III. Россия и Швеция в 40-е годы
|
|
Невозможно начинать никаких переговоров иначе, как приняв в основания Ништадтский мир. А.П. Бестужев-Рюмин |
1. Заговор послов
На празднике в Петербурге по случаю подписания Белградского мира появилось, по выражению С.М. Соловьёва, давно небывалое здесь лицо – маркиз и бывший посол Франции в Берлине Иоаким-Жак Тротти де ла Шетарди (1705-1758). В паре с цесаревной Елизаветой лицо открывало менуэтом грандиозный придворный бал. В Берлине во время войны за польское наследство маркиз открыто действовал против интересов России, но в Петербурге его с нетерпением ждали, уповая, что с его прибытием в натянутых отношениях между Россией и Францией и, возможно, в русско-шведских делах многое разъяснится. Но маркиз, ловкий, обходительный, любезный и гибкий, как уж, изумив русскую столицу своим пышным въездом и расточая направо и налево комплименты, хранил упорное молчание.
Зачем он приехал в Россию? Какой он представлял себе эту страну?
Французский дипломатический агент Лалли в записке о положении России, представленной кардиналу Флёри накануне появления Шетарди в Петербурге, сравнивал Россию с младенцем, «который оставался в утробе матери гораздо долее обыкновенного срока…и вышел, наконец, на свет, открывает глаза, протягивает руки и ноги, но не умеет ими пользоваться, чувствует свои силы, но не знает, какое из них сделать употребление. Нет ничего удивительного, что народ в таком состоянии допускает управлять собою первому встречному».
Сначала это были немцы, т.е. сборище датчан, пруссаков, вестфальцев, голштинцев, ливонцев и курляндцев, а в настоящее время Россией фактически управляет Австрия, заядлый враг Франции. И в конце записки следует вывод: «Россия подвержена столь быстрым и столь чрезвычайным поворотам, что выгоды Франции требуют необходимым иметь лицо, которое было бы готово извлечь из того выгоды для своего государства».
Становится теперь ясно: этим лицом глава внешнеполитического ведомства Франции кардинал Флёри выбрал маркиза Шетарди. Ж.Ж. Амело (Амелота), сменивший умершего кардинала, продолжил «русскую» линию своего предшественника. Именно Шетарди должен был освободить Россию из объятий Австрии. Россия, по мнению Версаля, стала играть в европейских делах слишком большое значение – пример решения польского вопроса был перед глазами, и предоставить Австрии возможность пользоваться великолепными русскими солдатами было бы просто грешно. Нужно, чтобы русские солдаты служили интересам Франции.
В длинной и весьма подробной секретной инструкции Шетарди так и было написано: «Россия в отношении к равновесию на севере достигла слишком высокой степени могущества... и союз её с австрийским домом чрезвычайно опасен». В инструкции также говорилось, что французская дипломатия в Швеции направлена на то, чтобы держать Россию в постоянном опасении угрозы от шведов и одновременно ослаблять участие России в союзе с Австрией в европейских делах. В ней содержались инструкции о том, какими средствами следовало решить поставленную перед ним главную задачу: государственный переворот. Ставка должна быть сделана на недовольство исконно русского дворянства, уставшего от иностранного засилья. Упор в разжигании недовольства нужно делать на незначительность «права, на основании которого герцогиня курляндская взошла на русский престол мимо принцессы Елизаветы и сына голштинской герцогини». Маркизу предстояло изучить «подробности» положения России, узнать о состоянии русских умов и положении русских фамилий, об их отношении к Елизавете Петровне, о значении голштинской партии, о настроениях в гвардии и армии, – т.е. узнать всё, что необходимо было для организации переворота.
Шетарди быстро вошёл в курс дела и ловко подстроился под настроения, царившие в патриотической петербургской среде. Подыгрывая чувствам «оставленной на обочине» цесаревны Елизаветы, он надеялся, что «претерпенные ею страдания, равно и как пламенная любовь к своему народу, отдалят её от иностранцев». В число этих иностранцев посол Франции, естественно, своих соотечественников не включал.
Вот какой человек появился в Петербурге в конце царствования Анны Иоановны. Именно он должен был, во исполнение подрывного плана кардинала Флёри попытаться свергнуть законный царствующий режим чужой страны и возвести на трон фигуру, угодную Версалю.
Между тем, в Петербурге чувствовали приближение опасности с северо-запада, правителям и их дипломатам были хорошо известны последние события в Стокгольме, роль в них французской дипломатии и факт заключения оборонительного союза между Швецией и Портой. Во время иллюминации на празднике горели слова «Безопасность империи возвращена», но кому надо, те знали, что эти слова мало соответствовали действительности, и принимали свои меры безопасности.
Сразу после праздника было велено привести в надлежащую исправность все крепости, в первую очередь остзейские, «и оборону приводить с возможным поспешением». К весне 1740 года русские армия и флот стали стягивать свои силы к финской границе. Недоверие между Швецией и Россией усиливалось с каждым днём. В Петербурге был арестован генерал Дуглас – шведский генерал на русской службе. Причина ареста была прозаична – тайные сношения со Стокгольмом.
В то время как Франция приступила к организации государственного переворота в России, Англия тоже не сидела сложа руки. Её обуревали заботы о том, каким образом можно было помочь Австрии и помешать планам кардинала Флёри и в России, и в Швеции. Пока Шетарди «порхал» по петербургским сановным домам и собирал нужные сведения, глава Форин Офис лорд Харрингтон в письме от 17 марта 1740 года прислал своему посланнику в Петербурге Э. Финчу важное и совершенно секретное сообщение, в котором, в частности, говорилось:
«Король получил сведения: шведский тайный комитет (т.е. секретная комиссия риксдага, Б.Г.) ободрен и побуждён к вооружению известием от Нолькена, что в Петербурге образовалась сильная партия, которая готова поднять оружие и соединиться со шведами в пользу цесаревны Елизаветы, как только шведские войска покажутся на границах. План окончательно постановлен между ним и агентами цесаревны при содействии Шетарди».
Приобретённый английской разведслужбой в недрах ведомства кардинала Флёри важный агент сработал безупречно. Таким образом, необходимо признать, что англичане были лучше и точнее информированы о конкретных замыслах Франции и Швеции в отношении России, нежели сами русские. В России службы, аналогичной СИС, не было и в помине. Финчу предписывалось противодействовать франко-шведским замыслам, но поскольку у английской разведки в этот момент влиятельной агентуры в Петербурге, по-видимому, не было, то противодействовать Шетарди и Нолькену можно было одним способом – официальным, т.е. проинформировать русское правительство о том, что затеяла цесаревна Елизавета за спиной у правительницы Анны Леопольдовны.
Финч отправился к вице-канцлеру Остерману.
Произошла любопытная сцена, в которой один природный хитрец с неподдельным интересом наблюдал за тем, как другой природный хитрец с видимым равнодушием и даже недоверием выслушивал важную информацию, лениво расспрашивая при этом о малейших деталях. Впрочем, игра в «незнанку» продолжалась недолго: Остерман перестал притворяться и повёл разговор с Финчем в деловом тоне. Вице-канцлер признался, что тоже располагал информацией о том, что в качестве агента Елизаветы для связи с Шетарди и Нолькеном действует её медик, ганноверский подданный Й.Г. Лесток (L’Estoque) (1692-1767), которого Нолькен для конспирации и большего удобства пригласил лечить себя. Андрей Иванович спросил мнение Финча, не следовало ли арестовать Лестока, на что Финч дал ответ, вполне сообразующийся с методами работы английской разведки: не годилось арестовывать человека по одному лишь подозрению. Следовало взять Лестока под наблюдение, собрать на него улики и только после этого арестовывать, иначе заговорщица Елизавета только получит лишний повод жаловаться на несправедливое преследование своих слуг и членов двора.
Характерно, что Финч уговаривал Остермана не уделять слишком много внимания шведским делам, поскольку Швеция никогда не решится на решительные военные действия против России, а только блефует и пытается нагнать на русских страху.
– Не будь сообщённого вами известия, то мы вовсе не заботились бы о Швеции, – возразил вице-канцлер.
Остерман был реальным политиком и сразу почувствовал опасность и для правительства, и для себя лично. Нюх у этого иностранного «птенца» Петрова, служившего его делу вернее и честнее многих русских, был отменный. Ему нужно было иметь в виду многие ещё нераскрытые карты в той сложной и напряжённой подспудной борьбе, которая началась в российских верхах сразу после смерти Великого Петра. Он не читал депеш Шетарди в Париж, но очевидно чуял, что со стороны Франции ничего хорошего ждать было нельзя. Остерман стоял на пути шведских и французских планов, и только государственный переворот (в депеше Амело от 21 апреля/2 мая 1741 года маркизу Шетарди – «революция») мог устранить этого умного врага Франции и Швеции. В тяжёлую для России годину на острие дипломатической работы оказался немец, который больше всех в этот момент понимал интересы своей второй родины.
Как показывают последующие события, Остерман после беседы с Финчем медлить не стал и довёл до сведения Анны Леопольдовны информацию о тайных планах Шетарди-Нолькена и о контактах с ними цесаревны Елизаветы. Больной вице-канцлер приказал принести себя на носилках к правительнице, чтобы доложить о грозивших ей и стране опасности, но легкомысленная правительница докладу своего вице-канцлера должного внимания не придала, а когда спохватилась, то было уже поздно.
С прибытием в Россию маркиза Шетарди противостояние России с Францией сильно обострилось. Париж, традиционно ненавидевший Габсбургскую династию, видел в русской армии резервную силу габсбургской Австрии, а потому всеми средствами пытался ослабить суверенитет и мощь России, свести на нет её влияние в Европе и вернуть её обратно в свои «варварские» пределы. Это и называлось политикой «восточного барьера».
Маркизу в 1740 году удалось сформировать при дворе Анны Леопольдовны если не партию, то группу профранцузски настроенных лиц, в которую вошёл лейб-медик Елизаветы Петровны И.Г. Лесток, в будущем один из организаторов переворота в её пользу. Позже Шетарди привлёк на свою сторону и голштинскую партию, снова свившую гнездо при дворе в.к. Петра Фёдоровича во главе с его обер-хофмаршалом О.Ф. Бруммером.
Шведское правительство К. Юлленборга посчитало, что после смерти Анны Иоановны удобный момент для исполнения своих реваншистских замыслов наступил. Как только исход тяжёлой болезни Анны Иоановны стал ясен, посланник К.Э. Нолькен получил инструкцию воспользоваться нестабильным положением вокруг русского трона и сделать ставку на одного из реальных конкурентов: Анну Леопольдовну, Бирона или на царевну Елизавету Петровну и предложить выбранному кандидату шведскую военную помощь из Финляндии. В ответ на помощь Стокгольм рассчитывал – ни много, ни мало – вернуть обратно прибалтийские провинции. На осуществление этого плана Нолькен получил солидную сумму в 100 тысяч дукатов. Шведская казна была пустой, но денег на переворот в России Стокгольм не пожалел.
Бирона «анвелировал» путч, организованный Минихом, а карта Анны Леопольдовны показалась Нолькену тоже заранее битой: русские дворяне были не сильно довольны её правлением. Анна Леопольдовна ненавистного всем временщика Бирона отправила в ссылку, но у власти по-прежнему находились немцы, настроенные скорее в пользу Австрии и Пруссии, нежели Франции и Швеции. К тому же вести тайные дела с легкомысленной правительницей было опасно, и оставалась цесаревна Елизавета, на которую возлагали свои надежды и некоторые русские. Она умела хранить тайну и к тому же располагала хитрым и умным агентом в лице своего лейб-медика. Наконец-то настало время половить рыбку в мутной воде! Как писал Шетарди Амело, «Нолькен, человек разумный и предусмотрительный», сумеет повести с ней дело в нужном ключе.
Судя по всему, Юлленборг не посвятил французов в детали шведского плана, а кардинал Флёри тоже не счёл возможным информировать Стокгольм о секретной миссии Шетарди, так что Нолькен и Шетарди первое время действовали независимо друг от друга – с той только разницей, что у Нолькена на руках уже был конкретный план действий, а у Шетарди – лишь общая инструкция. В действительности именно Нолькен, а не Шетарди явился инициатором «заговора послов», в то время как Шетарди, шокированный на первых порах дерзким планом Нолькена, лишь «пристроился» к этому плану. Он только потом получил санкцию Версаля на участие в заговоре, но как «старший» партнёр взял переговоры с Елизаветой Петровной и Лестоком в свои руки, чем впоследствии и заслужил известность организатора переворота. Его конкретное участие в этом деле ограничилось выдачей Елизавете всего каких-то 2 тысяч дукатов.
28 февраля 1740 года Версаль сообщил Шетарди, что в МИД Франции стало известно о том, что оценки Нолькена от первой с ним встречи были невысокими. Об этом стокгольмский коллега Сен-Северин проинформировал Шетарди уже 4 февраля 1740 года. Этими шагами Шетарди давали понять, что Версаль от плана Нолькена отнюдь не был в большом восторге. Шетарди в свою очередь в письме Сен-Северину от 30 мая/10 июня ругал шведов за то, что они слишком долго и медленно концентрировали свои силы в Финляндии, чем только всполошили русских, а потом проявили нерешительность, хотя имели полную возможность захватить Санкт-Петербург. Письмо заключалось словами о том, что шведы напрасно надеются на государственный переворот, потому что им, переворотом, заниматься в Петербурге некому.
Шведы между тем начали направлять в Финляндию армейские полки, и главнокомандующий армией в Финляндии генерал Хенрик Магнус Будденброк получил соответствующие инструкции, главным содержанием которых было нападение на Выборг и овладение им, но что нужно было делать дальше, он пока представлял слабо. Всё зависело от того, чего в Петербурге добьётся Нолькен.
События в Петербурге развивались с такой стремительностью, что шведское правительство за ними не поспевало. Когда Будденброк получил свои инструкции, Анны Иоанновны уже не было в живых, и главным правителем России стал Бирон, регент при малолетнем Иване VI. Но и Бирон продержался всего три недели, и 9 ноября в результате переворота, организованного фельдмаршалом Минихом, правительницей и регентшей при собственном сыне стала Анна Леопольдовна.
С другой стороны, этот калейдоскоп событий при русском дворе вроде бы существенно облегчал задачу Нолькена: всем, и ему в том числе, было ясно, что правление Анны Леопольдовны будет недолговечным, и что недовольство русских засильем на троне немцев должно непременно вывести на первый план дочь Петра I. Разумный и предусмотрительный барон на очередной встрече с Елизаветой решил ввести в дело Шетарди, заявив ей о том, что у неё есть ещё один друг – посол Его Христианнейшего Величества, без которого желания Швеции окажутся бессильны.
В Стокгольме в это время начался форменный ажиотаж: по мнению правительства Юлленборга, шведам предоставлялась уникальная возможность добиться всего без единого выстрела – не могли же идти в счёт несколько выстрелов, когда шведская армия по приглашению Елизаветы Петровны пройдёт по улицам Санкт-Петербурга и торжественно посадит её на русский трон. Русскому народу при этом будут даны разъяснения, что шведы выполняют благородную задачу возведения на русский трон наследников Великого Петра и освобождения властных структур от засилья иностранцев.
От бесед с царевной Елизаветой, некоторыми гвардейскими офицерами и Лестоком Нолькен получил в целом благоприятную информацию. Уже на начальной стадии секретных переговоров с Лестоком Нолькен поставил вопрос о компенсации «шведских услуг», но конкретных требований о возвращении Швеции Прибалтики пока не раскрывал. Шетарди в своих депешах в Париж о территориальных требованиях шведов тоже не упоминал ни слова. Но царевна и Лесток без слов понимали смысл этих компенсаций.
Соловьёв пишет, а Шетарди подтверждает, что Елизавета была довольно откровенна со шведским посланником и охотно делилась с ним информацией. В частности она рассказала о поведении принца Антона, супруги Анны Леопольдовны, о скрытых причинах отставки фельдмаршала Миниха и при этом критиковала Анну Леопольдовну за капризы, свойственные её отцу, герцогу Мекленбургскому, за отсутствие у неё ума и за дурное воспитание. «Здесь только и думают оказать помощь венгерской (т.е. австрийской, Б.Г.) королеве, а между тем сильно боятся Швеции, хотя и скрывают этот страх от правительницы», – говорила Елизавета. Нолькен был должен понять, что когда такое полуофициальное лицо, как цесаревна и дочь Великого Петра, в нелицеприятных выражениях отзывается о своей правительнице в присутствии иностранного посла, то это должно было для него означать только одно: цесаревна «созрела для вербовки», и на неё можно было делать ставку.
Лесток под диктовку Нолькена составил документ следующего содержания, который он передал для подписания Елизавете и который мы приводим с некоторыми сокращениями в изложении Шетарди:
«Я поручаю и разрешаю г. Нолькену, чрезвычайному посланнику шведскому при русском дворе, ходатайствовать от моего имени перед е.в. королём и королевством шведским об оказании мне помощи и необходимого содействия для поддержания моих неотъемлемых прав на всероссийский престол… Я одобряю и одобрю все меры, какие е.в. король и королевство шведское сочтут уместным принять для этой цели, и обещаю в случае если Провидению…угодно будет даровать счастливый исход задуманному плану, не только вознаградить короля и королевство за все издержки этого предприятия, но и представить самые существенные доказательства моей признательности».
Под «существенными доказательствами признательности» имелось в виду возвращение Швеции Прибалтики, Ингерманландии и Карелии.
Когда Нолькен, ободрённый таким ходом событий, попросил от Елизаветы подписанный документ, Елизавета, судя по всему, запаниковала и стала настаивать на том, что с её стороны достаточно устных обязательств. Не помогли и уговоры посла Его Христианнейшего Величества. Елизавета, согласно Шетарди, «изъявила прежде всего желание, чтобы Нолькен действовал на основании её словесной просьбы… И как только просьба эта будет представлена королю и королевству шведскому и принята ими, она, принцесса, не поколеблется ни минуты изложить её письменно…Я уже принимал участие в совещаниях Нолькена и в его присутствии намекал хирургу (Лестоку, Б.Г.), что этот министр (т.е., Нолькен) без ходатайства здешней принцессы не может оправдаться перед своим двором», – сетовал маркиз Шетарди в своём отчёте Амело. – «Кроме того», – продолжал он, – «я предложил в виде особого средства, чтобы этот документ был передан мне. В таком случае принцесса, будучи в состоянии когда угодно его найти…, не стала бы опасаться, что он попадёт в чужие руки…».
Из вышеизложенного явствует, как далеко цесаревна зашла в своих переговорах с Нолькеном и Шетарди.
Шведский посланник на случай неудачи переворота предложил Елизавете организовать побег в Финляндию, но и это предложение было решительно отвергнуто. Нолькен не скупился ни на какие обещания шведской помощи и всё время пытался получить от Елизаветы письменное подтверждение по поводу территориальных компенсаций, аргументируя, что его правительство не поверит устным гарантиям, но все его усилия оказывались тщетными. Лесток, выступавший в роли посредника между шведским послом и царевной, при каждой встрече тоже отделывался обещаниями, так что никаких письменных обязательств или заявлений шведы от Елизаветы так и не получили.
Елизавета проявила тут твёрдость, не захотела входить в положение Нолькена, головой отвечавшего за 100 тысяч дукатов, выданных ему в Стокгольме на свершение государственного переворота, и в свою очередь стала требовать от послов финансовой помощи на задабривание (другими словами, на выпивку) своих сторонников преображенцев.
Шетарди и Нолькен объясняли нерешительность Елизаветы тем, что она должна была согласовать этот вопрос со своими русскими сторонниками. Наивная европейская простота! Они и предположить не могли, что Елизавета, считавшаяся отчаянной кокеткой и довольно легкомысленной особой, тем не менее, сразу почувствовала, в какое болото её затягивали маркиз и его шведский приятель, и от этого ей, вероятно, становилось не по себе. Предательницей своего отца и страны она не была, но балансировала на грани. Во всяком случае, те голословные обвинения в государственной измене, которые она предъявила потом Остерману, Миниху и др., должны были заставить её покраснеть перед лицом Всевышнего, которому она так лицемерно всю жизнь поклонялась.
Согласно шведским историкам, Елизавета предлагала Нолькену, чтобы шведская армия в Финляндии сделала к началу переворота «почин», т.е. объявила бы о своём намерении возвести на русский трон наследников Петра I. Когда армия приблизилась бы к финско-русской границе, то гвардия, стоявшая за Елизаветой, соединилась бы со шведами и сообща привела бы её к власти. В том случае, если бы при вступлении шведской армии в русские пределы у неё не оказалось решительного предводителя, то, как докладывал в Стокгольм Нолькен, принцесса изъявила желание сама встать во главе шведов и вести их к Петербургу. При этом Елизавета, во избежание опасности для своей жизни, настаивала на том, чтобы в шведском манифесте её имя не упоминалось, достаточно было упомянуть либо просто наследников Петра I, либо имя её голштинского племянника Петера-Ульриха (будущего Петра III)37.
Примечание 37. Пусть читатель решит: разве это не государственная измена, взбираться на русский трон с помощью иностранных денег и штыков? Конец примечания.
Между тем, сигналы, данные шведским военным правительством, начали было претворяться в конкретные действия. Стокгольм решил обострить обстановку в Финском заливе и послал туда быстроходные и хорошо вооружённые корабли. 11 июля 1740 года русский пакетбот «Новый курьер» под командованием лейтенанта Ф. Непенина, курсировавший между Любеком и Кронштадтом, был остановлен шведской военной шнявой. Капитан шнявы приказал Непенину спустить паруса и лечь в дрейф для досмотра. Непенин поднял военный флаг и продолжал идти своим курсом. Шведы, угрожая применить оружие, стали его преследовать. Это не напугало русских моряков, и они стали готовиться к бою. Видя решительные действия экипажа «Нового курьера», шведская шнява ушла восвояси.
Австрийский резидент в Стокгольме Т. Антивари о военных приготовлениях шведов проинформировал своего коллегу в Петербурге А.О. Ботту д’Адорно (1693-1745), а тот поделился этой информацией с русскими министрами. Реакция Петербурга не заставила себя ждать: русское правительство отправило в район о-ва Гогланд (Сур-Сари) фрегат с задачей пресечь провокации шведов по отношению к русским судам. Провокации после этого прекратились.
В апреле 1741 года сам Шетарди принялся «обрабатывать» Лестока, убеждая его в том, что король Франции денно и нощно заботится о цесаревне Елизавете и её благополучии, а потому она не должна опасаться каких-либо осложнений для себя в связи с предстоящим переворотом. В ответ Лесток так же рьяно уверял Шетарди, что цесаревна полагается на волю Людовика XV, но ей необходимы денежные средства для привлечения на свою сторону русских патриотов. Шетарди пообещал решить и этот технический вопрос и перешёл к шведским делам. Он объяснил агенту Елизаветы, что Швеция может объявить войну России только по решению риксдага, а для этого парламенту и королю необходимо представить письменные доказательства того, что цесаревна готова вознаградить их усилия и затраты. Только после этого шведы могут понять, что война с Россией оправдана и необходима, и риксдаг примет соответствующее решение. Вот почему Нолькену непременно нужно дать письменное ручательство компенсировать военную помощь шведов территориальными приобретениями – без этого шведы никаких действий предпринять не смогут.
– Итак, – убеждал маркиз, – пусть же она подтвердит то, что считает необходимым; пусть передаст мне на письме, чтó хотела бы она устроить в случае успеха предприятия. Бумага никогда не выйдет из моих рук. Король, мой государь, уведомлённый только о её содержании, будет в состоянии принять меры убедить шведов, и когда успех увенчает дело, его величество может взять на себя оценку обещаний принцессы и, ставши посредником между нею и Швециею, укрепит мир, столь необходимый между двумя соседними государствами...
Далее Шетарди начал пугать Лестока, т.е. Елизавету, грозящими ей опасностями в том случае, если она не договорится с Нолькеном. Например, шведы могли обо всём договориться с Анной Леопольдовной или попытаться возвести на трон её голштинского племянника. Кроме того, сам маркиз планирует вскорости отъехать из России во Францию, и Елизавете нужно, во что бы то ни стало, решить всё до его отъезда.
«Сыграно было на всех струнах», – иронично замечает Соловьёв, но результат оказался недостойным всех усилий обоих послов. Пришедший с ответом от Елизаветы Лесток мог только сообщить, что цесаревна высоко ценит помощь и усердие Шетарди и хотела бы отплатить ему тем же, но опасается, что цена, которую ей предлагают за престол, русский народ не примет, и она навсегда покроет себя позором.
– Нельзя ли будет удовольствовать шведов значительною суммою денег, которая была бы в состоянии вознаградить их за издержки и потери? – спросил Лесток маркиза. – Цесаревна надеется, что вы войдёте в её положение и согласитесь, что как дочь Петра она должна соблюдать крайнюю осторожность относительно завоеваний своего отца, стоивших ему так дорого.
В ответ Шетарди заявил о том, что Пётр I в своё время, якобы, сам был готов вернуть шведам Лифляндию, Ингерманландию и Карелию38. Но это была чистой воды демагогия. В конечном итоге Шетарди пришлось согласиться с тем, что Елизавета должна решать сама, какими средствами надо будет ублаготворить шведов. Главное, в чём заинтересован он и его король – это успех дела. В таком случае, продолжал он, Елизавета должна подумать, как она сможет добиться своей цели без участия в нём шведов, но выразил сомнение в этом, указав на неблагонадёжность и нестабильность русских людей. После этой беседы, реконструированной Соловьёвым, в тайных переговорах наступила длительная пауза.
Примечание 38. Маркиз, по всей видимости, имел в виду инструкции Петра, продиктованные вице-канцлеру П.П. Шафирову во время неудачного Прутского похода 1711 г. Конец примечания.
Итак, после успешного начала усилия Нолькена и Шетарди стали сильно пробуксовывать. Послы нервничали. Шетарди стал критиковать за медлительность Версаль, а от Нолькена в Стокгольме с нетерпением ждали письменные обязательства Елизаветы. Секретная комиссия риксдага без этой гарантии ничего сделать не могла. Шетарди писал в Версаль, чтобы шведы всё равно немедленно объявляли русским войну. При этом он не удосужился привести хотя бы один аргумент в пользу своего предложения, а вместо этого рисовал Версалю заманчивые картинки радужного будущего: как австрийцы с приходом Елизаветы к власти лишатся русского союзника, как будут отлучены от двора и власти в России иностранцы (кроме французов, разумеется!), как столица государства будет возвращена в Москву, и как славно заживут московиты под «чутким руководством» Парижа – естественно, при полном уничтожении реформ Петра I и при восстановлении боярской России. А поскольку Елизавета не любит англичан и обожает французов, то от всего этого в перспективе выиграет одна только Франция.
Странно представлял себе этот маркиз и патриотизм русских, и преемственность власти в России, и способы распоряжения наследством Петра. Уже из этого письма «с развесистой клюквой» кардинал Флёри должен был понять, что его эмиссар живёт в придуманном им самим мире, что задача осуществления государственного переворота в России для Шетарди абсолютно не по силам, и что его немедленно нужно было отзывать домой. Но нет, маркиз будет ещё долго и упорно морочить головы руководителям внешнего ведомства и королю Франции своими фантазиями.
Нолькен в своих отчётах в Стокгольм в марте и апреле 1741 года в упрямстве Елизаветы винил Шетарди, который вёл себя по отношению к царевне слишком напористо, наступал на неё в довольно грубой форме и преждевременно настаивал на компенсациях, которые она должна была сделать Швеции после прихода к власти. Что ж, с этим мнением вполне можно согласиться: шведский посланник, в отличие от французского маркиза, не витал в облаках, хорошо знал и реально оценивал обстановку в Петербурге. Сто тысяч дукатов продолжали лежать в его кармане…
Между тем, по Петербургу поползли зловещие слухи о том, что правительство знает о заговоре и медлит только с той целью, чтобы как можно вернее и побольше схватить заговорщиков. Принц Антон, супруг Анны Леопольдовны, стали проявлять нетипичные для его поведения признаки благожелательного отношения к гвардейским офицерам. Это был шаг, направленный для укрепления авторитета правительства и отлучения гвардейцев от заигрываний с ними Елизаветы Петровны. Очевидно, что при дворе Анны Леопольдовны зародились явные подозрения в отношении контактов Лестока с Нолькеном и Шетарди, и правительство начинало принимать против заговора меры. Беседа английского посланника Финча с графом Остерманом не осталась без последствий. Гвардейским офицерам, часть которых участвовали в заговоре Елизаветы, объявили о том, что гвардии предстоит отправка на войну в Финляндию, а это ставило все планы о перевороте Елизаветы с помощью гвардейцев под удар.
Но всё это делалось слишком поздно, вяло и ни к чему не привело. Больной Остерман пользовался у правительницы всё меньшим доверием, всё больше стали брать верх её фаворитка Юлия Менгден и канцлер Головкин, вознамерившийся в такую тяжёлую годину устранить от управления страной Остермана.
Нолькен отправил к Лестоку своего секретаря, и медик Елизаветы сказал шведу, что приходить к посланнику он больше не может, поскольку за ним установлена слежка, и он со дня на день ожидает своего ареста. Во время беседы со шведом Лесток был обеспокоен своей безопасностью и при малейшем шуме с улицы кидался к окнам и восклицал, что погиб в этой варварской стране безвозвратно.
Версаль тоже нервничал и упрекал Шетарди в медлительности. Флёри подверг сомнению решительность Елизаветы и опасался потерять доверие шведов:
«…Это подвергнет страшной опасности шведские предприятия и чрезвычайно повредит нам: с одной стороны, не будет никакой диверсии в пользу шведов от волнения приверженцев Елизаветы, с другой, нарекания падут на нас, потому что мы побуждали Швецию высказываться и действовать».
Ж.Ж. Амело 26 октября/6 ноября 1741 года прямо пишет, что он опасается, «чтобы так называемая партия принцессы Елизаветы не оказалась порождением фантазии. Именно теперь или никогда она должна бы проявиться. Если ей необходимо присутствие шведов в Петербурге, чтобы осмелиться выступить, то от неё нечего ждать большой помощи…». Далее Амело пишет, что он не видит признаков растерянности со стороны русских, на которые в своих отчётах указывал маркиз. Наоборот, русская армия своего неприятеля не боится, а граф Остерман ведёт себя благоразумно, осторожно и твёрдо. Своё письмо Амело заканчивает пророческой фразой: «Наконец, я сильно опасаюсь, что всё это не кончилось бы дурно для Швеции…».
Раскритикованный в пух и прах своим начальством, Шетарди стал винить во всём Нолькена, который слишком обнадёжил своё правительство, костил на чём свет стоит Лестока и ругал слишком робкую Елизавету. К Нолькену приходили некоторые гвардейские офицеры и просили его спросить Елизавету о причинах её молчания и бездеятельности – они тоже уже выходили из терпения. Как-то в июне Елизавету в Летнем саду встретили офицеры и стали говорить о своей готовности выполнить любой её приказ, но испуганная Елизавета просила их замолчать, разойтись по своим местам и ждать, когда придёт время.
Наконец, время ожидания кончилось, и Нолькена вызвали в Стокгольм. Очевидно, секретная комиссия и правительство Юлленборга решили начинать войну без письменных гарантий со стороны Елизаветы и посоветоваться обо всём с непосредственным участником дела и свидетелем петербургских событий. Перед отъездом Нолькен добился у Елизаветы аудиенции и употребил всё своё красноречие, чтобы склонить её к тому, чтобы выдать ему на прощание письменные обязательства для шведского правительства, но всё было напрасно. Елизавета отнеслась к его просьбам довольно прохладно и даже заявила, что забыла, в чём оно, собственно, это письменное обязательство, состоит, и что Лесток, по всей видимости, неправильно её обо всём информировал.
Нолькен, не веря своим ушам, сослался на готовый образец письменного обязательства, который он три месяца тому назад передал Лестоку, чтобы вручить Елизавете на подпись. Елизавета ответила, что не знает теперь, где эта бумага. Предусмотрительный швед сказал, что подлинник у него в кармане, и что в любой момент дело может быть кончено одним росчерком пера. Тогда Елизавета сказала, что рядом находятся придворные, и в их близком присутствии она сделать ничего не может. Отказавшись выдать письменные ручательства, Елизавета, тем не менее, заверила посланника в своей благодарности Швеции за её доброе расположение и уверила его в том, что первые движения шведской армии произведут в России необходимые полезные действия, и что она ждёт только этой минуты.
Разочарованный Нолькен хотя бы под конец беседы хотел убедиться в том, что инициативные шаги шведов на самом деле могли бы вызвать какое-то ответное движение сторонников Елизаветы в Петербурге, в частности, желательно было бы знать, насколько воинственно и решительно настроена гвардия. Тут цесаревна ответила утвердительно и заверила шведа, что её партия сделает всё от неё зависящее. На прощание Елизавета вдруг сообщила, что на следующий день она пришлёт к Нолькену Лестока. Сердце посланника от неожиданной радости запрыгало в груди – неужели Елизавета пришлёт желанное письменное обязательство?
Лесток в доме Нолькена появился, но привёз от Елизаветы письмо, которое она просила доставить своему голшинскому племяннику... Царевна решила использовать посланника в качестве курьера! Разъяренный Нолькен допросил Лестока с пристрастием, пытаясь выяснить, правильно ли тот информировал Елизавету о получаемых от послов инструкциях. Лейб-медик клялся и божился, что все поручения посланника выполнял аккуратно, в том числе незамедлительно доставлял Елизавете его письма. Он сказал, что Елизавета даже сердилась на него, когда он напоминал о том, что надо подписать то важное последнее письмо; что он пережил вместе с ней много неприятных минут, когда они оба опасались ареста или обыска у Нолькена; что среди его бумаг могли обнаружить тот злосчастный текст, в котором только не хватало подписи главной заговорщицы.
Нолькен на всякий случай решил всё-таки вознаградить Лестока за все оказанные им услуги и моральные издержки, и Лесток обещал приехать за деньгами на следующий день, но не приехал.
23 июня/4 июля 1741 года Нолькен покинул Петербург39. Его сопровождал 1-й секретарь Херманссон. Шетарди написал к своему двору очередное послание, в котором утверждал, что России стояла накануне возникновения истинно русского национального движения, которое могло бы получить толчок только от принцессы Елизаветы, но он, по словам Соловьёва, «жестоко обманывался, предполагая, что торжество национального интереса будет иметь следствием возвращение русских к допетровским временам. Странно, как он, понимая деликатность Елисаветы относительно отцовских завоеваний, не понимал, что те же самые побуждения заставят дочь Петра сохранять и развивать всё сделанное при Петре...».
Примечание 39. По другим данным, шведский посланник покинул русскую столицу 16/27 июля 1741 г. Конец примечания.
Уезжая из Петербурга, Нолькен оставил дела миссии на секретаря Лагерлифта. В конце июля Елизавета, по всей видимости, опять через Лестока дала секретарю знать о своём беспокойстве тем, что шведы медлили с объявлением войны России. По её мнению, промедление могло лишь служить укреплению режима Анны Леопольдовны. Лагерлифт проинформировал об этом обращении маркиза Шетарди, на что тот просил передать цесаревне, что во всём виновата она сама: отказав Нолькену в письменным гарантиях, она лишила секретную комиссию риксдага возможности действовать решительно и быстро. Впрочем, добавлял он, у Елизаветы ещё есть время исправить ошибку.
Елизавета ответила Лагерлифту, а заодно и Шетарди, что всё объяснялось страхом выдать себя и своих сторонников, но когда дела примут нужный благоприятный оборот и опасность неудачи минует, она подпишет свои обязательства, на следующих условиях:
а) вознаграждение шведам воспоследуют незамедлительно, как только первые шведские полки высадятся в Финляндии;
б) она готова выплачивать Швеции денежные субсидии в продолжении всей своей жизни;
в) шведам в России будут предоставлены все торговые преимущества, которыми пользуются англичане;
г) она расторгнет все союзные договоры с Австрией и Англией и ни с кем не будет вступать в союз, кроме Франции и Швеции;
д) она во всех случаях будет содействовать выгодам Швеции и тайно ссужать её деньгами, когда она будет в них нуждаться.
Комментируя эти устные обязательства Елизаветы, Шетарди написал в Версаль: «Видно, с каким старанием (она) хотела в этих статьях избегнуть всякого намёка на территориальные уступки». Мы же, со своей стороны, заметим, что Елизавета этими своими обещаниями и так достаточно ощутимо отошла от суверенитета страны, и в её оправдание можно привести только довод о том, что она, возможно, давала обещания неискренно, и что, взойдя на трон, выполнять их отнюдь не собиралась. А если так, то зачем же так себя компрометировать перед историей?
Наконец, в самом конце июля 1741 года шведы объявили России войну.
Возможно, вышеизложенные обещания Елизаветы вполне удовлетворили Стокгольм, или они не могли уже действовать иначе. Шетарди в это время докладывал в Версаль о дополнительных пожеланиях Елизаветы: она считала, что шведам надо было прикрыться в своих выступлениях голштинским принцем, перед которым всякий русский солдат якобы сложил бы своё оружие, полагая, что сражаться против крови Петра I ему было бы грешно, и что в европейских газетах следовало бы написать о том, что принц находится при шведской армии. Кроме того, в окружении Елизаветы полагали, что было бы полезно внутри России распространить письмо о том, как пагубно на православную религию действует правление иностранцев. Со своей стороны, Шетарди предлагал, чтобы шведы издали прокламацию о том, что они выступают на поддержку прав потомства Петра I.
В конце августа Шетарди на придворном балу имел беседу с Елизаветой, в ходе которой она сообщила ему, что число её сторонников день ото дня увеличивается. Некоторое время спустя маркиз встретился в лесу под Петербургом с поверенным Елизаветы, который сообщил, что все отправленные в Финляндию гвардейские солдаты привержены её делу, и что перед отправкой их на войну она каждому выдала по 5 рублей, чем вызвала подозрения и нарекания правительницы. Позже посланец Елизаветы рассказал маркизу, что для того чтобы наградить солдат, ей пришлось урезать жалованье своим придворным и что она была бы очень обязана королю Людовику, если бы он мог ссудить её 15 тысячами червонцев. При Шетарди было всего 2000 то ли червонцев, то ли дукатов, и он тут же передал их человеку Елизаветы. Это и оказалось единственным прямым материальным вкладом Франции в дело государственного переворота.
Далее поверенный цесаревны рассказал, что она уже обсуждает со своими приближёнными тех лиц, которые ей причинили зло и которых она при воцарении на трон обязательно накажет, а также и тех, кого она приблизит к трону. Среди первых оказался Остерман, а среди вторых – Бирон. Это, по мнению Соловьёва, свидетельствовало о смене настроений цесаревны: страх сменялся надеждой, и «можно думать, что страх нарочно усиливали пред Нолькеном и Шетарди, чтобы отговориться от неприятных объяснений по известным обстоятельствам, требуемым Швециею».
Плавный ход событий, запланированных в Париже и Стокгольме, нарушила русская армия. Неожиданно для себя шведы потерпели крупное поражение под Вильманстрандом, правительство Анны Леопольдовны восторжествовало, а Елизавета впала в отчаяние и была сильно раздражена, особенно против Нолькена, который её обманул: не было ни голштинского герцога при шведской армии, ни манифеста, который шведы должны были выпустить по совету Шетарди о том, что они стараются в пользу потомков Петра I.
В сильном беспокойстве Елизавета обратилась к Шетарди за подробностями Вильманстрандского сражения и спросила его, нет ли каких моментов, которые можно было бы использовать для успокоения её сторонников. Маркиз ответил, что Нолькену не так просто всё устроить в одночасье, что первая неудача шведской армии – это ещё не поражение в войне и т.п. Теперь стороны поменялись ролями: беспокойство проявляла цесаревна, в то время как маркиз отделывается отговорками и пустыми фразами.
В начале сентября Елизавета снова встречается с Шетарди и благодарит через него Людовика XV за (жалкие) 2 000 червонцев, обещает чтить его за эту помощь до конца своих дней и просит его содействия в завершении «шведского дела». Шетарди, помня слова Амело, холодно отвечает, что король – королём, но и её партия должна как-то проявить себя. Елизавета говорит, что пока шведская сторона не выполнит обещанное, все действия её единомышленников будут безуспешными. Русским людям нужно показать пример, дать толчок к действиям. Особенно важно, утверждает цесаревна, чтобы шведы подтвердили, что их поддерживает её племянник принц Голштинский, и чтобы они выпустили манифест с заявлением о том, что идут восстанавливать справедливость в отношении потомства Петра I. Она рассказывает так же, как по совету саксонского министра Моритца-Карла фон Линара (Люнара)40 принц Антон посоветовал супруге подвергнуть Елизавету допросу относительно её связи с Шетарди и Нолькеном, но Анна Леопольдовна, якобы, возразила, что эта мера бесполезна: «К чему это послужит – разве нет там чертёнка, который будет всегда мешать нашему спокойствию?».
Примечание 40. Не путать с его однофамильцем датским посланником в Петербурге Линаром. Конец примечания.
Под чертёнком правительница имела в виду голштинского принца Петера Ульриха, внука Петра Великого. Анна Леопольдовна понимала, что устранение от трона Елизаветы проблемы не решит, потому что на петербургском горизонте постоянно маячил ещё один претендент на трон – голштинский «чертёнок».
В конце встречи маркиз поинтересовался, не собирается ли Елизавета замуж за французского принца Конти (этого жениха ей усиленно предлагал Версаль). Елизавета ответила отрицательно. «Это было сказано так определённо, что не представилось возможности настаивать», – докладывал Шетарди в Париж. Попытка ещё более привязать Елизавету к Франции провалилась в зародыше.
Некоторое время спустя главнокомандующий шведской армией в Финляндии граф К.Г. Левенхаупт издал, наконец, требуемый Елизаветой манифест к русской армии, а Шетарди дал его на ознакомление Елизавете. Текст манифеста был составлен на русском и немецком языках, по всей вероятности, не без участия Нолькена и предлагал русским солдатам и офицерам не сопротивляться шведам, идущим якобы освобождать Россию и русский народ от ига иноземных министров-временщиков:
«Намерения Короля Шведского состоят в том, чтобы избавить достохвальную русскую нацию для её же собственной безопасности от тяжкого чужеземного притеснения и бесчеловечной тирании и представить ей свободное избрание законного и справедливого правительства... Вследствие таких справедливых намерений Его Королевского Величества все русские должны и могут соединиться со шведами и, как друзья, отдаваться сами и с имуществом под высокое покровительство»,
т.е под руку короля Швеции.
Манифест, не имевший у «достохвальной русской нации» ни малейшего успеха, тем не менее, обрадовал Елизавету, в то время как правительство Анны Леопольдовны на первых порах не знало, чем на него ответить. Можно представить, что немцы, занимавшие высокие должности, сильно встревожились в это время. Но активных «антинемецких» настроений ни в правительстве, ни вокруг двора, ни вообще в России отмечено не было. Власть, в конце концов, распорядилась манифест изымать из обращения, в первую очередь в армии. Вице-канцлер Остерман от имени русского главнокомандующего в Финляндии фельдмаршала П.П. Лейси41 написал укорительное письмо Левенхаупту, в котором писал, что манифест, хотя и подписан его, Левенхаупта, именем, но является подложным и составлен другим автором, потому что такие манифесты между христианскими и политическими народами не в употреблении. Самое смешное в этом состояло в том, что письмо до Левенхаупта так и не дошло: когда кабинет-секретарь Иностранной коллегии К. Бреверн (К. von Brewern) через Левенвольде передал письмо Остермана на ознакомление Анне Леопольдовне, та сказала «хорошо» и оставила его у себя без всяких последствий...
Примечание 41. Ласси (Lacy, Лейси) Пётр Петрович (1678-1751), выходец из Ирландии, на русской службе с 1700 года, участник Северной войны 1700-1721 и практически всех сражений (Нарва, Прибалтика, Гродненское дело, Полтава, осада Риги и др.) и кампаний (Курляндия, 1727, Данциг, 1733), русско-турецкой 1735-1739 и русско-шведской 1741-1743 гг. (главнокомандующий пусской армией). Граф с 1739 года, генерал-фельдмаршал с 1736 года, с 1744 года – лифляндский генерал-губернатор. Политикой не интересовался и верно служил России. Конец примечания.
Андрей Иванович, как всегда, оказался прав: манифест Левенхаупта знаменателен тем, что являет собой в новой истории одну из первых «антихристианских» попыток разложения тыла противника – метода ведения войны, который европейские нации до сих пор не применяли (во всяком случае, так думал Остерман). А Карл Густав Левенхаупт так и не узнал, что он поступил не по-христиански. Но напрасно Остерман так беспокоился о манифесте, а Елизавета так радовалась ему: манифест, как уже было сказано, не произвёл на русскую армию ни малейшего эффекта.
Между тем Остерман и принц Антон Брауншвейгский уже располагали достаточно точными сведениями о том, что принцесса Елизавета поддерживает подозрительные связи с Шетарди, явно направленные против существующего режима. Поводом к этому послужили и дилетантские методы конспирации французского посла, и возникшие в столице слухи о готовящемся заговоре, и сигналы русских посланников из-за границы, например донесение некоего агента Совплана из Бреславля. Утечка информации могла произойти и в Стокгольме, где у М.П. Бестужева-Рюмина были источники, и в Париже, где британская Интеллидженс Сервис имела важного и надёжного агента. Кроме того, не следует забывать о том, что британский посланник Финч передал Остерману важное и содержательное послание лорда Харрингтона о планах французов и шведов начать войну с Россией. В послании содержалось самое важное: шведы ободрены полученным от посла Нолькена из Петербурга известием, что «будто в России образовалась большая партия, готовая взяться за оружие для возведения на престол великой княжны Елизаветы Петровны». Англичане сообщали о письме Нолькена в Стокгольм, в котором он писал, что дело окончательно улажено между ним, агентами Елизаветы и послом Франции Шетарди, и что все переговоры с дочерью Петра велись через её медика Лестока.
Остерман и Антон Ульрих, поддержанные саксонским посланником (любовником Анны Леопольдовны) графом Линаром, предложили последней немедленно арестовать участников заговора и пресечь его в самом зародыше. Но «милосердная» и наивная правительница не поверила ни слухам, ни добытым фактам, ни донесениям своих послов, считая невероятным, чтобы её двоюродная тётка могла пойти на клятвопреступление и измену. Тогда Остерман, по всей видимости, посоветовал ей поговорить с самой Елизаветой и неопровержимыми доводами припереть её к стенке. Мы знаем, что получилось из этой беседы: Елизавета нагло, не отводя глаз от взгляда правительницы, отвергла все обвинения, расплакалась и разыграла обиженную невинность. Этого Анне Леопольдовне было достаточно, её доброе сердце подсказало, что бедную тётушку оговорили. На этом все расследования по поводу заговора закончились.
Перед беседой с Елизаветой с правительницей случилась странная вещь: подходя к тётке, она споткнулась и упала к её ногам. Многим этот эпизод показался зловещим предзнаменованием для племянницы. Так оно и получилось.
Дальнейшие события развернулись с такой непредсказуемой быстротой и с такой неудержимой решительностью и дерзостью, что если бы Нолькен или Шетарди узнали об этом, они пришли бы в неописуемое удивление и сказали бы: «Разве так осуществляют дворцовые перевороты? Где чёткий и подробный план, где чётко расписанные обязанности участников переворота, где, наконец, сама Елизавета? Сплошная импровизация!».
Вкратце события развернулись следующим образом: 24 ноября в 1-м часу пополудни правительство отдало приказ гвардейским полкам быть готовыми к отправке в Финляндию. Основанием для приказа послужило ложное известие о том, что К.Г. Левенхаупт с армией идёт на Выборг. Елизавета и, главным образом, её сторонники М.И. Воронцов, А.Г. Разумовский, П.И. Шувалов и Г. Лесток восприняли эту новость как катастрофу. Советники царевны настаивали на немедленных действиях, пока гвардия была в Петербурге. Решение приходило трудно, Елизавета колебалась, пока, якобы, Лесток не показал ей две картинки, нарисованные на оборотной стороне игральных карт: на одной она была изображена в монастыре, где ей рядом с виселицей обрезают волосы, а на другой – тоже она, но уже с короной на голове. Вторая картинка показалась Елизавете более предпочтительной. И она, помолясь Богу, наконец, решилась.
Государственный переворот осуществился с испугу, без всякого участия шведов. И французов тоже. Шетарди узнал о нём от П.И. Шувалова.