Общежитие
Институт предоставлял иногородним общежитие, которое располагалось в сером, бетонном, конструктивисткой архитектуры здании на Петроверигском переулке, кривым коленом ответвлявшимся от улицы Богдана Хмельницкого (ныне Маросейка). Переднюю часть дома занимало медучилище, середину здания – наше общежитие, а в дальней части дома, в самой глубине двора, размещалась поликлиника Минздрава. Так что с обеих сторон нас окружали медики.
Почти всех первокурсников разместили на первом этаже. Мне досталась комната № 157, в которой вместе со мной поселились благовещенский житель Сергей Юканов и Геннадий Негуляев, из Магнитогорска. Оба были очкариками, но совершено разными по характеру и наклонностям. Сергей был сангвиник, любивший прихвастнуть своими мнимыми победами у «слабого» пола и навести тумана на интересные знакомства среди столичных жителей, в то время как Гена был типичным флегматиком и домоседом, полностью оправдывавшим свою фамилию. Он мало чем интересовался, кроме учёбы, и отличался вдумчивостью, основательностью и принципиальностью.
Мы все были одногодками, только что слезли со школьной скамьи и являлись продуктом примерно одних и тех же социальных условий, если не считать, что я до этого был деревенским жителем, а они – горожанами. В 15-метровой комнате было три кровати, шкаф и стол. Мы с Серёгой заняли спальные места у окна, а Гене досталась кровать справа от двери. Свободно ходить по комнате было невозможно, и приходилось изгибаться между столом и кроватями, чтобы выбраться к двери. В этой комнате я прожил четыре года, а потом уже, досрочно перейдя в категорию «женихов», стал человеком с московской пропиской и перебрался жить к жене на Скатертный переулок.
Общежитие
Вход и выход из общежития строго контролировались, и войти туда постороннему можно было, лишь оставив в залог студенческий билет или паспорт. Контроль осуществляла вахтёрша тётя Дуся, которая для нас, «своих», являлась и мамой, и бабушкой, и доброй тётей, и строгим цербером одновременно.
– Валера, – говорила она иногда загулявшему обитателю общежития, – ты свои гулянки-то брось! Ты почему это вчера на занятия не ходил?
Если студент приводил в общежитие девушку, которая тёте Дусе по каким-то причинам не нравилась, она хмурила своё доброе лицо, поджимала губы и строго говорила:
– Ты вот что, жених: чтобы твоя гостья после 22:30 не задерживалась! Понял?
– Почему, тётя Дуся? – возмущался «жених». – Ведь гостям разрешается до одиннадцати…
– А твоей… девушке – до 22:30. Прошлый раз её после 23.00 с трудом выковырнули из 505-й комнаты.
Девица краснела, парень тоже смущался: нынешний «жених» в 505-й комнате отнюдь не проживал.
Спорить с тётей Дусей было бесполезно.
– Нет, нет и нет! И даже не просите, – говорила она кому-нибудь из наших, пытавшихся провести к себе гостей без оставления документа. – Забыл докýмент – от ворот поворот. Вот так-то!
И разочарованные гости уходили.
– Ох, Саша-Саша, – вздыхала тётя Дуся, увидев перед собой невыспавшегося, с красными глазами, Сашку Здоровова из нашей группы. – Погубють тебя карты, ей-богу погубють!
Сашка широко и добродушно улыбался и отвечал, что «не погубють».
Здоровов, бывший суворовец, сокращённый всё тем же Волюнтаристом на «гражданку» из училища в Орджоникидзе, после многих лет ограничений и соблюдения дисциплины, наслаждался свободой. Внешний вид – румянец на щеках и широкая до ушей улыбка – вполне достоверно оправдывали состояние его здоровья, несмотря на прилежные курение и выпивоны в сочетании с регулярным недосыпанием. Он увлёкался ночной игрой в преферанс, надеясь поправить таким образом своё финансовое положение. Тётя Дуся всё знала и всё контролировала, не выходя из проходной. Недаром рядом с ней в проходной всегда сидели две-три девчонки с педагогических факультетов и докладывали ей все последние новости по общежитию.
С тётей Варей разговор был очень короткий: нарушитель порядка немедленно вызывались на ковёр к декану факультета, и там ему объявляли:
– Ещё раз повторится – вылетишь на улицу!
Предупреждение действовало на сознание и сознательность студента самым отменным образом.
Подружкой тёти Дуси была кастелянша Маша, прихрамывавшая старая дева лет сорока пяти, в очках и со взбитой на бок причёской моды конца второй мировой войны. Это была незаметная, серая «мышка», скромно выполнявшая свои несложные обязанности, выдавая нам регулярно чистое бельё и принимавшая грязное.
Комендантом общежития тоже была женщина строгая и властная, по своим манерам и поведению – настоящий командир.
Вместе с нами жили и учились студенты-иностранцы. В 1959-1961 годах это были двое или трое албанцев. Потом они как-то неожиданно исчезли и на третий курс не явились. Позже стало ясно, что Никита Сергеевич поссорился с Энвером Ходжой, и всякие контакты с албанскими «ревизионистами» прекратились.
Полный курс обучения одновременно с нами проходил один марокканец, представитель отнюдь не бедных кочевников, а сын какого-то шейха. Он сорил деньгами направо и налево, одевался во всё европейское и беспрестанно менял девиц. Поселили его в комнате вместе с «устойчивыми большевиками». Впрочем, парень он был вполне нормальный, добрый и ничем предосудительным с точки зрения социалистической морали не занимался.
Потом появились немцы из ГДР, из которых запомнилась девушка по имени Мариана. Если все её соотечественники отличались большим прилежанием и целеустремлённостью, то Мариана превосходила их всех на голову. Она сразу взяла «быка за рога», и наши ребята ей активно помогали заполнять вакуум в русской лексике. Кто-то из самых «остроумных» пополнил её копилку нецензурной лексикой, и однажды она на вопрос декана: «Как дела, Мариана?» ответила улыбчивым отборным матом – ничего, дескать, дела идут хоть зашибись!
Все иностранцы обучались на педагогических факультетах.
По какой-то непонятной причине на последнем этаже общежития проживала бухгалтерша института, занимая в коридоре несколько комнат. Почему она не имела городской квартиры, никто нам объяснить не мог. Тётя Дуся скупо говорила, что бухгалтерша «проживаеть здеся с незапятнанных времён». На работу в институт на Метростроевскую улицу и обратно домой бухгалтершу отвозила институтская – директорская – «Волга». Бухгалтерша представляла собой рослую, чуть ли не в два метра вышиной, даму, очень полную и с трудом передвигавшую ноги. Переваливаясь из стороны в сторону, словно сорокапушечный фрегат, выпуская изо рта с шумом воздух и опираясь на костыль, она выходила из лифта, занимая всё пространство вестибюля. При возвращении с работы ей предусмотрительно вызывали лифт и открывали дверь либо сама тётя Варя, либо Маша-кастелянша. Бухгалтерша бросала на ходу какие-то отрывочные то ли реплики, то ли команды, втискивалась в кабину лифта и исчезала, чтобы на следующее утро появиться снова внизу, когда нужно было ехать на работу.
У бухгалтерши был внук Володя, проживавший вместе с ней. Это был молодой повеса, высокий, стройный, добрый и красивый парень, учившийся сначала на английском педагогическом, а потом переведенный на переводческий факультет то ли курсом, то ли двумя старше нас. Потом мы его нагнали, потому что его, как в школе всеобуча, за неуспеваемость несколько раз оставляли на второй год на том же курсе, причём было незаметно, чтобы он оформлял надлежащим образом академический отпуск. Да и причин для такого отпуска у него не было. Он вёл рассеянный образ жизни, ходил по ресторанам, приводил девиц, сорил бабкиными деньгами и «вил из неё верёвки», а бабка трудилась, судя по всему, только ради него и на него и неизменно спасала его от всяких неприятностей. Возможно, бухгалтерствующая бабка пользовалась у нашей знаменитой ректорши Варвары Алексеевны Пивоваровой каким-то необъяснимо высоким авторитетом65.
Примечание 65. Пивоварова В.А. родилась в 1901 г. В 1940-43 гг. являлась заведующей отделом школ ВКП(б). Ректором инъяза была в 1950 г. и в 1956-60 гг. Других данных в интернете обнаружить не удалось. Конец примечания.
Директор института В.А. Пивоварова
Общежитие на Петроверигском и вообще студенты и студентки инъяза пользовались в студенческом корпусе столицы известным авторитетом. Тогда было в моде посещать студенческие вечера в других вузах, в частности, благодаря кузине я иногда заглядывал в пединститут им. Ленина, где кузина предоставляла мне некоторых своих сокурсниц, а сама она с подружкой Аллой Дорошенко частенько заглядывала в комнату 157. Кстати, хождение это закончилось крепким и долгим браком Аллы с моим сокурсником из соседней 159 комнаты «англичанином» Юрой Левчено.
Кстати о браках. Конечно, молодость брала своё, и некоторые обитатели общежития, не дожидаясь окончания учёбы, создавали семьи со всеми вытекающими из этого последствиями. Руководство института и общежития не поощряли студенческие браки, но были вынуждены идти навстречу семейным парам и выделять им отдельные комнаты, более-менее приспособленные к семейному быту. Такие комнаты назывались почему-то «сапожками». Конечно, женатые студенты и студентки сильно осложняли и своё собственное существование, особенно если у них рождались дети. Правда, таких пар на моей памяти было, не так уж много. Большинство стойко держались холостой жизни до получения диплома.
Самым большим «аттракционом» общежития были танцы в «голубом зале». Собственно, никакого зала у нас не было – такое название получила лестничная площадка шестого этажа, где жили в основном старшекурсники переводческого и педагогических факультетов – «женихи» и «невесты». Почему голубой? Да потому что там висели лампочки, окрашенные синей краской для создания интимной обстановки. Комендантша общежития протестовала против выключения «белого» света, но уследить за поддержанием «порядка» было трудно.
Бессменный председатель студсовета общежития «англичанин» и «переводчик» Генка Анчифоров, щуплый, но ловкий то ли ростовский, то ли одесский парень небольшого роста, был как и многие тогда студенты 60-х годов, большой любитель рока и джаза. Он был одним из наших «заводил» и вместе с Валерой Прозоровым, Юрой Левченко и Эдиком Баскаковым пел в английском квартете. Ведущую роль на джазовом «поле» играли «англичане», поскольку вся роковая и джазовая музыка приходила к нам тогда исключительно на английском языке. «Немцы» и «французы» такой роли играть не могли, хотя все мы тогда тоже обожали песни только что появившихся «битлов», тоже открывали для себя Пэта Буна, Элвиса Пресли, Фрэнка Синатру, Луи Амстронга и многих других.
Вечера в «голубом зале» начинались с того, что в очередную субботу эдак часов в 7 вечера Генка Анчифоров надевал белую накрахмаленную рубашку, прикреплял на шею «бабочку», шёл вместе с кем-либо из помощников по студсовету в свою комнату и выносил оттуда огромный, чуть ли не пудовый, магнитофон «Днепр». Они поднимали его на шестой этаж, ставили где-нибудь к стенке и включали. Тоскующий голос мафиози Фрэнка Синатры, страстный баритон Элвиса Пресли, ласковый бас Пэта Буна разносились сверху до низу по всем этажам, и в «голубой зал» понемногу начинали стягиваться жильцы и гости. На площадке размером примерно 7 на 8 метров набивались человек 50-70, остальные стояли на лестницах и в коридоре – сразу танцевать всем желающим было просто невозможно.
Первым начинал Генка, когда на площадке было ещё более-менее свободно. Он церемонно приглашал какую-нибудь «даму» и медленно вёл её в ритме блюза или танго. Появлялась комендантша, одобрительно смотрела на чинно танцующие пары, на скромно стоящих по сторонам зрителей и уходила. Некоторое время спустя на площадке становилось уже не так просторно, атмосфера постепенно «нагревалась», подтягивались закончившие дружеские застолья и попойки «женихи» и «невесты», а «Днепр» начинал уже выдавать более ритмичную и громкую музыку. Часам к 9-10 вечера «врубали» какой– нибудь «Rock around the clock» и хриплый, но мощный голос певца взрывал и накалял атмосферу. Как-будто кто включал рубильник сложной машины, и на площадку начинали протискиваться всё новые и новые пары и выдавать такие «па» и «коленца», что только дух захватывало, а сердце начинало стучать так громко и часто, что готово было вылететь из грудной клетки и воспарить над всей Маросейкой. Под одобрительные возгласы и крики зажигали синюю лампочку, и теперь лестничная клетка представляла собой живой клубок извивающихся, прыгающих, дёргающихся, толкающих друг друга молодых тел, и если бы кто-то в этот момент выключил музыку, то можно было услышать лишь ритмичное шуршание какой-то грандиозной полотёрной машины. Но «Днепр», напрягая последние силы, продолжал греметь и покрывать сопутствующие танцу звуки, а потому «посторонних» звуков почти не было слышно.
После 2-3 танцев делали паузу в виде медленного танца, наиболее рьяные танцоры вытирали пот и уходили «в номера освежиться», и на танцплощадку робко выплывали «козлы» и «бараны». Многие из нас танцевать рок не умели, да и стеснялись. Потом раунды «жаркой» музыки повторялись. Некоторых наиболее ловких танцоров публика вызывала отдельно на «бис», и тогда «асы» показывали нам «класс». Как правило, ставили плёнку с Пэтом Буном или Элвисом Пресли, образовывали круг, и в то время как танцоры скакали, подбрасывали своих партнёрш или пропускали их между ног, зрители азартно притопывали, прихлопывали и ободряюще кричали.
Иногда бдительные «дежурные» предупреждали, что встревоженная лишними шумами наверх поднимается комендантша, и тогда Генка Анчифоров бросался к магнитофону и включал более спокойную музыку. Тётя Варя грозила изъять у Генки магнитофон или пожаловаться Пивоваровой, но дело ограничивалось всегда только этими «воспитательными» угрозами, и до скандалов и разбирательств не доходило. В конце концов, ничего предосудительного даже с тогдашней точки зрения в «голубом зале» не происходило, а по нынешним временам – там вообще был детский сад.
В это время тётя Дуся выдерживала напор запоздавших и подгулявших посетителей. Снизу было хорошо слышно, как веселятся наверху, но тётя Дуся была непреклонна, часам к 10 она прекращала допуск гостей, аргументируя эту меру тем, что «танцыи скоро кончутца, и вам там, соколики мои, делать неча». Часам к одиннадцати обычно закруглялись (кроме Нового года), правда для этого комендантше приходилось делать волевое усилие, ходить по означенным тётей Дусей комнатам, отлавливать там припозднившихся гостей и выпроваживать их восвояси.
Так в здании института на Метростроевской улице мы проводили одну половину нашей жизни, а другую половину – в общежитии. В общежитии протекал наш незамысловатый быт, возникали всякие мелочи жизни, проходили ссоры с соседом по комнате или по коридору, здесь, в конце концов, была наша кухня. Она располагалась в конце длинного коридора, в пяти метрах от нашей комнаты. Оборудована она была по всем правилам коммунальной квартиры: два стола, две газовые плиты и мойка и играла роль деревенского колодца, у которого, не сговариваясь, по зову желудка, в случайном сочетании, собирались представители разных языков и кулинарных предпочтений. Когда у нас были деньжата, то мы обедали и ужинали в кафе, столовых и пельменных, а когда они кончались, и нужно было экономить, то тогда мы появлялись на кухне, чтобы сготовить немудрящую какую-нибудь еду: скипятить чай, сварить сосиски или пельмени, поджарить яичницу и т.п. Помнится, наш «немец» Борис Морозов из Подмосковья удивлял всех своими кулинарными способностями, в частности, печением оладушек на утюге, который он сперва накалял на газовой горелке, а потом поливал тестом. Оладьи получались вполне вкусные. Между делом мы вели на кухне беседы на разные темы, делились новостями, шутили, смеялись, разыгрывали друг друга.
Мой сосед по комнате Сергей Юканов отличался крепким и самозабвенным сном, который он сопровождал могучим медвежьим храпом. Все призывы к совести и постоянные побудки нам с Геной Негуляевым не помогали, и тогда мы однажды прибегли к радикальному способу. Подговорили несколько соседей и общими усилиями вытащили кровать со спящим Серёгой из комнаты прямо на кухню. При этом мы не соблюдали особой тишины, кровать при её доставке к месту розыгрыша раскачивали, но наш «герой» и бровью не пошевелил, продолжая с помощью своего назального и губного аппарата, развитого фонетическими упражнениями, сотрясать воздух громкими характерными звуками. Дело было к полуночи, и мы, полюбовавшись на соседа, разошлись спать. Сергей проспал положенное время и проснулся только к утру. Там он стал предметом ликования и насмешек новых жильцов, которые в ночном мероприятии по перенесению спящего тела не участвовали. Впрочем, шутки были беззлобными, а объект шуток и сам не был лишён чувства юмора.
Бывшие жители общежити: Тонконог, Негуляев и Юканов
Как ни странно, Сергей после этого храпеть прекратил. Лечение оказалось вполне эффективным.
Кстати о сне. Крепкий беззаботный сон был присущ не только нашему соседу, но и мне. Известно, что первая экзаменационная зимняя сессия является проверкой студенческого статуса: сдал первую сессию – считай себя настоящим студентом. Мы с Серёгой решили отметить успешную сдачу экзаменов сессии 1959-1960 гг. Купили поллитра водки за 2 рубля 62 коп., граммов триста «любительской» колбасы и поехали домой в общежитие отмечать торжество. Распив чуть больше половины бутылки, слегка закусили. От усталости нас сильно сморило, и часика в 3 или 4 пополудни мы мирно улеглись на наши кроватки. Разбудили нас… часов через 5! Наш бедный и уставший Гена Негуляев не смог достучаться до нас и войти в комнату и был вынужден прибегнуть к помощи запасных ключей коменданта общежития.
Жил в общежитии рядом со мной и студент немецкого педагогического факультета Леонид Алексеевич Кутергин, 1941 г.р., человек с гибкими женственными манерами и щебечущим голоском. Каково было моё удивление, когда, будучи уже сотрудником разведки, я обнаружил Кутергина среди моих коллег. Мы некоторое время общались с ним, а потом он исчез и не только из поля моего зрения: в 1984 году он не вернулся из краткосрочной командировки в Швейцарию и, что называется, пропал с концами. Потом объявился в Западной Германии. В интернете о нём говорится, что Кутергин попал в разведку, пользуясь протекцией и был завербован американцами из-за своих гомосексуальных наклонностей.
Жизнь мчалась вперёд, и мы больше всего на свете боялись «не успеть». Надо было успеть подготовиться к занятиям, сходить в библиотеку или в кино, не опоздать на свидание или на публичную лекцию в Политехническом музее, прочитать интересную книгу. Да мало ли куда нужно было поспеть в Москве 60-х! Откровенно признаюсь, что я теперь редко вспоминал о своей деревне, а образ матери и бабушки стал постепенно размываться. Я вспоминал о них, когда нужно было ответить на письмо матери.
Однажды, возвращаясь в общежитие, я встретил встревоженную тётю Дусю.
– Боря, где же ты пропадаешь, дорогой? – встретила она меня укоризненными словами.
– Как где – на занятиях.
– Ой-ой, – заголосила вахтёрша, – ну надо же так случиться! Когда надобно увидеть человека, судьба выносит другую резолюцию.
– А что произошло, тётя Дуся? Какая резолюция?
Вахтёрша огляделась по сторонам и, убедившись, что никого рядом нет, громко зашептала на ухо:
– Да как же, Боря! С полчаса тому назад к тебе приходили. Ждали долго – два, может быть, три часа, а вот и не дождались и ушли. Ох, горе-то какое!
«Кто же это мог быть? Знакомая девушка?» – мелькнула догадка.
– Так кто приходил-то?
– Как же, как же… Солидные такие мужчины, хорошо одетые, вежливые. Правда, от одного слегка несло перегаром, но очень обходительные оба. Очень они мне пондравились. Одного зовут Митрием Ивановичем, а второго – Василием Ивановичем.
– Уж не Чапаев ли приходил к вам в гости? – пошутил я.
– Что ты, что ты! Какой Чапаев! – обиделась тётя Дуся. – Дядья твои приходили – вот кто! Родные дядья, так и сказали.
– Дядь…я?
– А то как же! Братья твоего, значит, отца.
– И что им от меня надо было?
– Отец твой их послал. Самому-то, видать, ему вроде бы как неловко, вот и попросил братьёв поговорить с сыном, то бишь, с тобой, помириться верно, чтоб всё было чин-чином, как у всех людей.
– Послы, значит, приходили.
– Ага, послы. Вроде того, – подтвердила тётя Дуся. – Вот они и адрес, и телефон оставили. Попросили связаться с отцом-то. Он живёт теперь в Москве и желает, значит, встретиться с сыном. Вот так.
Тётя Дуся достала из выдвижного ящика стола вырванный из тетрадки лист, на котором простым карандашом кривым неровным почерком был написан телефон и название улицы с номером дома. Я сунул бумагу в карман и хотел было уже идти, но тётю Дусю охватило природное любопытство, она схватила меня за лацкан пальто и спросила:
– Ну, что делать-то думаешь, а?
– Не знаю, тётя Дуся. Надо подумать, – отговорился я.
– А ты не думай, милай! Отец родной – не дядя чужой! Как бы ты ни был на него сердит, а простить надо. Родитель! Таков закон.
Она знала мою историю с отцом и давала хороший совет. Но он сильно противоречил тому, что мне внушила мать в отроческие годы: никаких контактов с отцом.
Я молча освободился из старческих рук вахтёрши и пошёл к себе в комнату.
Вечером, проходя в общую ванну чистить на сон грядущий зубы, зашёл в туалет, достал из кармана листок, бросил его в унитаз и спустил воду.
Года через два, когда я уже был женат и жил в Скатертном переулке, отец сделал ко мне ещё один подход и во второй раз послал ко мне тех же «послов». И опять меня не было дома, с «послами» разговаривала тёща, и опять я на их визит не «отреагировал».
Молодые прощать не умеют.
Уже находясь в преклонных годах, я пожалел об этом. Но такова была воля моей матери, а прекословить ей в этом вопросе у меня не хватило сил. Былого не вернёшь…
А почтившие своим присутствием моё свадебное торжество 25 октября 1962 года мои сожители по комнате и Лёва Белозёров преподнесли новобрачным подарок – старенькую алюминиевую кастрюльку. Шутку как-то никто не воспринял.