Приметы времени
Сейчас много говорят о шестидесятых как о своеобразном серебряном веке середины двдцатого столетия. Что можно сказать по этому поводу? К сожалению, должен признаться, что для меня эти годы прошли вполне буднично в том смысле, что большой разницы с предыдущим периодом я, да и многие мои товарищи по институту, не ощущали. Очевидно, дело заключалось в том, что этот отрезок нашей истории совпал с моим переездом из провинциальной чернозёмной деревни в столицу, который сам по себе затмил все другие впечатления. Все блага и свободы хрущёвской оттепели я воспринял как само гобой разумеющееся, как составную и непременную часть столичного бытия. Я мало знал о страшных тридцатых и о массовых репрессиях, среди моих родственников и знакомых от них никто не пострадал, и я, как обычный молодой человек, большого внимания на эти «детали» истории не обращал. Достаточно было справляться с учебной нагрузкой и трудностями довольно скудного, прямо-таки бедного, полуголодного существования. А потом слишком рано у меня возникли проблемы семейной жизни – результат скоротечной и ранней женитьбы.
Всё это, конечно, наложило отпечаток на восприятие всей действительности, всего многообразия московской жизни того времени, но так уж у меня всё сложилось. Времени на размышление о судьбах эпохи у меня просто не было, да и потребности такой не возникало.
А жизнь в Москве бурлила, и её бурный поток, конечно же, захватывал и меня.
Запомнился день 12 апреля 1961 года. Известие о полёте первого космонавта Юрия Гагарина в космос сразу взбудоражило всё наше общежитие. Примечательно, что при отсутствии всяких призывов многие из нас побежали сразу на Красную площадь. Возникло спонтанное желание поделиться радостью с другими москвичами. Где же это можно было сделать наилучшим образом? Конечно, на Красной площади! Бежал и я. Сейчас не вспомню, кто был рядом. В этот тёплый солнечный день на площади собрались тысячи молодых и не совсем молодых москвичей, все кричали, обнимали друг друга, танцевали и – радовались. Конечно, никто из нас тогда не осознавал до конца значение этого события. Главное для нас заключалось в самом символе беспримерного подвига народа, совершённого спустя всего каких-то 15 лет после разрушительной войны.
Мы все полюбили песни Галича, который в это время был на пике своей популярности. Булат Окуджава вошёл в мою жизнь песенкой о голубом шарике, которая сначала показалась мне слишком наивной и малоинтересной. Потом была песня о дежурном по апрелю, о московском троллейбусе, но всей глубины его поэзии и бардовского мастерства я тогда не прочувствовал. Это произошло значительно позже, когда я уже был на пенсии, когда пришло время обдумывать и анализировать прошлое.
То же самое можно сказать о Высоцком. Я воспринимал его песни как разновидность неофициального хулиганского жанра, который всегда был популярен на Руси – взять хотя бы песню «Гоп со смыком». Как бы то ни было, но Высоцкий постепенно вытеснил в моём сознании Галича (я не знал, что последний в это время уже имел проблемы с режимом и был на пороге высылки в эмиграцию), и мы активно собирали его «подпольные» песни на свои магнитофонные плёнки. Конечно, я не был меломаном, никакого музыкального воспитания или образования не имел (если не считать, что в поздние школьные годы по самоучителю освоил игру на баяне), но музыку всегда любил – в основном популярную, эстрадную. К классической музыке я приобщился уже в более зрелые годы.
В эти годы со своими рассказами появился Жванецкий. Он сразу стал популярным в народе, и мы все буквально охотились за магнитофонными записями с его выступлениями. Вошли в повседневный обиход его словечки и выражения, и в некотором смысле он затмил самого А. Райкина. Райкин выступал по радио и телевидению и становился официальным классиком юмора и сатиры, в то время как Жванецкого практически никто не видел, а только слышал, и это только придавало ему ещё больше популярности. Любая студенческая вечеринка проходила на фоне хриплого голоса Высоцкого или звонкого, дребезжащего и язвительного голоска Жванецкого.
Конечно, мы слышали и читали Евтушенко, Вознесенского, но образцом настоящего поэта я считал (и до сих пор считаю) Маяковского и где-то даже любил его за несравненные гиперболы и метафоры. Несколько раз я был на встречах с этими и другими современными поэтами в Политехническом музее, но всё это была скорее дань моде, нежели живой интерес к поэзии или её авторам.
Театр (драматический) я любил больше, но ходил в него редко. Ситуация изменилась после моей «удачной» женитьбы: дедушка жены, старый актёр, товарищ Утёсова и сподвижник Станиславского и Немировича-Данченко, и дядя супруги были директорами двух ведущих театров, так что двери всех театров были для нас открыты. Впрочем, мы с женой не злоупотребляли возможностями этих людей и ходили в театр не так уж и часто. Чаще других я бывал в Малом, МХАТ и театре им. Вахтангова, на сценах этих театров я застал некоторых старых корифеев и новые восходящие звёзды, которые к моменту написания этих строк стали тоже легендарными и постепенно ушли в мир иной…
Благодаря моей тёще, эстрадной певице, и бабушке жены Клавдии Михайловне Новиковой, заслуженной артистке и опереточной звезде 30-40-х годов, я в некотором роде познакомился с артистическим миром Москвы. К тёще заходили ещё не признанный никем молодой Кобзон, пианист Давид Ашкенази (отец известного позже пианиста), которого по-домашнему звали Додиком, композитор Людмила Лядова. На слуху были другие представители этого незнакомого мне мира, например мастера разговорного жанра актёры Смирнов-Сокольский и Хенкин. Всё это живо обсуждалось в кругу моей новой семьи, и всё это пошло мне, конечно, на пользу.
И.В. Нежный
Клавдия Михайловна (1895-1968) и Игорь Владимирович Нежный (1892-1968), родители тестя, были давно разведены, но всегда поддерживали между собой нормальные «дипломатические» отношения. Они начинали свою совместную карьеру в Одессе пением характерных куплетов и играли в водевилях. В первые годы советской власти Игорь Владимирович организовывал агитационные бригады и поездки в красные части, о чём он с помощью журналиста Н. Лейкина написал об этом и не только об этом интересную книгу под названием «Былое перед глазами», ставшую бестселлером и в 60-х годах, и в наше время после переиздания.
Потом пути супругов разошлись. Игорь Владимирович ушёл в административную работу, был директором многих московских театров, включая Камерный, в 1941 году занимался эвакуацией деятелей культуры на Кавказ. Он дружил с Л. Утёсовым, в 30-х годах сблизился со Станиславским и Немировичем-Данченко, а в 50-х годах являлся заместителем директора МХАТ. Став пенсионером, он не потерял связи с миром театра и окружил себя толпой поклонниц, что иногда провоцировало Клавдию Михайловну на язвительные замечания в его адрес. Игорь Владимирович не оставался в долгу и за глаза называл свою бывшую жену и её товарищей по сцене «опереточными дурами». Впрочем, это всё происходило как-то добродушно, без всякой злобы и, можно сказать, даже доброжелательно.
К.М. Новикова
Клавдия Михайловна ушла в оперетту и стала непревзойдённой мастерицей этого жанра. Выступала она и на эстраде, исполняла арии из оперет и романсы. «Песенка опьянения» из оперетты Ж. Оффенбаха «Перикола» и мексиканская песня «Кукарача» стали классикой. Её товарищами по сцене были Татьяна Бах (считавшаяся соперницей Клавдии Михайловны), Владимир Канделаки, Григорий Ярон и др. Сошла она со сцены в 1946 году и потом искренно сожалела о своём раннем уходе. Впрочем, это решение, скорее всего, мотивировалась какими-либо внешними обстоятельствами.
Бабушка жены была смелой и бесшабашной женщиной. Во время упомянутых выше шефских концертов, организованных мужем, она попала в расположение банды атамана Григорьева, но сумела «очаровать» его своей смелостью и талантом и благополучно вернуться в расположение красных частей. В это же время она на спор с кем-то летала на крыле самолёта и осталась целой и невредимой. Её вторым мужем был высокопоставленный комкор авиации, репрессированный в 1937 году. Во время Отечественной войны К.М. Новикова также участвовала в шефских концертах и в 1945 году оставила свою подпись на стене рейхстага.
Она была исключительно гостеприимным человеком и, будучи человеком вполне обеспеченным, держала в своей квартире на Новинском бульваре, 18 вплоть до своей смерти так называемый открытый стол, сервированный чёрной и красной икрой, балыками, угрями, миногами и прочими деликатесами. Каждый знакомый мог прийти к ней в гости без всякого приглашения и приложиться к столу, на котором, кстати, стояли пузатенькие хрустальные графинчики с водкой и всякими настойками. Пару раз и я воспользовался этой возможностью и нагрянул к Клавдии Михайловне с какими-то студенческими друзьями.
Чаще я бывал в кино. Популярность этого вида искусства в описываемое время, кажется, достигла апогея. Репертуар московских кинотеатров был довольно разнообразным и интересным. Одна за другой выходили ленты советских режиссёров, они тиражировались тысячными экземплярами и демонстрировались сразу в нескольких кинотеатрах. Время от времени баловали нас и произведениями итальянской, французской и даже американской кинематографии. Тогда достиг своего наивысшего развития итальянский неореализм, и мы старались не пропустить ни одного итальянского фильма Витторио де Сики, Антониони или Феллини. Великолепны были также фильмы с Ж. Габеном, Ж. Маре, Б. Бордо и др. Тогда французское кино ещё сохраняло свой неповторимый стиль. Естественно регулярно шли фильмы производства стран социалистического лагеря, из которых нам больше всего нравились фильмы Польши (Вайда, Занусси и др.)
Поход в кино был тогда своеобразным праздником. Во-первых, в фойе всегда выступали эстрадные певцы. Под аккомпанемент фортепьяно они исполняли русские романсы или песни советских композиторов, которые по официальным каналам мы могли услышать далеко не всегда. Поэтому публика собиралась на просмотр загодя, за полчасика до начала сеанса, чтобы сходить в буфет (и это, во-вторых), купить маленькую бутылочку «Рижского» или «Московского», которые в обычной продаже фактически отсутствовали. К пиву брали по бутербродику с копчёной колбаской, с сыром или с копчёной рыбкой. Такое угощение мог позволить себе даже я со своей стипендией, а то мог «расшалиться» и даже угостить девушку.
Конечно, вспоминая теперь о том, как публика во время их выступления громко разговаривала, жевала, шуршала бумагой и т.п., становится жаль бедных артистов. Певцы стойко выдерживали невнимание большинства публики, честно отрабатывали своё время и уходили. Для них это был дополнительный приработок. Но можно было понять и публику: кроме концерта перед сеансом, был ещё буфет! А мы всегда были голодны и испытывали жажду. Во всяком случае, всё это входило в «пакет» обслуживания, и это было намного лучше, чем ходить по городу или ехать в общественном транспорте с бутылкой пива в руке, как это делается повсеместно теперь, во времена дикого капитализма. Увидеть такое в те годы было просто невозможно.
Для того чтобы посмотреть интересующий нас фильм, не существовало никаких препятствий. По всему городу были развешаны афиши с недельным репертуаром кинотеатров и даже некоторых домов культуры, которых в столице было великое множество. Кстати, именно в доме культуры какого-нибудь завода типа «Фрезер» или «Калибр» можно было посмотреть заграничную ленту, на большой общенародный прокат не выпущенную. Нас отнюдь не смущало, что кинотеатр находился на противоположном конце Москвы. Чтобы посмотреть фильм, 50 километров за крюк не считался. Для полной уверенности мы звонили из городского телефона в кассу кинотеатра и интересовались наличием свободных билетов и условиями распродажи брони. Но и отсутствие билетов на сеанс тоже не пугало нас – ведь была ещё броня. Протиснешься, бывало, в помещение кассы и стоишь в длинной очереди за вожделенной «бронёй», которую «выбрасывали» за 10-15 минут до начала сеанса. Не досталось билета по брони, начинаешь крутиться у входа в кинотеатр: а вдруг кто-нибудь продаст лишний билетик или вообще откажется от кинопохода! Зато какое удовольствие испытываешь, усевшись, наконец, на законное место в кинозале в предчувствии встречи с любимыми артистами и режиссёрами!
Билеты в кино стоили тогда от 25 до 50 копеек. В последнем случае кинотеатр предлагал расширенную кинопрограмму, показывая перед основной картиной какие-нибудь документальные журналы, сборники «Ну, погоди!» или выпуски сатирического журнала С. Михалкова «Фитиль».
Студентом я чаще всего ходил в уютную дореволюционную «Аврору», что на пересечении улиц Б. Хмельницкого (теперь Маросейка) и Покровского бульвара, работавшую по принципу кинотеатра повторных фильмов, и в «Колизей» на Чистых прудах, демонстрировавшего фильмы «первым экраном». Но в принципе мне трудней назвать кинотеатр, в котором я не был.
Несмотря на скудость кармана, я довольно часто бывал в кафе или в шашлычных и даже в ресторанах типа «Арагви», «Берлин», «Будапешт» или «София». Главное нужно было туда проникнуть. Как правило, во все эти заведения, особенно в «Арагви», были огромные очереди жаждущих, и желающих посидеть в уютной обстановке за порцией цыплёнка-табака, шашлыка по-карски или на рёбрышках и неизменных сациви и лобио было намного больше, нежели посадочных мест в зале. Приходилось заранее выдвигаться к входной двери заведения и занимать очередь. Иногда нужно было простоять в очереди на морозе или на дожде пару часиков, но время как-то шло незаметно, насытившиеся в зале не задерживались, очередь помаленьку продвигалась, и наше терпение обычно вознаграждалось проходом в полный ароматов и тепла зал.
Особенно популярной пользовались тогда шашлычные на улице Герцена, на Тверском бульваре и на Красной Пресне. Вот в этом «бермудском» треугольнике и происходило в основном удовлетворение наших гастрономических потребностей. Никакого интима, конечно, в этих заведениях не было, в полуметре от тебя за соседним столиком сидела другая компания, и можно было слышать все перипетии их незамысловатой беседы.
В «Арагви» и других ресторанах было немного дороже, но и там цены были вполне сносные и доступные даже для бедного студента. Сервис в то время был, конечно, не на высоте – приходилось ждать по 30-40 минут, пока официант удосуживался обратить на тебя внимание, взять заказ и снова исчезнуть на полчаса! Но это входило в стоимость удовольствия, и с этим ничего нельзя было поделать. Зато какое удовольствие испытываешь, например, сидя в «Берлине» (теперь это «Савой») за столом, накрытым белоснежной накрахмаленной скатертью и слушая убаюкивающее журчание фонтанчика в небольшом бассейне. В бассейне плавали карпы, предназначенные для поедания публикой. Ты подходил к бассейну вместе с официантом, указывал пальцем на понравившуюся тебе особь, официант сачком вылавливал жертву и торжественно нёс её на кухню. Это было верхом роскоши и загула: такое можно было увидеть лишь в фильмах про русскую эмиграцию, прожигавшую неудачную жизнь в Париже! В «Ереване», что за Малым театром, подавали армянские блюда, в «Узбекистане» – узбекские, в «Софии» – болгарские, в «Праге» – чешские, в «Арагви» – грузинские, и этого для москвичей было вполне достаточно. О китайской, французской или итальянской кухне мы и слыхом не слыхивали и вполне обходились без пекинских уток, устриц, трюфелей, пиццы и жареных лягушек. Впрочем, в Москве был ресторан «Пекин», но после того как Кремль рассорился с китайскими вождями, и в отношениях Китая и Советского Союза наступили тяжёлые времена, снабжение ресторана китайскими продуктами прекратилось, и он превратился в обычное русско-советское заведение.
Скажу одно: студентом я намного чаще посещал рестораны, кафе и шашлычные, нежели я это делаю теперь, при бандитском капитализме. И дело не только в дороговизне – дело в профанации искусства. За громкими названиями и шумной рекламой обычно скрывается стяжательство и полная профессиональная непригодность при приготовлении блюд китайской, японской, итальянской, французской и других кухонь. Более невкусных блюд, чем в московских ресторанах 21-го столетия, я нигде и никогда не пробовал. Но «пипл хавает» и платит бешеные деньги всяким неумёхам, жуликам и стяжателям.
А вообще-то мы большей частью ходили в гости и принимали гостей дома. Рано поженившись, мы вели чинный образ жизни и считали своим непременным долгом посвящать этой социальной стороне жизни достаточно много внимания. У нас были две женатые пары, с которыми у нас были перманентные контакты. Это были школьные подруги жены Наташа Амирагова и Рита Петер со своими мужьями. Через их связи мы знакомились с другими людьми и тоже ходили к ним в гости. Ходить в гости к незнакомым ранее людям считалось вполне нормальным – достаточно было прихватить с собой бутылку вина или водки (к столу) и букет цветов (хозяйке). Благодаря знакомству с Ритой Петер, бывшей в первом браке замужем за внуком Я.М. Свердлова, меня с женой однажды «занесло» на их дачу. Среди гостей были сокурсники Свердлова по МГИМО, и впечатления от общения с ними были глубоко неприятными. Если сам молодой Свердлов представлял собой нечто более-менее адекватное нашим представлениям, то его друзья из МГИМО оказались, говоря современным языком, порядочными отморозками. Все они тоже были детьми каких-то высокопоставленных родителей, но мне показалось, что они были воспитаны либо в Гарлеме, либо на Хитровом рынке. Интересно, что из них вышло в жизни. Одного такого «кремлёвца» мне пришлось наблюдать в Стокгольме двадцать лет спустя. Это был Юрий Леонидович Брежнев, торговый представитель СССР в Швеции. Более распущенного пьяного советского забулдыги за границей в это время, вероятно, не было.
Куда интересней и насыщенней в духовном плане были наши контакты с Володей Соколовым, Наташей Амираговой и Колей Крупкиным.
Помнится, каким-то непостижимым образом мы попали тогда в гости к начинающему поэту Игорю Волгину, печатавшему свои стихи в «Юности». Теперь он стал большим специалистом по Ф.М. Достоевскому и часто мелькает на телевидении на канале «Культура». Кажется, у него нам пришлось встречать новый 1963 год. Такого сумбурного перехода из одного календарного бытия в другое, как у Волгина, я больше не переживал. Он пригласил откуда-то с десяток молодых итальянцев, которые подняли за столом такой гвалт, что мы прозевали по телевизору роковые 12 ударов на Спасской башне. А уж когда итальянцы поняли, что новый год уже наступил, то подняли такой «тарарам», что хоть святых выноси! Мы принесли с собой какие-то салаты и винегреты, но они исчезли со стола, словно их корова слизнула языком. Нам почему-то не было весело. Хозяин пытался призвать гостей к порядку, но всё было напрасно. Мы ушли домой голодные и сердитые. Зато это событие очень чётко и твёрдо отложилось в моей памяти, в то время как другие празднества Нового года, даже совсем недавние, я восстановить не могу.
Сейчас мне кажется очень странным, что Карибский кризис 16-28 октября 1962 года прошёл мимо меня и, вероятно, мимо большинства моих современников. Мир стоял на грани ядерной войны, а в моём окружении, например, никто и в ус не дул. В разгар кризиса я вступил в брак, и мне и моим близким уж точно было не до кризиса. Впрочем, о перипетиях тех событий было информировано ограниченное число верхушки власти, а рядовому гражданину СССР руководство страны ничего не сообщало.
Что ж: меньше знаешь – крепче спишь.
И мы крепко спали.