Москва студенческая
Девятнадцатилетний возраст – это самый подходящий период в жизни молодого человека, для того чтобы наделать кучу неисправимых ошибок. Они поджидают не только в тёмных закоулках легкомыслия и в подворотнях пагубных наклонностей, но и на людных и хорошо освещённых проспектах благонравия и добропорядочности.
Я редко участвовал в дружеских попойках, не просиживал ночи за преферансом, избегал случайных знакомств, не «крутил» напропалую с девчонками, не брал взаймы денег, стараясь во что бы то ни стало уложиться в отложенную на месяц сумму. Нет, я, кажется, не был сухарём или типичным книжным червяком – ничто человеческое не было мне чуждо. Я просто-напросто решил не отвлекаться от учёбы настолько, чтобы в ней могли возникнуть необратимые процессы отставания, поэтому упорно грыз гранит науки и шёл к своей цели, казалось, уверенно обходя расставленные на каждом шагу ловушки и приманки.
Но вот что было грустно: я не имел никакого успеха у девушек, да и мне никто особенно не нравился, и это обстоятельство не могло не насторожить меня. Возможно, я не прилагал особых усилий, для того чтобы кому-то понравиться. Вероятно, на моём пути ещё не встретилась та единственная, которая зажгла бы моё сердце. Конечно, я давно преодолел первые юношеские представления о своей принцессе и смотрел на свою потенциальную избранницу вполне реально. Как бы то ни было, проколы на любовном фронте случались не только с серьёзными, положительными особами, которые, в общем-то, нравились мне, а и с легкомысленными «пчёлками», собирающими нектар со всех пахучих цветов на лугах и в садах. По всей видимости, «основательным» девицам я казался слишком «зелёным» и малоперспективным, а для легкомысленных – слишком робким, неопытным и, главное, безденежным. Водить девиц по кафе или шашлычным, не говоря уж о ресторанах, я, естественно, не мог. Я пришёл к печальному заключению, что слабый пол «положительным» парням почему-то предпочитал всяких прохиндеев, шалопаев и откровенных подлецов. Их пошлый юмор, наглый эгоцентризм и даже откровенная грубость принимались лучшей половиной человечества за чистую монету. Итак, физиология шла впереди телеги опыта, а провинциальная осмотрительность на каждой версте вставляла палки в колёса.
На втором и последующих курсах мы освоились и стали приглашать к себе в гости девочек – в основном студенток педагогических факультетов нашего же института. На наши скудные средства мы покупали дешёвое вино и нехитрую закуску и под предлогом какого-либо события (государственный праздник, день рождения, сдача экзамена) устраивали «пиршества». Москвички приходили в гости больше из любопытства, чем из интереса к хозяевам комнаты: как это можно жить вне дома, без мамы и папы, в общежитии? У нас с Сергеем возникали при этом проблемы: Гена Негуляев ни за что не хотел «освобождать площадь», а если и освобождал, то возвращался в комнату в самое неурочное время, когда наши гостьи ещё сидели за столом. Сам он такими «глупостями», как ухаживание за студентками, не занимался и мешал заниматься этим и нам. На этой почве с ним происходили постоянные стычки. Правда, нужно теперь признаться, что мы к нему были часто несправедливы и злоупотребляли его добрым к нам расположением. Иногда нужно было знать и меру: сходив в ближайший кинотеатр, Гена долго выдержать шатание по морозным московским улицам не мог, а между тем наши беседы и застолья задерживались, и Гена на нас справедливо злился.
С двоюродным братом Дмитрием, 2-й курс иняза
Моя первая московская подружка Валя с немецкого факультета проживала у своей родственницы на улице Жданова. Кажется, она была старше меня на пару лет и была в жизненном отношении намного опытней меня. Она сильно кокетничала и разжигала моё мужское достоинство, но умело управляла моим поведением и лишних «шалостей» по отношению к себе не позволяла. Позже я понял, что она хотела выйти замуж, а рассматривать меня, не имевшего столичной прописки 19-летнего «козла», в качестве жениха у неё просто не было никаких объективных оснований. Скоро наше знакомство угасло, и Валя благополучно нашла себе более зрелого молодого человека и вышла за него замуж.
Однажды мальчики из нашего общежития были приглашены в соседнее медучилище на танцевальный вечер. Там я познакомился с выпускницей училища черноволосой и кареглазой бойкой девушкой (мне тогда нравились исключительно брюнетки или, в крайнем случае, шатенки), которую в морозный вечер поехал провожать на шоссе Энтузиастов. Лариса проживала в районе известного завода «Кабель». Скоро наши отношения стали развиваться, Лариса мне нравилась, и она тоже, кажется, отвечала взаимностью. Как-то она пригласила меня в гости к себе домой и познакомила с мамой. После этого наши отношения стали сворачиваться, и Лариса под разными предлогами на предложение встретиться отвечала отказом. Я понял, что и тут я плохо вписывался в матримониальные планы матери моей подружки. Тратить время на какого-то хилого студента 3 курса смысла, по-видимому, не было. Очевидно, матери Ларисы нужен был солидный и основательный зять, твёрдо державшийся на ногах и способный содержать семью.
Впрочем, горевал я не очень долго. Неожиданно я обнаружил в себе эдакое холостяцкое и, возможно, здоровое легкомыслие. Мне нравилась свобода, я приобретал вкус к жизни, и хотелось ею наслаждаться настолько, насколько позволяла стипендия. Стипендия позволяла даже 1 (один) раз в месяц сходить одному или с девушкой в кафе или в шашлычную. За 10 рублей можно было взять на закуску лобио или сациви, а на горячее – шашлык или цыплёнка-табака плюс заказать бутылку сухого вина. Сто грамов водки (себе), бокал вина (девушке), салат типа «оливье», лобио или гурийскую капусту на закуску и «люля-кебаб» и кофе без пирожного с трудом, но тоже вписывались в мой бюджет. Двухсотграммовый бокал шампанского, которое в розлив продавали на улицах вместо лимонада, стоил тогда всего каких-то 70 копеек, билет в кино – от 20 до 50 копеек. Жить тогда, как говорил Никита Хрущёв, стало и в самом деле лучше и веселей.
Обычно моё питание укладывалось в 1 рубль 10 копеек в день: завтрак в буфете общежития – 30 копеек (булочка с бутылкой кефира), комплексный обед в столовой института – 40 копеек (салатик из капусты или свёклы, жидкие щи на мясном бульоне и котлетка или кусок рыбки с макаронами или гречкой), ужин – 30 копеек и двукратный проезд в метро за 10 копеек.
При жестокой экономии я иногда лишал себя завтрака и общественного транспорта под названием метро. Правда, это было возможно в том случае, когда я учился во вторую смену. Тогда я (обычно вместе с Серёгой Юкановым) старался продержаться в постели до 12 часов дня, вставал, забегал в буфет, украдкой брал со стола несколько кусков чёрного хлеба и, жуя его на ходу, бежал мимо метро в институт. Там я «шиковал», покупая обед на целых 50 копеек, возвращался тем же «одиннадцатым номером» в общежитие и принимал на ночь обычную порцию кефира с чёрным хлебом, который предусмотрительно «прихватывал» в столовой института. Меры экономии давали примерно 30-35 копеек ежедневно, а в месяц – до 8 рублей.
Излюбленным местом удовлетворения гастрономических и разгульных потребностей являлись шашлычная у кинотеатра повторного фильма или просто «Повторный» (лучшая в Москве и, возможно, во всём СССР), шашлычная у памятника А.С. Пушкину на Тверском бульваре (чуть похуже) и шашлычная на улице Красная Пресня (ещё хуже). Попасть во все эти заведения было не так просто: желающие заранее занимали очередь к заветному пластмассовому столику и одурманивающим запахам внутри помещения. Некоторые «счастливчики» попадали к столу чуть ли не к закрытию заведения. И уж верхом всякого «разгула» и везения было попасть в какой-нибудь «фирменный» ресторан столицы: в Дом журналистов, Дом литераторов, в гостиницу «Берлин» и – о предел мечтаний! – в «Арагви»!
Частым местом наших будничных перекусонов были пирожковая на Пушечной улице и пельменная в проезде Сабурова (теперь Лубянский проезд), рядом с Лучниковым переулком, прямо напротив Политехнического музея. Она находилась по пути в институт или из института обратно в общежитие, соответствовала нашим финансам, а потому была довольно популярной общепитовской точкой. Вообще-то её облюбовали бравшие «тайм-аут» таксисты, но места в ней хватало всем. Мы брали за ушки глубокие тарелки-нержавейки, в которых плавала порция пельменей, что соответствовало полпачки этого продукта, и ели их как суп на бульоне. Если пельмени брали без бульона, то обильно поливали их уксусом из стоявших на мраморных стойках графинчиков. Чёрный хлеб был бесплатный. Если учесть, что все ели стоя, то влезало в наши голодные желудки достаточно много. Эта пельменная дожила до конца «демократического» периода и закрылась где-то уже в эпоху господства олигархии и мобильных телефонов, когда пирожковые, пельменные и шашлычные были съедены всякими «макдональдами», «шавермами» и прочей дребеденью.
Столичная и институтская жизнь постепенно затягивала меня в свой кипучий водоворот. В институте процветала художественная самодеятельность, особенно по части вокальной и «капустников». На каждом курсе существовали неплохие английские, французские и итальянские квартеты, трио или дуэты. Блистал исполнением на профессиональном уровне итальянских песен и оперных арий преподаватель-итальянец Волков, муж популярной певицы Большого театра Архиповой, смешил своими номерами и пародиями «англичанин» Алик Добкин, которому помогали студенты нашего курса Лёша Стычкин и Алик Сахаров.
Я пообвык, «обтёрся» и напропалую ушёл с головой в художественную самодеятельность, занятия плаванием и освоение бега на коньках. Запомнились мои товарищи по кружку художественной самодеятельности «немец» Валера Моисеенко из Воронежа и его жена Наташа, очень похожая на артистку Хитяеву, тоже «немка», но с педагогического факультета. Валера мастерски исполнял плясовые номера – «цыганочку» и «яблочко» и вообще был способным на всякое «действо» парнем. Мы готовились к летним гастролям по местам студенческих строек, но потом их по непонятным для нас причинам отменили, и на четвёртом курсе моя «художественная самодеятельность» закончилась. Спортивными успехами я также похвастать не мог, хотя и пришлось несколько раз в рамках ДСО «Буревестник» выступить за институт на соревнованиях по плаванию, лёгкой атлетике и бегу на коньках. Институт наш на спортивные таланты богат не был и в общемосковских соревнованиях занимал места ниже средних. Спортивный зал на Метростроевской был небольшим и бедно оборудованным, спортивных снарядов не хватало, своей лыжной базы не было (мы, как и все институты, пользовались бедным старым спортивным инвентарём «Буревестника»), да и вообще внимание спорту в инъязе уделялось мало, по остаточному принципу.
Помнится, что на спортивные занятия на лыжах мы ездили в Сокольники, где рядом с одноимённым метро находилась база проката ДСО, а на коньках тренировались и выступали на катке общества «Буревестник», расположенном рядом с театром Советской армии и уголком Дурова. Теперь эти места застроены, и их просто не узнать.
В те шестидесятые годы, при отсутствии у большинства желающих лыж и коньков, на лыжи и коньки становилась если не вся столица, то, по крайней мере, половина её населения. Взять лыжи или коньки напрокат не представляло никакого труда. Баз проката спортинвентаря было в Москве намного меньше, чем пивных ларьков и игровых залов в нынешней Москве, но лыж и коньков с ботинками всем обычно хватало. В выходные дни все подмосковные электрички были заполнены бодрыми и жизнерадостными людьми в спортивных костюмах, а подмосковные леса, пригорки и рощи оглашались смехом и радостными криками.
Походы на катки во времена моего студенчества ещё не потеряли всего того очарования и романтизма, которое было так типично для начала ХХ века. Та же призывная музыка из «динамиков» – большей частью известные вальсы («Вьётся лёгкий бесшумный снежок» Дунаевского или «Конькобежцы» Вальдтойфеля), то же волнение, перед тем как стать на лёд, то же ожидание чего-то доброго и хорошего, тот же мягкий снежок, окутывающих фигуры конькобежцев мерцающим в электрическом свете волшебным покрывалом. На катках происходили свидания, знакомства, укреплялась уже созданная семья, воспитывалось подрастающее поколение. Всё это талантливо изобразил М. Козаков в фильме «Покровские ворота». Я хорошо помню, как вся площадь вокруг спортивного комплекса «Лужники» и прилегающей набережной Москвы-реки превращалась зимой в один огромный каток. Мчишься по аллеям, аж дух захватывает! А катки на Чистых прудах, в саду им. Баумана? Рядом – кинотеатр «Колизей», на улице Чернышевского – кинотеатр «Аврора». Здесь в этом треугольнике проходили лучшие часы и минуты обитателей нашего общежития.
…Наступали знаменитые шестидесятые. Казалось, светлое и беззаботное будущее безмятежно улыбалось каждому в лицо, и люди, в первую очередь студенчество, ринулось ему навстречу. Ничего, что не хватает денег на приличную еду и одежду. Наши запросы были минимальными. Надо только преодолеть поставленный перед собой барьер знаний, и интересная, полноценная, наполненная смыслом и свершениями жизнь будет обеспечена. Страна предоставила нам возможность учиться, а уж мы не останемся у неё в долгу!
Афиши театров приглашали на новые спектакли, на площади Маяковского открылся «Современник», кумирами общества стали поэты и космонавты, молодёжь толпами валила в лекторий Политехнического музея,чтобы послушать Рождественского, Вознесенского, Евтушенко и Окуджаву, а радио и газеты каждый день приносили сообщение о победах в космосе. На улицах Москвы в розлив на каждом углу продавали шампанское, а в магазинах свободно и по вполне доступным (правда, не для студентов) ценам продавались красная и чёрная икра, балыки, миноги и копчёные угри. Великий Волюнтарист провозгласил курс на построение уже через двадцать лет вожделённого коммунистического рая, и вся страна ринулась догонять и перегонять Америку.
На четвёртом курсе я женился и формально стал москвичём. Благодаря своему браку я расширил круг своих знакомств с московским студенчеством – в основном за счёт пединститута им. Ленина. Уже раньше кузина приглашала меня к себе на студенческие вечера, но заведенные там знакомства оказались скоротечными и непрочными. Зато связи с этим институтом моей жены оказались более прочными. В частности, через её школьную подругу, а тогда студентку факультета иностранных языков пединститута Наташу Амирагову мы познакомились и подружились с её друзьями-сокурсниками Валерой Лебедевым, Колей Крупкиным и Володей Соколовым.
Крупкин был сыном сотрудника КГБ, а Соколов – сотрудника МИД и жил в престижном доме в начале Кутузовского проспекта. Вместе они составляли забавную парочку, самозабвенно увлекавшуюся джазом, постоянно хохмившую и развлекавшую «публику» и находившуюся в курсе всех событий. Володя Соколов побывал с родителями за границей (отец его специализировался по Скандинавии и на момент нашего знакомства работал консулом на Аландских островах) и располагал солидной коллекцией грампластинок с записями Армстронга, Нэта Кинга Коула, Эллы Фитцежеральд, Каунта Бэйси и многих других, играл на пианино и был главным заводилой на всех наших сходках и вечеринках. Если взять в качестве сравнения известных эстрадных артистов, то он обычно выступал в роли Пата, а Коля Крупкин ассистировал и подыгрывал ему в роли Паташонка. Они и выглядели почти так же, как их прототипы: Володя – рослый, под 1 метр 85 см, с выдающимся носом и болтающейся походкой и Коля – хрупкий худой юркий паренёк среднего роста и выразительной физиономией.
Володя уделял учёбе серьёзное внимание, готовя себя не к педагогической, а к дипломатической карьере, в то время как Николай, человек не без способностей, о своём будущем нисколько не задумывался и плыл по течению. Он пропускал занятия в институте, любил поспать по утрам и большей частью занимался «развлекаловкой», так что на каком-то этапе в воспитание нерадивого студента пришлось вмешиваться отцу. Старший Крупкин строго-настрого запретил сыну «водить компании» и установил над его учёбой плотный контроль. Постепенно Крупкин-младший отошёл от нас, а потом и вовсе прекратил встречаться с нами. Позже мы узнали, что он, как и Соколов-младший, должен был пойти по стопам отца, а потому ему необходимо было позаботиться о чистоте своей биографии.
Соколов усиленно ухаживал за Наташей Амираговой, в то время как она относилась к нему слегка «по-философски» и позволяла себе иногда принимать знаки внимания со стороны других претендентов. Она была довольно видной девицей на курсе, занималась общественной работой и была весёлого и ровного характера. Среди других претендентов находился и её сокурсник Валерий Лебедев – рыжий блондин, но совершенно лысый, не без талантов и известных задатков, а его лошадиную физиономию украшал начавший краснеть большой нос, что косвенно свидетельствовало о его гастрономических наклонностях. И Володя, и Наташа поддерживали с Валерием довольно тесные контакты, хотя и относились к последнему с известным резервом. Со временем познакомился с ним и я.
Однажды Лебедев пригласил нас всех к себе домой на вечеринку. Лебедев жил вместе с тёткой, профессором того же института, отвечавшей за поддержание внешних связей с английскими учебными заведениями. Лебедев был страшным лентяем и сибаритом и являл собой довольно типичного представителя московской «золотой» молодёжи, видевшей смысл не в приобретении знаний, а в использовании их для более удобной и приятной жизни. Его бы давно «выперли» из института за неуспеваемость, если бы не сильная рука тётушки. Лебедева английский язык интересовал исключительно как средство знакомства с английской поп-музыкой и установления контактов с иностранцами, которые могли дарить или продавать ему предметы западной одежды и пластинки с записями Пресли, Синатры и прочих популярных певцов «загнивающего» Запада. По характеру он был добрым, слабохарактерным и нежадным парнем, чем обычно и пользовалось его окружение.
Квартира профессорши по тогдашним стандартам была обставлена великолепно: лепные потолки, дорогая старинная мебель, развешанные по стенам картины. Лебедев встретил нас с распростёртыми объятиями и провёл в комнату, где уже было несколько «чуваков» – гостей. Среди них бросились в глаза развязная девица в мини-юбке и какой-то хлыщ при ней, одетый явно не фабрикой «Большевичка». Посредине комнаты был накрыт модный тогда фуршет. В углу стояло пианино, за которым уже сидел Соколов, наигрывал какие-то буги-вуги и упоённо, словно кот после съеденной сметаны, завывал нечто английское и очень буржуазное. Он очаровательно улыбнулся нам с женой и прокричал «привет», продолжая стучать по клавишам.
– Что будем пить? – Лебедев подвёл нас к столу. – Вот виски, вот джин, а это – молочный ликёр.
– Не знаю, может, попробовать виски? – спросил я неуверенно.
– Нет проблем, держи стакан. Вот так. Содовой добавить?
Я видел американский фильм с участием Хэмфри Богарта, в котором герой употреблял виски исключительно в неразбавленном виде. Так должны были пить настоящие мужчины.
– Нет, давай «стрэйт».
– Вот это по-нашему! – К столу подошёл Соколов, он тоже налил себе виски и произнёс:
– Cheers!
– To your health!
– Я гляжу, у нас тут собралась вся столичная фауна, – громко объявил Соколов. –Григорьевы из инъяза, мы с Лебедевым обретаемся в «ленинском», а вон там сидят ещё какие-то. Ну, будь здоров! 2
Соколов ловко опрокинул в рот содержимое стакана, взял с тарелки бутерброд с ветчиной и поспешил опять к пианино. Хозяин с джином в руке подошёл к Соколову и, задрав ослиную «морду лица» к потолку, стал ему подмурлыкывать. Теперь это стало похоже на хор бременских музыкантов или, если закрыть глаза, – на сборище котов в мартовскую оттепель. Девица в мини-юбке задрыгала в такт ножкой на высоченной «платформе», а её кавалер, плотоядно улыбаясь, благосклонно наблюдал за всем происходящим, словно французский танцмейстер на первой ассамблее Петра Великого.
В проёме двери появилась дама позднего бальзаковского возраста в чёрном и с длинной дымящейся сигаретой в руке. Её томный взгляд слишком красноречиво свидетельствовал о неудовлетворённой молодости и бессонных ночах, и потому её слова самым наглым образом диссонировали с тем слащаво-приторным тоном, с которым она проворковала своё приветствие:
– Мальчики! Как вы тут устроились?
Лебедев с Соколовым продолжали завывать какой-то невероятный блюз «водосточных труб» и не обращали на даму никакого внимания. Впрочем, и сама дама под мальчиками подразумевала, вероятно, только одного из всех присутствующих. Она врубелевской павой подплыла к одетому во всё иностранное молодому человеку и, небрежно артикулируя слова, с нарочитым американским прононсом обратилась к нему по-английски:
– Peter? Darling? I hope you are enjoying yourself?
– Yes, yes, madam, I am66. Мне жутко интересно! – Хлыщ бросился навстречу к влиятельной работнице главной кузницы педагогических кадров страны площадью в одну шестую земного шара и поспешил засвидетельствовать ей своё искреннее почтение. Почтение выразилось в подобострастном прикладыании к её пухлой ручке.
Примечание 66. Питер, дорогой, надеюсь, ты не скучаешь? – Нет, нет, мадам. Конец примечания.
– Ах, Питер, какой ты галантный кавалер! – Губки мадам Лебедевой чувственно вздрогнули, щёчки налились румянцем, весь её величественный стан всколыхнулся, но она подавила клокотавший внутри вулкан переполнявших её чувств и рассеянным взглядом обвела общество:
– Валерий, что же ты бросил гостей и не забавляешь их?
Лебедев оторвался от кошачьего дуэта и недовольно буркнул:
– Ма шер тант, ну не мешай же нам с Вольдемаром музицировать!
Девица в мини-юбке захихикала, Соколов прекратил играть и вопросительно поглядел на всех, но, увидев хозяйку дома, вскочил, расплылся в улыбке и тоже поспешил приложиться к ручке:
– Карелия Яковлевна! Извините нас олухов, мы тут увлеклись немного и не заметили, что вы…
– Ах, Вольдемар, не обращай внимания на меня внимания, продолжай! Я так люблю, когда вы импровизируете! Что это было?
– Каунт Бэйси, Карелия Яковлевна.
– Вы тут, я гляжу, с ума посходили по всем этим графам и королям67. Мы в своё время любили Утёсова, Шульженко… Впрочем, мне очень нравится Нэт Кинг Коул, особенно его очаровательная «Мона Лиза».
Примечание 67. Имена Каунт Бэйси и Нэт Кинг Коул в дословном переводе с английского означают «граф» и «король». Конец примечания.
– Браво, мадам! – крикнул рыжий иностранец. – Вы идёте в ногу по времени!
– В ногу со временем! – поправил Соколов.
– Да, да, – согласился иностранец, – со временем.
Соколов тут же стал наигрывать мелодию Коула, а Лебедев опять стал мурлыкать слова «Моны Лизы». Польщённая произведенным впечатлением, профессорша пошепталась о чём-то с Питером и торжественно объявила:
– Ну, я не буду вам мешать, мальчики. – Девицу в мини-юбке она решила явно проигнорировать. – Мне нужно ещё прочитать парочку диссертаций перед сном, а вы тут веселитесь на здоровье.
Она величественно удалилась к себе в кабинет. Соколов тут же перестал наигрывать и прокомментировал её уход со сцены словами:
– Хозяйка борделя поприветствовала гостей и удалилась в свои покои.
Нам стало несколько неловко, и мы не знали, куда себя девать после такого циничного замечания, сделанного к тому же в присутствии родного племянника хозяйки.
Родной племянник разразился громким смехом:
– Вечно она лезет туда, куда её не просят!
Англичанин осклабился в улыбке неопределённого содержания.
В это время раздался звонок в прихожей. Лебедев пошёл открывать дверь, и через пару минут привёл с собой двух девушек: обе брюнетки, не худые, пышущие здоровьем и блистающие пока то ли армянской, то ли еврейской красотой.
– Знакомьтесь, мужики, – небрежно произнёс Лебедев, – это Джульетта, а это …
– … Бэлла, – помогла хозяину сама девушка.
Соколов тут же взял Джульетту за локоток, увёл в угол и стал наседать на неё с вопросами относительно причин опоздания. Он весь вечер не отпускал её от себя и очень нервничал, когда Лебедев, явно не равнодушный к ней, приглашал её танцевать. Владимир вообще всем своим видом демонстрировал пренебрежительное отношение к Валерию, высказывал в его адрес довольно недвусмысленные оскорбления, но тот только похохатывал и делал вид, что они его нисколько не задевают. Возможно, что так оно и было.
Я не заметил, как Питер, бросавший на меня весь вечер оценивающие взгляды, подошёл, наконец, и представился:
– Питер Реддауэй, английский аспирант.
Мне было интересно поговорить с первым в своей жизни живым носителем английского языка, и хотя я только приступил к его изучению, я вознамерился перейти на родной язык аспиранта. Но инициативу перехватил англичанин:
– Откуда приехал в Москву? Кто родители? Какие предметы изучаешь? Где будешь работать после окончания института? Как относишься к Кубинскому кризису? Что знаешь о Великобритании? Любишь ли Галича?
Вопросы сыпались один за другим, и я еле успевал на них отвечать. Я тоже попытался задать аналогичные вопросы собеседнику, но тот старался их не замечать и продолжал допрашивать меня по всем правилам искусства. То, что разговор носил характер допроса, я нисколько не сомневался.
Хорошо, что во время подошёл Соколов и бесцеремонно прервал Реддауэя:
– Питер, оставь парня в покое. Мало тебе студентов ленинского пединститута, так ты ещё набрасываешься на инъяз.
Реддауэй зло стрельнул в Соколова бледно-голубыми глазами, но сделал над собой усилие, улыбнулся и отошёл к своей девице. В течение вечера он не разговаривал ни со мной, ни с Володей и ушёл с вечеринки по-английски, ни с кем не попрощавшись.
– А ты что потакаешь альбионцу? – возмутился Соколов. – На нём пробы ставить негде. Пригрела его тут Валеркина тётушка, а его гнать надо из института и вообще из страны.
– За что ты на него так? – поинтересовался я.
– За то. Сдаётся, не зря он тут у нас вертится. Заслала его к нам СИС.
– СИС? Это что такое?
– Ну, Боб, ты даёшь! Ты что с луны свалился? СИС – это Сикрет Интеллидженс Сервис, то бишь, разведка.
– Что ты говоришь!
– Раз говорю, значит, знаю. Мой папахен мне о них кое-что рассказывал.
– А ты говоришь на шведском? – поинтересовался Лебедев.
– Немного. Я его учу сейчас в качестве второго. Клёвый язык, я тебе скажу. Нечто среднее между английским и немецким. Кстати, предки в командировке, я один с бабулей. У нас там скоро отличная «кодла» собирается. Приходи.
Я пообещал.
...Когда я через день или два сидел на семинаре по истории КПСС, в аудиторию заглянула секретарша декана и спросила:
– Григорьев здесь?
– Здесь, – отозвался я с места.
– На перерыве зайди к Олегу Николаевичу.
Олег Николаевич Николаев, известный в студенческих кругах под прозвищем Краб, был заместителем декана по учебной части и иностранным студентам. Прозвище он получил за то, что при ходьбе приволакивал правую ногу, раненую на фронте, и действительно был очень похож на ползущего членистоногого. Впрочем, студенты его любили и прозвище употребляли беззлобно – больше по привычке. Почти всех преподавателей и сотрудников деканата было принято за глаза называть не по именам и фамилиям, а по кличкам.
– Ты что там натворил? – был первый вопрос, с которым Краб обратился ко мне.
– Я? Где? Когда?
– А где ты был вчера вечером?
– В гостях у одного знакомого.
– Надо быть осмотрительней при выборе знакомых – ведь ты учишься не в каком-нибудь техническом вузе, а на переводческом факультете инъяза, откуда набирают кадры государственные учреждения.
Я молчал и ждал, что будет дальше.
– Ну ладно, я надеюсь, ты ничего лишнего не сболтнул в гостях?
– Да нет, Олег Николаевич, не сболтнул.
Краб испытующим взглядом окинул меня с ног до головы и подобрел:
– Вот держи номер телефона и позвони по нему сейчас же. – Николаев протянул листок бумажки.
Я подошёл к столу, взял трубку и набрал номер.
– Алло, вас слушают, – отозвались на том конце провода так быстро, будто сидели и ждали его звонка.
– Здравствуйте, моя фамилия Григорьев, студент третьего курса инъяза. Мне сказали, чтобы я позвонил…
– Да, да, всё правильно. Товарищ Григорьев, вы не смогли бы зайти в приёмную комитета на Кузнецком мосту, 26. Мне хотелось бы задать вам несколько вопросов по интересующему нас делу.
– Могу, конечно. Когда и во сколько?
– Ну, например, завтра часиков в десять. Ведь занятия у вас после обеда?
– Да, хорошо. А с кем…
– Меня зовут Анатолий Васильевич. Я вас встречу в приёмной.
Анатолий Васильевич положил трубку, и я даже не успел спросить, что за комитет он имел в виду, и где на Кузнецком находится приёмная.
– Ну, что – договорились? – спросил Краб.
– Да, только я не совсем понял, куда и зачем меня вызывают.
– Ну, зачем, тебе там объяснят, а вот куда… Ты что: никогда не видел бюро пропусков и приёмную КГБ?
– Кэ-Гэ-Бэ-э-э?
– А ты что думал? Комитет по решению сексуальных проблем? – Краб был доволен своей шуткой, заимствованной, кажется, у Ильфа и Петрова, и расхохотался. – В том-то и дело, милый мой, что тобой интересуется Комитет государственной безопасности. ЧК!
Конечно же, я слышал об этой таинственной организации и знал, что она занимается всякими врагами народа и ловит иностранных шпионов. Но какое отношение к ней имел третьекурсник Григорьев?
– Завтра мне доложишь, зачем тебя вызывали и как пройдёт беседа, – сказал Николаев. – Понял?
– Понял.
Дом 26 на Кузнецком мосту найти было не трудно – я часто ходил мимо него по пути в институт и обратно. Приёмная КГБ была битком набита народом. Некоторые сидели на стульях и диванах с торжественными и бледными от ожидания лицами, на которых читалась плохо скрытая тревога. Другие стояли, нервно переступая с ноги на ногу. Третьи деловой походкой подходили к окошечку, что-то говорили и, получив пропуск, быстро уходили. Металлический голос в динамике то и дело вызывал кого-нибудь по имени и отчеству и приглашал зайти в кабину номер такой-то. Человек опрометью бросался в деревянный бокс, закрывал за собой дверь и через пару минут распаренный от духоты, но вполне успокоенный выходил наружу, держа в руках паспорт с вложенным в него листком пропуска.
– Борис Николаевич, пройдите в приёмную, – произнёс голос в динамике.
Я не сразу сообразил, что обращение адресовано ко мне – по имени и отчеству меня называли редко. Услужливый старшина, стоявший на входе в комнату с табличкой «Приёмная», спросил:
– Вы Борис Николаевич? Давайте ваш паспорт.
– А я не взял паспорт. У меня только студенческий билет. Я не знал.
– Давайте ваш студенческий. Так. Проходите.
Анатолий Васильевич, среднего роста и возраста мужчина с невыразительным, как у манекена, лицом, встретил меня в большом зале, отделанном деревом, и пригласил сесть за большой стол, накрытый зелёным сукном. То ли он торопился куда-то, то ли так было принято, только он приступил к делу без всяких предисловий:
– Давно вы знаете Питера Реддуэя?
– Нет. Я познакомился с ним позавчера в гостях у моего знакомого.
– А где вы познакомились с Лебедевым Валерием?
– С Лебедевым? Ах, да… У него дома, то есть у его тётки. Мои друзья Соколовы, студенты пединститута имени Ленина пригласили меня к нему.
– И какое впечатление он на вас произвёл?
– Никакого. Я с ним знаком совсем недавно и видел всего два раза в жизни. По-моему, он помешан на западной музыке. А так человек он добрый.
– Это вы точно подметили: добрый, но помешанный. Как вёл себя Реддауэй?
– Держался вполне скромно, если не считать наглых вопросов, с которыми он приставал ко мне.
– О чём он вас спрашивал?
Я подробно рассказал о содержании беседы с англичанином.
– Понятно. Он не предлагал вам продолжить знакомство?
– Нет. Может быть, он не успел, потому что нас прервали.
Анатолий Васильевич задал ещё несколько вопросов о том, как прошла вечеринка, и кто как себя вёл на ней, а потом так же неожиданно, как начал, закончил:
– Хорошо. Спасибо. Вы свободны.
– А что же дальше? – пролепетал я.
– Дальше? Ничего. Занимайтесь своим делом. Учитесь.
– И всё?
– Всё. До свидания.
Несколько разочарованный и обескураженный, я вышел на улицу и пошёл пешком в общежитие. Стоило ли из-за такой мелочи искать меня в Москве, отлавливать в институте, говорить по телефону, приглашать в бюро пропусков, чтобы отпустить через пять минут малосодержательной беседы! А ещё все вокруг в один голос утверждали, что КГБ – чрезвычайно солидная организация и пустяками не занимается.
Но когда я обо всём доложил Крабу, тот облегчённо вздохнул. Вероятно, он тоже ожидал что-то экстраординарное от этого вызова, но нисколько, в отличие от меня, не расстроился, а наоборот, обрадовался.
– Иди, гуляй, – отпустил он меня благосклонным мановением руки.
Хотелось думать, что всесильная спецслужба навсегда оставит меня в покое, но я ошибся. Через три года КГБ снова напомнил о себе – правда, уже по иному поводу.
А Питер Рэддауэй дал о себе знать позже. Он и на самом деле был сотрудником «Интеллидженс Сервис» и был послан в Москву под прикрытием аспиранта. Обычное дело в разведывательном деле. Эта история имела продолжение: некоторое время спустя центральные газеты сообщили о высылке из страны британского подданного Питера Реддауэя за несовместимую с целями его приезда в СССР деятельность. Ага, выходит, с нами рядом ходят шпионы, но наша доблестная контрразведка не спит. Потом на моём жизненном пути попадалась лишь фамилия этого англичанина и каждый раз в связи с его деятельностью в качестве сотрудника СИС, то есть британской разведки.
А Владимир Алексеевич Соколов сделал большую дипломатическую карьеру. В начале 70-х, проезжая в отпуск из Нью-Йорка, он заехал с женой Наташей ко мне в гости в Копенгаген. После работы в Секретариате, представительстве ООН и ЮНЕСКО, он работал советским послом в Зимбабве и российским – в Казахстане. Выпустил в 2015 году интересную книгу «Дипломатические очерки». Чрезвычайный и Полномоченный посланник 2 класса. Скончался в ноябре 2018 г.