломатию в Стокгольме.

Власти Швеции внимательно следили за внутренней обстановкой в королевстве и пресекали каждую подозрительную попытку своих подданных войти в контакт с русскими. В Финляндии в 1748 году был арестован пастор Паккалениус, состоявший якобы в преступной переписке с русскими. Длившееся два года расследование по этому делу закончилось полным оправданием арестованного. Летом 1749 года в Вестеръётланде был арестован аудитор Хууф, выступавший с «непозволительной клеветой» на Адольфа Фредрика и планировавший якобы государственный переворот, однако какой-либо связи с русской миссией обнаружить в его действиях не удалось.

Майор Х.Х. Бойе, один из крупных получателей русских денег из рук барона Корфа, примирился с правительственной партией и предложил властям услуги «подставить» себя русской миссии и тем самым выйти на след «русских козней» в Швеции. Летом 1749 года он установил контакт с Симолиным и Паниным и получил от последнего поручение предложить отставленному от дел Океръельму и его единомышленнику Тюре Бъельке стать во главе прорусской партии. Океръельм и Бъельке, якобы, предложение Панина не приняли и отказались связываться с русскими вообще.

Не добившись успеха в Швеции, Бойе перенёс свою провокаторскую деятельность в Финляндию. Скоро он предложил Симолину в качестве агента Карла Крука, секретаря из канцелярии финского генерал-губернатора Росена. Симолин «клюнул» на эту приманку и стал разворачивать в Финляндии активную антишведскую пропаганду. К.Крук получил от Симолина шифр и указания добывать сведения о деятельности Росена в Финляндии, в частности, о возводимых в некоторых крепостях сооружениях. Нет нужды объяснять, что Крук действовал под контролем шведских властей, и шведское правительство получило в своё распоряжение некоторые доказательства противозаконной деятельности Симолина. Комментируя дело Бойе, Мальмстрём, между тем, пишет, что при ознакомлении с соответствующими архивными материалами у него так и не сложилось твёрдого убеждения в том, кого майор обманывал больше: Симолина или собственное правительство.

Сосед на северо-западе по-прежнему продолжал беспокоить русский кабинет. В 1749 году Н.И. Панин купил и прислал В Петербург текст секретного договора  о заключении военного союза между Францией, Пруссией и Швецией, и обеспокоенный канцлер принялся проверять его достоверность и «озадачил» этой проблемой всех своих посланников. Вскоре выяснилось, что всё это была фальшивка шведов, специально подсунутая русскому посланнику шведской контрразведкой. Разоблачил фальшивку Г. Гросс, посланник в Берлине и близкий единомышленник Бестужева-Рюмина. Подложным оказался и шифр, которым якобы пользовался шведский представитель в Стамбуле Х. Сельсинг и который Панин купил вскладчину с австрийским посланником графом Антивари.

Это были издержки активной разведдеятельности русской миссии. Но и успехи её были впечатляющими. Панин слал в Петербург разведматериалы самого разнообразного характера: роспись рудокопным заводам, годовой бюджет шведского флота, описание Фредриксбургской крепости. Всё это свидетельствовало, что на русского посланника работали многие агенты, имевшие хорошие разведывательные возможности. Так что Бестужев-Рюмин чувствовал себя на шведском направлении вполне уверенно, тем более что аналогичными сведениями его снабжали посланники и из других европейских столиц. Бестужев предписал Панину не упоминать в своих финансовых отчётах фамилий своих агентов, и Панин получил беспрецедентную возможность полновластно распоряжаться крупными денежными средствами.

Шведские «компетентные» власти узнали об утечке информации и стали искать её источники. Они арестовали караульного, случайно обронившего ключ от замков, за которыми хранились документы в правительственной канцелярии Тессина, где и скрывался агент Панина, но и после ареста караульного русская миссия продолжала получать информацию. Выяснилось, что караульный воровал не секреты, а перья и бумагу для последующей перепродажи.

Канцлер искал любые средства для упреждения непредсказуемого развития событий в этом регионе. Так, в марте 1749 года Бестужев предпринял попытку, правда неудачную, использовать действие русско-австрийского договора от 1746 года для оказания давления на Швецию. Демонстрация силы на границах Швеции была мнимой, о чём канцлер проинформировал Панина. Спровоцировав шведов на ответный шаг, можно было быстро перенаправить русскую армию против Пруссии.

Швеция была готова дать гарантию о неизменности государственной формы правления, но не хотела видеть Россию в качестве её гаранта. Стокгольм попытался было привлечь Францию в качестве гаранта неизменности формы правления в Швеции, но та решительно от этой чести отказалась. Роль «поджигателей» в этом вопросе играла теперь Пруссия и её неутомимый король.

Свой вклад в урегулирование конфликта на севере Европы венский двор всё-таки внёс. В Вене сделали специальное заявление, в котором Швеции и России предлагалось выступить с декларациями о том, что обе страны не имеют намерений менять форму правления шведского королевства. Стокгольм эту инициативу не удостоил своим ответом, в то время как у Петербурга она вызвала большое удовлетворение. На причины этого указывает Мальмстрём: австрийская формула  оставляла за Россией право вмешиваться по этому вопросу во внутренние дела Швеции. Прусский король, не менее русских обеспокоенный перспективой новой войны и сильно сомневавшийся в военной помощи Парижа, советовал своей сестре Ульрике-Ловизе после смерти Фредрика I не форсировать попытки усиления королевской власти.

В начале января 1750 года Панин, продолжая действовать в духе инструкций своего канцлера, передал шведской стороне ещё один меморандум. В нём говорилось, что шведский королевский манифест от 12 июля 1749 года, в котором Адольф Фредрик обещал править в Швеции по-старому и негативно оценивал инициативу России ввести в Финляндию войска, воспринят в Петербурге как неудовлетворительный, поскольку был предназначен для внутреннего потребления и не обращался к иностранным державам. Между тем, императрица Елизавета Петровна всего-навсего руководствовалась дружественными чувствами к Швеции и хотела поддержать устоявшуюся в королевстве форму правления, что вытекает из положений Ништадтского мирного трактата, а значит гарантировать и будущее правление Адольфа Фредрика. В устной форме посланник добавил, что данное его обращение к шведскому правительству даёт шведскому правительству последнюю возможность убедить императрицу в искренности своих намерений на этот счёт.

Ответ шведской стороны гласил, что Е.К.В. Швеции не может заявить по затронутому вопросу ничего иного, как сослаться на ранее сделанные заявления, и что честь и достоинство государства не позволяет ему входить в заключение конвенций, которые предлагает Россия.

Как утверждает Мальмстрём, это было далеко не последней попыткой России навязать Швеции отдельное соглашение по вопросу о шведском престолонаследии, но каждый раз она наталкивалась на холодный и вежливый отказ. Свои гарантии относительно формы шведского правления попытался предложить и король Пруссии Фридрих II, но они, по словам Мальмстрёма, были выдержаны в такой высокомерной форме, что Швеция их тоже отвергла.

Версаль, хотя и не поддерживал идею смены конституционного строя, рукоплескал твёрдой позиции Стокгольма; Дания обещала выполнить свои обязательства по договору со Швецией, если та подвергнется нападению со стороны России; Турция тоже делала России робкие представления, и даже Польша попыталась выступить в споре между Петербургом и Стокгольмом в качестве посредника. Вена и Лондон, со своей стороны, тоже считали позицию России далеко небезупречной и заявляли о том, что не будут помогать России, если она развяжет военные действия в Финляндии. Это придавало правительству Тессина определённую долю уверенности в будущем.

В декабре 1750 года между Пруссией и Россией были прерваны дипломатические отношения, и опасения шведов относительно поведения восточного соседа постепенно рассеивались – теперь Петербург должен был больше внимания уделять Берлину. Однако, как пишет Мальмстрём, дипломатические «козни» из стен русской миссии в Стокгольме не прекратились. При этом отличался, главным образом, секретарь Панина и уже знакомый нам Симолин, проявивший себя ещё при Люберасе и Корфе.

Впрочем, и сам Никита Иванович не уступал своему секретарю. Когда в Сттокгольме узнали о прибытии к Панину курьера с деньгами для подкупа депутатов риксдага и членов правительства, полиция стала обыскивать всех приезжающих в столицу людей. Курьер был вынужден остаться в пригороде Стокгольма, сказавшись больным. Он успел предупредить Панина о своём местонахождении, и вот посланник вместе с Симолиным под легендой охоты отправился выручать и курьера, и деньги. Ночью Панин явился в дом, где остановился «больной» курьер, перегрузил золото к себе и утром привёз его, спрятав под одеждой. Обыскивать посланника шведы, конечно, не осмелились.

Симолин, как полагали шведы, продолжил начатую ещё при бывшем шефе подрывную деятельность по распространению по стране анонимных брошюр и листовок, содержавших критику шведского правительства, и слухов о том, что Тессин и Адольф Фредрик планируют произвести государственный переворот⁷³.

Примечание 73. Пора, наконец, сказать несколько слов о Симолине. Хоть его фамилия и звучит по-русски, на самом деле он по происхождению был финским шведом: звали его Юхан Матиас Симолин. Отец его, уроженец Обу, был пастором в Ревеле, а дядей был никто иной, как тайный советник Карл Германович фон Бреверн, секретарь русского кабинета министров, а потом – конференц-министр. Окончив в 1743 году Йенский университет, Симолин поступил на службу в КИД и уже в 1744 году получил назначение секретарём посольства в Копенгаген. В Стокгольм он вместе с посланником Й.-А. Корфом чувствовал там себя, как рыба в воде. Обладая феноменальной памятью, он по памяти восстановил шифры убывшего из Швеции Корфа, чем несказанно удивил Панина. Конец примечания.

…Напряжённость в русско-шведских отношениях к весне 1751 года достигла своего пика. У шведского правительства, пишет Мальмстрём, сложилось впечатление, что Россия вполне могла прибегнуть к самым решительным мерам сразу после смерти короля Фредрика I, произошедшей 25 марта 1751 года. Согласно перехваченной между Симолиным и Круком-Бойе корреспонденции, русская агентура, представлявшая каждое из четырёх сословий финского населения, при первых признаках войны должна была обратиться к Елизавете Петровне с призывом учредить в Финляндии самостоятельное государство. Мальмстрём пишет, что подобное развитие событий было вполне возможным, о чём якобы свидетельствовало постоянное наращивание вооружений и численности русской армии на подступах к Финляндии.

Весной 1751 года, в самый разгар миролюбивых изъявлений со стороны Петербурга, шведские власти приступили к реализации новых громких шпионских дел. Председатель уездного суда в Саволаксе Ю.Х. Вийкманн, обличённый в грубых нарушениях своих должностных полномочий, спасшийся от наказания бегством в Россию, а потом возвратившийся обратно в Финляндию под гарантию помилования, неожиданно снова провинился – теперь уже на тайном сотрудничестве с русской миссией в Стокгольме. Упоминавшиеся выше Х. Бойе и Крук, в 1750 году помогли Вийкману связаться с секретарём русской миссии в Стокгольме Симолиным, в результате чего этот финский швед, согласно Мальмстрёму, снабдил русскую миссию «секретными» сведениями о шведских крепостных укреплениях и прочих военных секретах шведов. Делу Викмана был придан широкий размах, арестованный обвинялся в сепаратистском заговоре и в намерениях способствовать отделению Финляндии от Швеции. Вийкман признался в государственной измене и в августе того же года был казнён. Панин получил от Бестужева указание никаких мер по делу Вийкмана не предпринимать.

Судебный процесс был вполне успешно использован властями для очередного нагнетания антирусской истерии. Шведские власти начали настойчиво советовать Панину отозвать Симолина в Россию. Иван Матвеевич жил в городе, отдельно от остальных членов миссии, а потому Никита Иванович узнав, что секретный комитет риксдага уже принял решение выдворить Симолина из страны, решил заблаговременно отправить его, по согласованию с Петербургом, обратно в Копенгаген – к тому же Й.-А. Корфу⁷⁴.

Примечание 74. И.М. Симолин продолжал успешную карьеру дипломата: он был посланником в Дании, вернулся посланником в Швеции в 1774 г., потом стал посланником в Англии и Франции (до 1796 г.) и везде создавал успешно действующие разведывательные сети.  В 1776 г. получил баронский титул. Конец примечания.

В это же время на 6 лет тюрьмы был осуждён другой агент Панина-Симолина – лейб-драбант И. Нурдберг. Его вина состояла в том, что он по поручению Панина отвёз барону Корфу в Копенгаген известие о смерти короля Фредрика I.

Генерал-губернатор Густав Фредрик фон Росен потребовал направить в Финляндию подкрепление численностью не менее 6 000 человек, но правительство решило не дразнить русских и не давать им лишнего повода для выступления, предпочтя держать резервы в самой Швеции, но готовя для их переброски в Финляндию галерный флот. Впрочем, союзники Швеции – Пруссия и Франция – не разделяли такого подхода и, со своей стороны, стали настаивать на том, чтобы дополнительные воинские части в Финляндию были всё-таки посланы.

Чтобы ознакомиться с обстановкой на месте, в Финляндию из Парижа отправился французский генерал де ла Туше, но такое «опекунство» пришлось шведам не по нраву, и посланник д’Авренкур счёл целесообразным задержать де ла Туше в Стокгольме. В Финляндию поехал генерал-адъютант Адольфа Фредрика генерал Ливен. Он вернулся с неутешительными вестями о концентрации русских частей и в Финском заливе, и в районе Выборга. Стало ясно, что в Финляндию необходимо направить подкрепление, но государственная казна была пуста, и пришлось снова обращаться к Франции, которая в 1751 году выделила на эти цели дополнительные 900 000 ливров с выплатой по 100 000 ливров в год.

Сближение Швеции с Данией между тем продолжалось. Правительства Тессина решило женить принца Густава, сына Адольфа Фредрика и Ловисы Ульрики, на датской принцессе Софии Магдалене. Переговоры на эту тему начались в Копенгагене летом 1750 года, и в январе следующего года была совершена процедура помолвки. Родители не были довольны этим альянсом, потому что, во-первых, невеста была настроена резко антиголштински, а, во-вторых, Ловиса Ульрика планировала женить сына на прусской принцессе. Адольф Фредрик считал, что он и так принёс в жертву интересам Швеции свою любимую Голштинию (см. договор с Данией), так зачем же было требовать от него новых жертв? Запланированный брак сына на датской принцессе ещё более расширил начавшийся разрыв отношений Адольфа Фредрика и его супруги с правительством Тессина. Появился повод и для других разногласий, например по поводу присвоения офицерам очередных воинских званий. Особое недовольство Адольфа Фредрика вызвало решение правительства повысить в звании капрала шведской армии графа Акселя Ферсена до генерал-майора⁷⁵.

Примечание 75. А. Ферсен достиг на австрийской службе чина бригадира (генерал-майора), в то время как в Швеции он имел звание капрала. Конец примечания.

Как уже сообщалось выше, 25 марта 1751 года скончался король Фредрик I, так и не выучивший шведский язык и предпочитавший общаться о своими подданными на немецком или французском языках. На шведский престол взошёл Адольф Фредрик, проявивший много больше желания и способностей к изучению «родного» языка, нежели его предшественник. Информируя дипкорпус о том, что в Швеции стал править новый король, Тессин специально пригласил к себе первым Панина и торжественно объявил, что Его Королевское Величество искренно намерен содействовать усилению доброй дружбы между шведским и русским дворами. В Петербурге с удовлетворением приняли это заверение, но Панину поручили по-прежнему пристально следить за поведением и поступками нового короля. Шведский посол в Петербурге граф Поссе, со своей стороны, доложил, что канцлер Бестужев воспринял заявление короля Швеции вполне благосклонно.

В июне 1751 года в Стокгольме произошёл сильный пожар, и по городу прошли слухи, что виновные в нём были русский посол и его клевреты в Швеции. Панин нанёс визит Тессину и выразил возмущение тем, что его имя связывают с указанным несчастьем. Тессин предложил ему установить вокруг здания миссии охрану, но Никита Иванович отказался от этого, заявив, что ему бояться нечего и некого, и выразил огорчение тем, что старая неприязнь шведов к русским по-прежнему давала о себе знать. Возвратившись с аудиенции домой, Панин сел обедать, как вдруг услышал доносившиеся с улицы звуки труб: читали королевский указ о том, чтобы никто под страхом смерти не обвинял иностранных дипломатов в поджоге столицы.

Был созван очередной риксдаг, и на его заседаниях, как водится, возобновились старые и возникли новые распри. В обеих партиях произошла перегруппировка, и вся острота борьбы была перенесена на взаимоотношения прокоролевской партии генерал-майора графа Ливена со «шляпами». Французский посол поддержал Ливена, в то время как Панин вёл себя тихо и скромно, ни во что не вмешивался и ждал, чем всё это закончится. На предложение англичан вернуться к старой практике подкупов депутатов и политиков он ответил отказом, поскольку деньгами никаких сдвигов в лучшую сторону достигнуть было невозможно. «Такая смута», – писал он, – «могла бы подать надежду вырвать короля из французских рук, если б вокруг его были добрые люди» и если бы король и королева не были бы всей душой преданы Пруссии. Главное, докладывал он в декабре 1751 года, что никаких признаков к смене конституционной формы правления в стране не отмечено.

Пассивность русского посла насторожила «колпаков», привыкших к подачкам русских послов, и полковник Штакельберг от их имени провёл с Паниным несколько бесед, чтобы подтолкнуть его к тем или иным действиям, в частности, заставить встретиться с лантмаршалом Унгерн-Штернбергом. В действиях полковника вполне просматривалась провокация: так он передал Панину, что лантмаршал в целях оказания влияния на риксдаг и для свержения правительства Тессина якобы составил записку, в которой предлагал русскому послу начать раздачу денег нужным людям и советовал Петербургу подвинуть к финской границе свои войска. При этом лантмаршал сам, под предлогом навлечения на себя лишних подозрений, наотрез отказался посетить Панина в здании русской миссии. Естественно, Панин оставался при своём твёрдом мнении и на «заигрыванье» «колпаков» не пошёл.

В апреле 1752 года Адольф Фредрик назначил Панину секретную частную аудиенцию, на которой вместе с заверениями в искренней дружбе с русским двором поставил вопрос об освобождении из-под ареста голштинца Хольмера. Панин выразил своё недовольство тем фактом, что король пытается использовать дело Хольмера в качестве новой пробы на крепость русско-шведских отношений. Король поспешил объяснить, что он выразил свою просьбу исключительно в частном порядке. Панин, естественно, доложил о беседе в Петербург, снабдив свою депешу выводом о том, что никаких симптомов того, что Адольфа Фредрик исправился, пока нет.

1753 год прошёл более-менее спокойно, но это было затишье перед бурей. Королева интриговала и, не разрывая связи с профранцузской партией «шляп», пыталась завести контакты с «колпаками». Король увлёкся игрой в войны – солдатской муштрой, парадами, смотрами. Докладывая об этом, Панин написал, что обеспокоен отсутствием последнее время инструкций, на что получил рескрипт от имени Елизаветы, в котором канцлер Бестужев её устами отвечал, что полностью полагается на опыт и благоразумие посланника и считал бы полезным продвинуть в правительство хотя бы одного человека прокоролевской партии. Панин предложил кандидатуры Левенъельма и генерала Дюринга и запросил на них пенсии: первому – 1000, а второму – 1 500 червонцев. Как решил этот вопрос Бестужев, Соловьёв не сообщает.

В 1754 году течение дел в Швеции приняло более беспокойный характер. Французский посланник д'Авренкур вместе с Тессином начал активно проталкивать в Стокгольме идею заключения тройственного союза между Францией, Пруссией и Швецией, убеждая шведов в необходимости посылки дополнительных армейских полков в Финляндию. Но год прошёл, и тревога вокруг этой проблемы постепенно улеглась, сообщает Соловьёв. Новый король никаких поползновений к расширению своих полномочий не демонстрировал, и Панин докладывал в Петербург, что лидеры «французской» партии ищут укрепления положения своей страны «единственно в теснейшем союзе с дацким двором и, распространяя своё неудовольствие и ненависть к здешней королеве, начинают… признавать, что прусские обязательства им весьма мало пользы приносят». Более того: Хёпкен стал «заигрывать» с Паниным, встречаться с ним и высказывать неодобрение в адрес Пруссии и Фридриха II.

Последующие события показали, что тлевшие под спудом монархические страсти рано или поздно должны были вырваться наружу. Произошло это в 1756 году, когда монархическая партия сделала попытку переворота. Правительство было начеку и сумело подавить заговор в самом зародыше. Лидеры переворота барон Г. Хурн и Э. Брахе были арестованы и вместе с другими шестью участниками заговора казнены. На допросах они единодушно показали, что вдохновительницей заговора была королева Луиза Ульрика. Французский представитель в Петербурге А.П. Маккензи Дуглас говорил, что по его сведениям, заговор организовал прусский король. Эту версию подтверждал и посланник России в Дрездене Г. Гросс. Автор плана переворота полковник Ю.Л. Хордт сумел скрыться. Возможно, переворот мог быть успешным, прояви король Адольф-Фредрик больше решительности и согласованности действий со своей супругой.

Благодаря настоянию Бестужева-Рюмина Панин, увлёкшийся было идеей переворота и намеревавшийся как-то поучаствовать в нём, остался вне заговора. Организатор переворота граф Ю.Л. Хордт вспоминал в своих мемуарах, что «во время неудавшейся шведской революции министр её императорского величества в Стокгольме довольно открыто выражал свою благосклонность к нашей партии». Бестужев-Рюмин в очередной раз оказался прозорлив. Переворот был полезным лишь Пруссии, но не России и Франции, ставшей к этому времени её союзницей.

С ликвидацией заговора конституционная проблема была снята с повестки дня, а ещё раньше, с восстановлением (1754) отношений Петербурга с Парижем и заключением союзного с Францией договора, исчезла и проблема русско-французского противостояния в Стокгольме, и дела там стали приобретать для России всё более благоприятный оборот.