III. Россия и Швеция в 40-е годы

1. Заговор послов

2. Стокгольм накануне войны

3. Война 1741-1743  гг.

4. Мирная конференция в Обу

5. После войны. Активная политика Бестужева-Рюмина и Корфа

Главной целью русской дипломатии в Швеции после войны было по-прежнему удержание королевства в сфере своего влияния. Этой цели Санкт-Петербург не пытался ни от кого скрывать и в качестве главного инструмента воздействия на побеждённую страну избрал наследника шведского трона. В Стокгольме такая политика воспринималась однозначно негативно, но своё недовольство шведы демонстрировали на первых порах  глухим ропотом, и до открытого раздора с Петербургом дело не доходило. Причём и «колпаки», и «шляпы» были едины в мнении о том, что Россия готовит им незавидную участь Польши, и с этим ни одна из партий примириться никоим образом не могла.

Согласно Обусскому договору, сторонам предстояло осуществить демаркацию новой русско-шведской границы. 29 августа/9 сентября 1743 года русская демаркационная комиссия в составе князя и генерал-поручика В.Н. Репнина, секретаря С. Мальцева и канцеляриста Ильи Соймонова прибыла в Вильманстранд. Прождав напрасно своих шведских коллег барона и госсоветника Карла Шернстеда и секретаря Лауэнлихта, они через два месяца уехали домой. В 1745 году новая комиссия в составе генерал-майора и коменданта Ревеля А.П. Ганнибала⁵⁷ (1696-1781), секретаря Баумана, консультанта капитана фортификационной службы Гельвиха, шведов Шернстеда и Едда (Гедда) 16/27 сентября 1745 года собрались в Оберсфорсе и Стокфорсе, но договориться о чём либо не смогли. Спор возник из-за острова на реке Кюмийоки. Потом Елизавета Петровна предприняла ещё две попытки договориться со шведами о границе, но шведы их успешно саботировали. Пункт Обусского договора о границе «подвис», таким образом, до следующей войны 1788-1790 гг. Надо полагать, Стокгольм своим поведением давал понять Петербургу о своём несогласии с условиями договора.

Примечание 57. Дедушки А.С. Пушкина. Конец примечания.

Подавив крестьянское восстание, шведские войска в ожидании нападения Дании расположились на южной и западной границах королевства, но были деморализованы и как никогда слабы. Хуже всего было то, что правительство не надеялось на поддержку своего населения – симпатии многих шведов принадлежали Дании. В этой ситуации правительство обратилось за помощью к России, и такая помощь Швеции, в соответствии с мирным договором, была немедленно оказана. Русский флот соединился со шведским, и объединённые русско-шведские эскадры стали крейсировать в южной Балтике, обеспечивая, в частности, безопасность транспортировки в Швецию голштинского герцога-администратора, выбранного по желанию России в наследники шведской короны.

24 августа/4 сентября 1743 года генерал Джеймс Кейт получил приказ на 30 галерах и с 12-тысячным войском идти к берегам Швеции, высадиться там и зимовать до особых указаний. Для представительских целей  – генерал на первых порах, как и шведский генерал Дюринг в Петербурге, должен был исполнять обязанности временного поверенного в делах. Елизавета Петровна распорядилась обеспечить Кейта «приличным» экипажем, а также столовым «рейнским» сервизом, с которым фельдмаршал Лейси в 1735 году совершал поход к Рейну.

30 августа/10 сентября Елизавета провела совещание своих министров с целью выработки Кейту инструкций на период пребывания в Швеции. А.П. Бестужев-Рюмин был недоволен посылкой русских солдат в Швецию и говорил: «Сии скоропостижные голштинские угрозы впутать могут в новую войну, которая без всякой прибыли удаления ради ещё тяжелее прежней будет». Проект инструкции Кейту лично сочинил… Шетарди. Вице-канцлер Бестужев возмущался: «Неслыханное в свете дело, чтоб в совете по проекту иностранного министра оканчивалось и всё, что в оном прибавлено или происходило, ему точно известно. Генерал Кейт в сумнении будет, по каким указам ему исполнять: по отправленным ли из коллегии Иностранных дел или как по Шетардиеву составлению...». Но Елизавете нравился галантный французский маркиз, она даже затеяла с ним игру в «амуры». На «амуры» и наряды она была большая мастерица.

Русский генерал появился в Стокгольме как раз к моменту въезда в столицу Адольфа Фридриха (по-шведски Фредрика). Будущий кронпринц, подписав в Гамбурге обязательство соблюдать шведские законы и традиции и никогда не желать иной власти, нежели полученной из рук русской императрицы и шведского риксдага, эскортируемый объединённой русско-шведской эскадрой по Балтийскому морю, в сопровождении двух членов шведского правительства благополучно прибыл в Стокгольм.

В жилах вновь избранного кронпринца Швеции была капелька крови от рода Васа – его мать была праправнучкой Катарины, дочери короля Карла IX. Это была посредственная, ничем себя до сих пор не проявившая личность. «Несамостоятельный, легко управляемый своими любимцами, ничтожный хозяин», – пишет Мальмстрём, – «с познаниями и способностями, не поднимающимися выше солдатской муштры и мелочей военной жизни – таким показал он себя в Голштинии». Таким он останется и в Швеции.

Торжественный въезд кронпринца в столицу состоялся 14 октября. Там его ждали королевские апартаменты и солидный апанаж в размере 200 000 талеров годовых. Наравне с королём он получил в правительстве 2 голоса и после короля стал заместителем главнокомандующего вооружёнными силами страны.

Франция и Англия были вынуждены признать выборы шведского наследника, хотя они тоже хотели бы посадить на это место своих кандидатов.

В ноябре к Адольфу Фредрику с поздравлениями из Копенгагена был послан представитель Елизаветы, «специалист» по голштинцам действительный камергер барон Николай Корф, который вместе с другим бароном, Й.А. Корфом, посланником в Копенгагене, в декабре 1741 года организовывал переезд в Россию голштинского принца Карла Петера-Ульриха. 21 ноября Н. Корф имел у Адольфа Фредрика аудиенцию, на которой вновь испечённый шведский кронпринц всячески благодарил Елизавету и «целиком поручал себя её милости и благосклонности». Что из этого выйдет, скоро в Петербурге узнают.

А 30 ноября по Стокгольму с музыкой и развёрнутыми знамёнами прошли два русских полка из воинского контингента генерала Кейта – Ростовский и Казанский. Это было символическим актом передачи контингента под формальное командование короля Швеции. Это шествие было первым и единственным в истории русско-шведских отношений – больше нога русского солдата ступать на шведскую землю никогда не ступала. Король Фредрик и стокгольмцы были потрясены выправкой и геройским видом солдат. «Я очень доволен, что прежде смерти имею счастье видеть перед собой и под своею командой войска столь могущественной и славной императрицы, и в случае нужды я никому не уступлю чести командовать ими», – сказал король, принимая из рук Кейта соответствующую грамоту Елизаветы. Если не вспоминать обстоятельств двухлетней давности, можно было расплакаться…

Русское правительство требовало разместить русские части в столице, но шведы с этим не согласились, ссылаясь на дороговизну провианта. Шведы явно опасались, что русские солдаты организуют государственный переворот и поставят у власти новое, более удобное Петербургу правительство. Впрочем, русские снабжались из собственных запасов, и зимние квартиры они заняли в районах Нючёпинга и Норрчёпинга.

Отношение к солдатам только что воевавшей со шведами армии, согласно историкам, было в Швеции настороженным, а на самом деле – просто недружелюбным. Шведы считали себя униженными. Один из священников Нючёпинга произнёс на одной из служб речь, в которой содержались такие примечательные слова:

«Встретим этих русских со смирением и покажем им, что в наших бедных хижинах больше человечности и христианства, нежели было мудрости и мужества у наших государственных мужей. Давайте с терпением и добрыми делами отвергнем от наших жилищ тот срам, которым малодушие и глупость замарали честь нашего оружия, чтобы иноземцы увидели, что тут на местах живёт более трезвомыслящий народ, нежели тот, который оказался далеко на поле боя».

Но русская помощь представлялась шведам не только постыдной, но и опасной. Легко впустить иноземцев к себе домой, говорили они, но значительно труднее выпроводить их обратно. Перед глазами шведов был живой пример Польши, и они опасались, что нечто подобное может случиться и с ними. Больше всего боялись того, что Елизавету свергнут, и на её место придут более враждебные шведам силы – например, брауншвейгское семейство и царь Иван Антонович. Шведы вполне резонно полагали, что привыкшая к переворотам и дворцовым революциям русская элита в любой момент могла прогнать с трона Елизавету Петровну и посадить вместо неё какого-нибудь нового ставленника.

Соловьёв пишет, что прорусски настроенная партия выразила через Н. Корфа признательность русской императрице за посылку в Швецию русского войска и просила также прислать в Стокгольм «доброго» посланника. В частности, эти шведы выразили пожелание иметь у себя снова М.П. Бестужева-Рюмина.

Между тем, Копенгаген и в самом деле готовился к войне с северным соседом. 21 сентября там приняли решение не позднее двухнедельного срока открыть против Швеции военные действия со стороны Норвегии и высадить датский десант в Сконии. Лишь появление в Швеции русского военного контингента и вмешательство Парижа и Берлина охладили воинственность датчан.

Главное, конечно, заключалось в Голштинии (Шлезвиге). Адольф Фредрик не захотел отказываться от своих прав на Голштинию и в ответ на увещевания шведов спрятался за спину своего принца-племянника и его тётки в Петербурге. А Петербург всё ещё не избавился от «голштинского наваждения» и смотрел на лишение голштинских принцев прав на их земли весьма неодобрительно. Настороженные датчане потребовали пока от шведов лишь заявления о том, что Швеция никогда не станет вмешиваться в спор между голштинскими принцами и датским королевским домом. Стокгольм легко пошёл на такой вариант примирения с Копенгагеном и тем вызвал в Санкт-Петербурге большое недовольство. Там шведов обвинили в том, что они пожертвовали интересами голштинского дома и продемонстрировали свою неблагодарность по отношению к Елизавете Петровне, давшей им за смешную плату такого великолепного кронпринца. На самом деле шведы более трезво смотрели на голштинскую проблему и в первую очередь исходили из своих государственных интересов.

Примирение двух скандинавских стран, по всей видимости, мало устраивало и канцлера Бестужева-Рюмина и Елизавету Петровну в первую очередь потому, что оно лишало Россию оснований для размещения на территории Швеции своего воинского контингента и возможности оказывать на шведское правительство нужное влияние. К тому же вероятность объединения военной силы двух скандинавских стран, за которыми стояла Франция, представляла для России очевидную угрозу, и России было куда выгоднее поддерживать между ними неприязнь.

И генерал Кейт получил указание расстроить достигнутое между Данией и Швецией соглашение. Как ни странно, он нашёл союзника в лице французского посла Ланмари: Франция исходила из того, что если Дания не станет воевать со Швецией, то она предоставит своих солдат Англии. Франция лишний раз показала пренебрежительное отношение к шведским интересам.

Но вопреки оказанному с двух сторон на шведское правительство давлению оно не дрогнуло, и 5 марта 1744 года датско-шведское соглашение было им ратифицировано. В ответ русская сторона отказалась выплатить шведам обещанную субсидию в размере 400 тысяч рублей. Между шведским посланником в Копенгагене К.Г. Тессином и его русским коллегой Й.А. Корфом, которому тоже не удалось расстроить датско-шведскую сделку, разгорелась такая вражда, что она едва не кончилась форменной дуэлью или ручной потасовкой.

В «пакете» с этим соглашением шведы запланировали связать оба королевских двора браком, предложив датской принцессе в качестве жениха Адодьфа Фредрика. Все были в восторге от этой идеи, включая Петербург. Шведский наследник трона не возражал тоже, но дело перебили английские сваты, предложив датской принцессе своего жениха. Тогда взоры шведов и самого наследника обратились в сторону прусской принцессы Ловисы Ульрики, 1720 г.р., о чём Фредрик I поставил в известность Кейта. Адольф Фредрик тоже обратился к Елизавете как «сын к матери» с просьбой одобрить этот брак. Елизавета в январе 1744 года ответила ему, что этот вопрос должен быть решён самим кронпринцем, королём и шведским правительством, она же в это дело вмешиваться не намерена.

Такой ответ явно шёл вразрез со взглядами и политической системой Бестужева, да и отношение самой Елизаветы к Пруссии не предполагало такого безразличия в весьма важном для России вопросе. Было очевидно, что с помощью этого брака Фридрих II будет пытаться подчинить Швецию своему влиянию. Несмотря на свою нетрадиционную половую ориентацию, король Пруссии умело пользовался институтом династийных браков, тем более что у него под рукой в Германии невест было прудом пруди. При согласовании этого вопроса в Петербурге, по всей видимости, произошла какая-то неувязка, или, что более вероятно, Бестужева от решения этого дела отстранили. Елизавета вновь поддалась наушникам из своего прусско-голштинского окружения. Совершенно очевидно, что в данный момент Петербург имел все рычаги влияния на Швецию, чтобы воспрепятствовать этому браку, но не использовал их. Между тем этот брак будет иметь для России самые тяжёлые последствия.

Естественно, Фридрих II приветствовал шведское сватовство, но порекомендовал шведскому свату, посланнику Руденшёльду, обратить внимание на свою младшую сестру Амалию, по мнению короля, больше подходящую для Швеции. Возможно, совет был хорош, но шведам он не понравился, и Руденшёльд вместе со своим правительством и женихом стал настаивать на старшей сестре. 19 февраля/2 марта 1744 года сватовство закончилось согласием и Ловисы Ульрики, и короля Фридриха II.

Примирившись с Данией и связав себя родственными узами с Пруссией, Швеция могла смотреть в будущее более уверенно. Теперь отпадала причина, по которой в страну были призваны русские войска. Защитить шведов от датчан мог уже их прусский родственник. 1 апреля Юлленборг и Нолькен уже стали интересоваться у Кейта сроками отвода из Швеции русского вспомогательного корпуса.

Как раз в это время генерал Кейт неожиданно получил от английского посланника Ги-Диккенса «заманчивое» предложение использовать корпус для оказания на шведское правительство давления и заставить его уйти в отставку. Об этом вице-канцлеру писал и Кейт:

«Честно говоря, я здесь мало вижу шведов, склоняющихся к России. Партии – французская и английская. Из двух партий императрица всегда сможет выбрать одну нужную, поскольку, как мы видим, она склоняется то в одну, то в другую сторону, а при той неопределённости, которая здесь наблюдается, выбора у неё нет вовсе».

В Петербурге к  предложению англичан отнеслись индифферентно. Как полагал Бестужев-Рюмин, в Швеции не было прорусской партии, «колпаки» и «шляпы» в этом отношении мало чем отличались друг от друга, и правительство Юлленборга, виновное за прошедшую войну, вполне устраивало русскую сторону. Не исключено, что Бестужев заподозрил англичан в том, что они руками русских солдат хотели получить дружественное для себя, а не для русских, правительство.

Шведы больше боялись того, что сторонники России используют риксдаг не для смещения правительства, а для объявления войны Дании или для увеличения полномочий Адольфу Фредрику, например, путём принуждения короля Фредрика отказаться от трона. Мальмстрём пишет, что возбуждению подозрительности к России не в последнюю очередь способствовала та борьба, которая в это время развернулась в Петербурге между вице-канцлером А.П. Бестужевым-Рюминым и Шетарди. В Стокгольме внимательно следили за всеми перипетиями этого противоборства и по мере сил пытались вредить вице-канцлеру, поскольку справедливо полагали, что исход его в любом случае окажется важным и для Швеции. Через год победил вице-канцлер: ему, наконец, удалось, представить Елизавете убедительные доказательства недостойного поведения французского посла и выслать его из страны.

Генерал Кейт между тем получил указание изобрести уважительную причину, по которой его корпус мог бы задержаться в Швеции на неопределённое время, но он был далёк от политики и во внутренние шведские дела старался не вмешиваться. Он проинформировал Петербург о том, что местное население настроено по отношению к русским солдатам весьма отрицательно, и что с наступлением весны и тёплого времени года терпение их может кончиться, и тогда с их стороны вполне можно будет ожидать активных антирусских выступлений. Впрочем, докладывал генерал в Петербург, посадку войск на галеры он спокойно может затянуть до мая 1744 года, сославшись на ожидание из России провианта.

Шведы изъявили готовность снабдить русский корпус собственным провиантом, лишь бы они скорее покинули территорию страны. В конце концов, здравые мнения возобладали в Петербурге, и оттуда поступил приказ готовить корпус к возвращению в Россию. К июлю 1744 года русские подразделения покинули Швецию.

Вместо Кейта чрезвычайным и полномочным министром России в Швеции был назначен Люберас, член русской делегации на мирных переговорах в Обу. В отношении него у вице-канцлера Бестужева были сильные подозрения, так что его назначение в Стокгольм снова было делом рук противной ему всё той же голштинской партии. Люберас появился в Стокгольме 25 октября/5 ноября 1744 года.

Теперь шведы могли спокойно заняться браком Адольфа Фредрика.

Ловиса (Луиза) Ульрика, женщина умная, образованная, поклонница Вольтера, красивая, обаятельная, тщеславная, энергичная, целеустремлённая, в некотором смысле была женской копией своего талантливого брата Фридриха II. Вот если бы, к примеру, Елизавете Петровне удалось подобрать ключи именно к ней, то влияние петербургского двора в Швеции было бы вполне обеспечено.

Брак состоялся в Берлине без жениха, в церемонии бракосочетания за него выступали шведские дипломаты. С первых дней пребывания в Швеции пруссачка крепко взяла в свои руки и недалёкого мужа, и весь его двор, и в некотором смысле шведскую внешнюю политику, которая, конечно же, стала пропрусской и профранцузской. Графиня Тессин стала обер-гофмейстериной кронпринцессы, а муж, граф Тессин, до этого говоривший о своём желании удалиться от государственных дел, стал обер-гофмаршалом кронпринца. С помощью кронпринцессы Тессин постепенно прибрал к рукам внешние дела, выпавшие из старческих рук Юлленборга, и был избран членом риксрода.

«Колпаки», добившиеся благосклонности Адольфа Фредрика и тешившие себя надеждами на будущее, с удивлением обнаружили, что наследник после женитьбы стал сильно меняться. Напрасно старались они удалить от него графа Тессина – Ловиса Ульрика ловко парировала все их неуклюжие ходы и интриги. Постепенно Адольф Фредрик стал союзником партии «шляп», которая первоначально выступала против его избрания. Постаревший король Фредрик I превратился в чисто символическую фигуру и никаким влиянием в правительстве уже больше не пользовался.

И снова развитие внутренних событий в России и Швеции станет развиваться чуть ли не по одному и тому же сценарию. Появление Ловисы Ульрики в стокгольмском королевском доме в некотором роде стало зеркальным отражением аналогичных событий при петербургском дворе. В это время в Северной Пальмире появилась принцесса Анхальт-Цербстская, намеченная в жёны великому князю Петру Фёдоровичу. Ей тоже, как и Ловисе Ульрике, скоро захочется играть более активную роль в Петербурге, нежели ту, которую ей отвела Елизавета Петровна. Так «молодые» дворы наследников трона в обеих странах стали номинально возглавляться пруссо-голштинцами, причём состоявшими друг с другом в близком родстве, а их фактическими вдохновителями стали их предприимчивые и честолюбивые немецкие жёны. Жёны во всех отношениях превосходили своих супругов и обладали амбициями государственных мужей, – амбициями, искусно подпитываемыми из Берлина. Фридрих II сидел в своём «офрацуженном» дворце Сан-Суси и довольный потирал руки. Его сестра в Стокгольме и дальняя родственница в Петербурге находились под его контролем. Императрица Елизавета была хоть и не очень уж старой, но больной; шведскому королю исполнилось уже 68 лет, так что на обоих тронах скоро должны были освободиться места для ставленников и родственников короля Пруссии! Пусть канцлер Бестужев-Рюмин мечется и изобретает всякие системы и контрмеры – «брачная» система Фридриха Прусского всё равно окажется более эффективной! Недаром негодовал в Петербурге канцлер Бестужев-Рюмин, когда узнал об этом браке. Швеция могла быть снова окончательно потерянной для России.

К июню 1744 года в Петербурге графу Бестужеву, наконец, удалось одолеть маркиза Шетарди и добиться его изгнания из страны. Победитель получил звание великого канцлера и стал единоличным управляющим внешними делами России. Вслед за Шетарди он разоблачил Лестока и выпроводил из страны агента Фридриха II – мамашу великой княгини Екатерины Алексеевны и сестрицу Адольфа Фредрика. Петербург начал быстро сближаться с Австрией и Англией и всё дальше удаляться от Пруссии.

Следствием всего этого стала активная антирусская деятельность Пруссии и Франции в Швеции. Люберас осенью 1744 года донёс в Петербург о том, что прусский посол сделал шведскому правительству предложение о заключении между Пруссией и Швецией оборонительного союза. Когда Люберас по этому поводу сделал запрос наследнику трона, тот ответил, что этот союз имеет своей единственной целью его поддержку на шведском троне. От кого Берлин решил защищать Адольфа Фредрика, было не понятно. Ясно, что союз с Берлином должен был иметь антирусскую направленность. Самое лучшее в этой ситуации для России было бы заключение военного союза со Швецией, но у неё не было средств на выплату шведской армии субсидий.

В декабре Люберас сообщил, что сторонники профранцузской и пропрусской партий агитируют в провинциях население в пользу абсолютной монархии. Совершенно очевидно, что за этим всем стояли Берлин и Париж, которые стали действовать через Ловису Ульрику, мечтавшую заполучить в свои руки такую же неограниченную власть, как её брат в Берлине. Это был признак того нового развития событий в Швеции, который будет характеризовать и внутреннее положение Швеции, и русско-шведские отношения несколько лет вперёд.

В феврале 1745 года французский посланник Ланмари получил из Версаля чёткие инструкции по мере сил и возможностей противодействовать влиянию России в Швеции и сводить его на «нет». В том же направлении действовал Берлин.

Швед по происхождению, Люберас сильно не устраивал канцлера Бестужева: «...На генерала же Любераса... совершенно положиться никоим образом невозможно, будучи её императорскому величеству довольно памятно, какими персонами он рекомендован и что он яко урождённый швед всегда явным французским и прусским партизаном был». Посланник, по его мнению, не докладывал всей правды в Петербург и вместо привлечения на свою сторону «патриотов», т.е. дружественно настроенных к России шведов, стал делать авансы в пользу правительства и партии Юлленборга. Для получения объективной картины из шведской столицы Бестужев был вынужден установить прямой канал связи с секретарём миссии Ф.И. Черневым, который в иносказательной форме докладывал:

«Здесь, исключая Минерву⁵⁸ и главных учителей епикурейской философии⁵⁹, почти все чуду морскому⁶⁰ скорейшего возвращения отсюда в прежнее его жилище⁶¹ желают, и если это случится, то антагонисты⁶² устроят хороший праздник. Но сам он, почитая это место за прямой соломоновский Офир, ни малой охоты к тому не показывает...». Чернев добавлял, что при Люберасе Бестужеву «многие угрозы и зело чувствительнейшие разглашения чинятся».

Примечание 58. Ловиса-Ульрика. Конец примечания.

Примечание 59. Вожди партии «шляп». Конец примечания.

Примечание 60. Люберас. Конец примечания.

Примечание 61. Петербург Конец примечания.

Примечание 62. Прорусская партия, «колпаки». Конец примечания.

Люберасом осталась недовольна и Елизавета Петровна: в одной из его депеш из Стокгольма она прочитала, что посланник самовольно, не испросив её разрешения, обнадёжил Юлленборга в её милости и совершенном доверии, а также в дружбе канцлера России. В марте 1745 года Елизавета приказала Любераса отозвать, а «на его место способного человека приискать…». «Способным человеком» оказался архангельский губернатор и камергер Алексей Михайлович Пушкин. КИД приступил к написанию для нового посланника подробной инструкции, а также к составлению списка знатных «благонамеренных» шведов, на которых ему придётся опираться, и недругов России из партии Тессина, которых ему следовало избегать.

Летом 1745 года Стокгольм предложил Петербургу своего нового посла графа Юлленборга, родственника президента канцелярии К. Юлленборга, но Елизавета Петровна его кандидатуру отклонила, потому что она «по его довольно сведомым поступкам неприятна будет». А поскольку русская сторона поступками уже находившегося в Петербурге посланника графа Нильса Барка весьма довольна, то выразила пожелание оставить его вместо отъехавшего Э.М. Нолькена.

Между тем в русской миссии в Стокгольме возникли непредвиденные сложности. Из перлюстрированного в сентябре 1745 года письма приближённого к шведскому наследному принцу голштинца Хольмера к Бруммеру, явствовало, что переведенный из Берлина в Стокгольм переводчик русской миссии Шривер⁶³ сошёл с ума, и что при себе он имеет важные письма от принцессы Анхальт-Цербстской, матери в.к. Екатерины Алексеевны. Хольмер писал, что эти письма могут сильно скомпрометировать всю немецко-голштинскую партию в России, а потому их следовало бы непременно заполучить у Шривера или заставить его сжечь их.

Примечание 63. Вильгельм Людвиг Шривер, секретарь российского посланника в Берлине Бракеля. После смерти Бракеля в январе-марте 1742 г. исполнял обязанности временного поверенного в делах при прусском дворе, 5 апреля принят на службу в КИД в ранге секретаря, 23 января 1745 г. переведен из Берлина в Стокгольм по просьбе посланника при прусском дворе графа П.Г. Чернышева за незнанием русского и французского языков в обмен на Карла Матвеевича Симолина, работавшего до этого в русской миссии в Стокгольме. Конец примечания.

В Петербурге возник переполох. 23 сентября/4 октября Елизавета Петровна распорядилась немедленно отправить в Стокгольм курьера, который должен был по приезде в шведскую столицу вместе с посланником Люберасом отправиться на квартиру к Шриверу, отобрать у него упомянутые письма и немедленно с ними вернуться в Санкт-Петербург. Курьер, подпоручик лейб-гвардии Семёновского полка Алексей Измайлов, должен был также вручить посланнику указ императрицы, обязывающий его в деле Шривера подчиняться только ему, Измайлову.

Но уже на следующий день в Петербург пришло письмо от Любераса, в котором он подтверждал психическую болезнь переводчика Шривера, его безумные поступки и писал о том, что уже распорядился поселить его в своей резиденции. Отъезд подпоручика Измайлова отложили на несколько дней, а Люберасу отписали о недовольстве императрицы его запоздалым докладом по существу данного дела. Самое главное, что из письма посланника не было ясно, нашёл ли он у Шривера письма принцессы Цербстской, и если да, то как он с ними поступил. Посланнику приказали обыскать квартиру переводчика и всё найденное опечатать и отправить в Петербург с указанным курьером Измайловым. Утрата этих писем «на нём, генерале, сыщется», пригрозила Елизавета Петровна нерасторопному Люберасу. Кроме того, посланнику вменялось в обязанность, ни о чём не умалчивая, доложить во всех подробностях в Петербург о содержании того, что в бреду говорил Шривер, и приказывалось его к делам канцелярии – больного или здорового – ни в коем случае не допускать.

Измайлов ускакал вместе с приданным ему в помощь унтер-офицером. Унтер-офицеру и поручалось вывезти в Россию полученные у Шривера письма, в то время как Измайлову надлежало погостить в Стокгольме ещё пару недель – якобы, в ожидании этих писем. Потом Измайлову следовало пустить слух, что письма уже переправлены в Россию. Эти меры предосторожности, по мнению Петербурга, были необходимы для безопасности самого подпоручика (очевидно, в Петербурге боялись, что шведы поступят с Измайловым, как в своё время русские поступили с М. Синклером). Эти новые инструкции Измайлову и Люберасу Елизавета Петровна утвердила 27 сентября/8 октября 1745 года, а подписанные двумя днями ранее «соизволила …сама изодрать».

Между тем, Шривер стал требовать, чтобы его назначили шведским резидентом в Анхальт-Цербстское княжество, так что его пришлось под эскортом вывозить в Россию. В декабре 1745 года он был доставлен на корабле в Петербург и помещён под наблюдение КИД. В апреле его под конвоем этапировали в Ригу, и дальнейшие его следы теряются. В апреле 1746 года вернулся в Петербург и подпоручик Измайлов.

Завершающим аккордом во всей этой истории прозвучали два распоряжения русской самодержицы: убрать Хольмера из Швеции и выслать его обратно в Голштинию и с учётом сложного положения в Швеции назначить в Стокгольм посланником России барона Йоханна Альбрехта Корфа (1697-1766), бывшего президента Российской Академии наук (1734-1740), а ныне посла в Дании (1740-1746), а камергера А.М. Пушкина отправить на его место в Копенгаген.

Забежим вперёд и отметим, что барон Корф проработает в Швеции с 1747 по 1751 гг., заслужит благодарность канцлера Бестужева-Рюмина и оставит там после себя заметный след и самые нелицеприятные о себе воспоминания шведов.

Ф.И. Чернев, между тем, писал канцлеру о том, что ему «в крайнейшей конфиденции» сообщили о договорённости Фридриха II с Ловисой Ульрикой о том, чтобы она способствовала заключению оборонительного союза Швеции с Пруссией. Фридрих надеялся таким способом заполучить себе 6-8 тысяч шведских солдат. Русский двор потребовал, чтобы шведско-прусские переговоры происходили в Петербурге. Удовлетворённый результатом своей бдительности, Чернев докладывал Бестужеву, что «статс-секретарь Нолькен очень недоволен, что переговоры о союзе продолжаются не в Стокгольме, и приписывает это вашему высокографскому сиятельству, ибо этим его неописанному шпильничеству лучшие способы вовсе пресечены...».

Казалось, дело России в Швеции ещё не было потеряно. В Обу продолжались шведско-русские переговоры с целью заключения нового союзного договора. Русская сторона пыталась заинтересовать шведов выплатой 400-тысячных субсидий. Положение шведского королевства в этот момент было если не безвыходным, то чрезвычайно сложным. Экономика и финансы были подорваны войной, армия разложилась, союзники отсутствовали. Новый министр иностранных дел Франции д’Арженсон (ноябрь 1744 – январь 1747), сменивший на этом посту Амело, был по отношению к Швеции совершенно безразличен. Париж не доплатил Стокгольму остаток субсидий на сумму в полмиллиона ливров, ссылаясь на прекращение войны с Россией, в то время как демонстративно открыл большие субсидии для Копенгагена. Это сильно раздражило правительство «шляп» и сделало их более сговорчивыми с русскими.

В союзе с Россией шведов главным образом привлекло предложение Петербурга о субсидиях, и старый и опытный дипломат Седеркройц выехал в Петербург на переговоры. Бестужев резко возражал против снабжения шведов деньгами, но его снова переспорила Елизавета. На заключительной сессии переговоров она объявила Седеркройцу, что Россия согласна выплачивать Швеции субсидии, но не все разом, а по 100 000 рублей ежегодно, причём субсидии шведская сторона должна была рассматривать не как выполнение прежних обещаний, а только как следствие её благорасположения к Стокгольму.

Как справедливо замечает Мальмстрём, договор о дружбе между обеими странами был подписан в тот момент, когда уже никакой дружбы не было. Важным фактором русско-шведских отношений стала неприязнь великого канцлера Бестужева к голштинской партии и в особенности к партии «шляп» в Швеции, представители которой были друзьями Шетарди, Лестока и Бруммера. А как мы уже упоминали, кронпринц Адольф Фредрик успел «слиться» с партией «шляп», пообещавшей расширить его властные полномочия, как только он станет королём. Так что с учётом пропрусской и профранцузской активности Ловисы Ульрики у Бестужева было мало оснований надеяться на дружбу со Швецией.

Как бы то ни было, 23 июня 1745 года Седеркройц подписал соглашение о взаимном оборонительном союзе Швеции с Россией. Оно содержало две секретные статьи, выдержанные в духе русских требований – о Голштинии и о поддержке установленного в Польше режима. Первые 50 тысяч рублей шведский посол Н. Барк в счёт обещанных субсидий запросил уже в декабре 1745 года.

Одним из первых начинаний Барка в Петербурге было обращение в КИД за разрешением вывезти из Ревеля в Швецию для нужд шведского гвардейского полка две тысячи сырых воловьих шкур. Шкуры были стратегическим товаром России, их экспорт был запрещён, и сделать исключение даже для «приятного» шведа Елизавета Петровна отказалась. А потом швед запросил дополнительный денежный подарок за подписание мирного трактата в размере 20 тысяч рублей для сидевшего в Стокгольме Нолькена. При этом он ссылался на принцип взаимности – ведь именно такой подарок король Швеции распорядился выдать канцлеру Бестужеву и вице-канцлеру Воронцову. Но Елизавета Петровна соблюдать такую взаимность отказалась, «понеже везде обыкновенно есть, что толко тем персонам такия подарки даются, которыя при негоциациях употреблены бывают». Нолькен в мирных переговорах участия не принимал, в то время как «употреблённый в негоциациях» Херман Седеркройц свои подарки уже получил⁶⁴.

Вопрос был закрыт.

Примечание 64. При отъезде Седеркройца из Петербурга, награждённого орденом Св. Андрея Первозванного и безмерно осыпанного подарками, возникли проблемы. Швед попросил освободить его галиот, отправлявшийся в Стокгольм, от таможенного досмотра, на что последовало категоричное «нет» и со стороны Коммерц-коллегии, и от самой императрицы. Выяснилось, что на галиоте укрылся беглец, драгунский сын Пётр Иванов, слуга генерал-лейтенанта П.И. Шувалова. Русские власти узнали, что бегству Иванова способствовали помощники из свиты Седеркройца, но швед всё отрицал и заявил, что никаких посторонних на борту судна нет. По здравому размышлению Елизавета Петровна решила на галиоте обыск не делать и шведскому дипломату неприятностей не причинять. Седеркройц так и поплыл домой, получив в придачу к подаркам нового бесплатного слугу Иванова. Конец примечания.

Отношения между обеими странами находились в состоянии постоянного напряжения. Летом 1745 года в Константинополе неожиданно скончался резидент Вешняков, после смерти которого распространился слух о том, что он был по злобе отравлен шведским резидентом Карлссоном. В Петербурге этому слуху внимали не только в КИД, но поверила в него сама императрица, хотя никаких конкретных доказательств по поводу этой версии представлено не было. Но атмосферу русско-шведской «дружбы» могли вполне испортить и слухи.

Произошло ещё одно событие, которое сделало отношения между обоими дворами ещё более натянутыми. Летом 1745 года наследнику русского престола великому князю Пётру Фёдоровичу исполнилось 17 лет. Благодаря своему саксонскому союзнику, курфюрсту Саксонии и королю Польши Августу III, исполнявшему в Союзе германских княжеств обязанности викария рейха, наследник был объявлен совершеннолетним. Он автоматически стал правителем Голштинии, о чём Адольф Фредрик русской стороной проинформирован не был. Шведский кронпринц расценил это как намеренную демонстрацию и затаил на Елизавету Петровну обиду. К тому же штатхалтером (управляющим) несуществующего герцогства Петербург от имени великого князя Петра Фёдоровича назначил брата Адольфа Фредрика – Августа, с которым шведский кронпринц поддерживал отнюдь не братские и даже не дружеские отношения.

Уязвлённый до глубины души, кронпринц должен был претерпеть ещё одну неприятность от своего племянника: великий князь, явно по подсказке канцлера и императрицы, потребовал, чтобы одно из самых доверенных лиц Адольфа Фредрика – голштинец Хольмер – немедленно покинул Стокгольм и выехал в Киль, где в отношении него должно было начаться следствие. Волю Петра Фёдоровича объявил дяде посланник в Копенгагене барон Корф – Бестужев такое щекотливое дело поручать лабильному Люберасу не захотел.

На первых порах Адольф Фредрик всячески подчёркивал свою связь с русской патроншей и зависимость своих поступков от её монаршей воли. Он вступил с ней и с канцлером Бестужевым в переписку, испрашивая у них советов. Теперь эти отношения охладели, и Елизавета Петровна, сразу после подписания союза со Швецией, поспешила написать «светлейшему кронпринцу и дружебно любезному племяннику» укорительное «материнское» письмо. Она прямым текстом и явно с подачи Бестужева обвиняла кронпринца в том, что тот стал поддерживать партию, которая развязала войну с Россией, противилась его избранию в качестве наследника шведского трона, а теперь вбила клин между ним и королём Фредриком, и что он, таким образом, подрывает её искреннее доверие к нему.

Если целью письма императрицы было отпугнуть наследника от партии «шляп», пишет Мальмстрём, то оно достигло прямо противоположного эффекта. Доверительное письмо Елизаветы наследник показал своему ближайшему советнику графу Тессину, а по его рекомендации – членам правительства. Соловьёв пишет, что сначала кронпринц с оправдательным письмом обратился к Люберасу и прежде чем знакомить с содержанием письма правительство, пребывал якобы в долгих сомнениях. Во всяком случае, письмо было зачитано на заседании риксрода 5/16 августа 1745 г. Правительство, естественно, было возмущено «беспардонным» вмешательством Петербурга в дела наследника трона. Тессин и его единомышленники в правительстве обвинили во всём своих противников – «колпаков». 27 сентября/8 октября 1745 года поведение Адольфа Фредрика рассматривалось Елизаветой Петровной во время доклада у неё канцлера Бестужева. Императрица возмутилась больше всего тем, что её письмо кронпринц показал Тессину, от которого она, собственно, и хотела его предостеречь.

Соловьёв пишет, что шведские министры не были настроены усиливать раздор между императрицей и кронпринцем и посоветовали ему написать в Петербург примирительный ответ. Текст письма был составлен в риксроде. Во время дополнительного объяснения с Люберасом Адольф Фредрик просил посланника передать Елизавете, что никогда не верил никаким посторонним внушениям и советам и что впредь будет неуклонно следовать всем её советам. При этом, писал Люберас в Петербург,  у кронпринца навернулись слёзы. Кто из этих двух господ притворялся или врал, история умалчивает.

Как бы то ни было, но после этих взаимных объяснений отношения между «благодетельницей» и «дружебно любезным племянником» прервались и больше не восстанавливались. Правда, когда в декабре 1745 года Елизавете Петровне, в связи с беременностью принцессы Ловисы Ульрики, через Любераса поступил запрос шведского двора, не согласилась ли бы она стать восприемницей ребёнка Ловисы Ульрики и Адольфа Фредрика, императрица ответила согласием.

Пытаясь удержать Швецию в сфере своего влияния и ограничить её общение с другими государствами, петербургский кабинет, то есть Бестужев, дал указание русскому резиденту в Константинополе А.И. Неплюеву⁶⁵ сделать туркам представление о том, что с подписанием русско-шведского оборонительного союза должно прекратиться действие шведско-турецкого оборонительного союза. Это вызвало протесты шведского посланника Карлссона, но шведы, дабы не раздражать русскую сторону, отозвали его домой. Естественно, этот эпизод тоже мало способствовал укреплению русско-шведской дружбы.

Примечание 65. Адриан Иванович Неплюев (1712-1750), старший сын И.И. Неплюева (1693-1773), известного дипломата и государственного деятеля времён Петра I – Екатерины II, учился в Голландии, после учёбы принят в Коллегию иностранных дел. В 1740-42 гг. – секретарь российской миссии в Турции, с 1746 г. – резидент. В период своего резидентства в Турции заболел и умер. Конец примечания.

Теперь на шведском горизонте появилась новая звезда – Пруссия. Правда, Фридрих II, обнаружив, что между шведами и русскими уже был подписан договор об оборонительном союзе, к Швеции несколько охладел, но интриговать там против России не перестал. Между Берлином и Стокгольмом дело тоже шло к заключению оборонительного союза. В ноябре 1745 года шведы начались переговоры с прусским посланником в Стокгольме. Противником союза с Пруссией выступил один из руководителей партии «колпаков» Океръельм, полагая, что он только вовлечёт Швецию в дополнительные и ненужные авантюры и никакой пользы королевству не окажет. Ему возражали Юлленборг и Тессин, полагая, что в случае необходимости Пруссия поможет Швеции в войне и с Россией, и с Данией. Их аргументы нашли понимание у остальных членов правительства, а также у кронпринца и короля.

6. Дипломатия Бестужева-Рюмина и Панина