«Козлы» или «кролики»?
Прозвище «козлов» получали все первокурсники переводческого факультета. Оно означало, что мы были ещё совсем «зелёными» и «неотёсанными» и в тонкостях своего юридического, социального и материального положения не разбирались. Уже забыл, как звали студентов 2-3 курсов факультета, но точно помню, что студентов предпоследнего курса звали «женихами». И недаром: через год предстояло распределяться по министерствам и ведомствам, в основном, связанным с обороной и секретной работой, а туда имели преимущество люди «устоявшиеся», желательно женатые, имеющие московскую прописку, так что следовало заранее подыскивать невесту.
В 50-70 гг. институт наш, зажатый между Померанцевым и Еропкинским переулками, представлял элитное учебное заведение, дававшее прекрасные знания по двум иностранным языкам и выпускавшее высококлассных переводчиков и преподавателей европейских языков – английского, немецкого, французского, испанского, итальянского, а позже – ещё и арабского и датского. Особенно выдающимся в этом отношении оказался наш переводческий факультет, вобравший в себя самых лучших специалистов по иностранным языкам, какие только были тогда в Советском Союзе. Кажется, особенно сильными были немецкое и испанское отделение, на которых трудились носители языка – испанцы и немцы, бежавшие в своё время от фашистских режимов Гитлера и Франко и чудом уцелевшие от ежовских и бериевских репрессий. Но и отечественные кадры мало в чём уступали носителям языков, так что другие отделения – английское, французское и итальянское – тоже блистали непревзойдёнными преподавателями: стилистами, синхронистами и лексикологами. Спустя два или три года после нашего поступления при факультете открылись курсы, готовившие переводчиков-синхронистов для работы в структурах ООН и МИД.
Переводческий факультет, оказывается, был всего на 9 дней моложе меня. Как в былые времена дворянским сынкам с младенчества была уготована карьера в каком-нибудь гвардейском полку, так и мне судьба в виде приказа правительства от 17 февраля 1942 года приготовила место будущей учёбы.
На переводческий факультет принимали только ребят. В отличие от остальных трёх педагогических факультетов – английского, немецкого и французского, – он находился в привилегированном положении, поскольку «кормился» за счёт двух министерств. Как все студенты 1 МГПИИЯ им. Мориса Тореза, мы находились на иждивении министерства высшего образования, но переводчиков «содержало» также и министерство обороны. Факультет готовил не просто устных и письменных переводчиков того или иного языка, но и военных переводчиков на случай войны, а в мирное время – для прикомандирования к советникам МО в развивающихся или ставших на путь построения социализма странах. Так что мы получали повышенную стипендию, и я практически мог содержать себя без помощи матери. Во всяком случае, на пропитание мне 45-50 рублей вполне хватало.
Ныне институт растерял свой драгоценный опыт, лишился компетентных кадров и, несмотря на свой новый титул – «университет», кажется, уже не представляет той крепкой кузницы кадров, какой он был в наше время. На переводческий факультет стали принимать девочек. Произошли типичные для «перестройки» и смены общественной формации издержки …
…Вернувшись из Курапова с небольшим фанерным чемоданчиком и утвердившись в 157-й комнате первого этажа общежития, я поспешил на Метростроевскую улицу. Студенческого билета у меня ещё не было, но каким-то образом меня, как и других новичков, пропустили. Поблуждав немного в лабиринтах бывшего коммерческого училища, я отыскал, наконец, на третьем этаже деканат переводческого факультета и стал знакомиться с объявлениями, касавшимися первокурсников. Их было несколько, но одно заставило меня замереть от удивления и насторожиться. На обычном листе бумаги в числе 24-х других фамилий стояла и моя. Я посмотрел вверх списка и прочитал, что все мы принадлежали к так называемому отделению машинного перевода. Что это такое, я не имел понятия, но справедливо заподозрил, что это будет связано для меня с неприятными эмоциями. Машина в моём сознании так или иначе ассоциировалась с нелюбимой в общем-то математикой, а заниматься математикой в гуманитарном вузе было для меня всё равно, что водить серпом по… Вот именно, ниже пупка. Поступал учить языки, а тут математика или, не дай Бог, какая-нибудь механика!
«Одним словом, влип!» – промелькнуло в голове.
Первое впечатление и первая мысль у меня всегда бывает правильной.
То, что я «влип», подтвердилось на следующий же день – 1 сентября. На указанном объявлении карандашом была добавлена фраза, приглашающая нас явиться пред светлые очи самого декана товарища Хосе Браво. Когда все приглашённые начали сходиться вместе, я заметил, что все мы были только что вышедшими из средней школы юнцами, за исключением одного симпатичного «француза» по имени Олег, с которым мы вместе копали траншеи на Комсомольском проспекте и который имел за плечами то ли армию, то ли работу на производстве, то ли то и другое вместе.
В назначенное время мы прошли через комнату секретаря и с трудом втиснулись в небольшой кабинет декана, носившего говорящую фамилию Браво. Его на месте не было, и вокруг нас суетилась его секретарша, пытаясь выстроить нас в две шеренги. Наконец товарищ Хосе Фердинандович Браво появился. Это был низенького роста толстенький, кругленький и чернявый с живыми манерами и чертами лица – в моём представлении типичный испанец. Он просеменил перед нами, словно генерал перед строем, стал в начале шеренги и, тыкая в некоторых из нас пальцем, тоненьким голоском прошепелявил:
– Ти, ти и ти будить учисся на отделений машинный перевод!
Хосе Мария Браво, сын испанского коммуниста, вывезенного в СССР после прихода к власти Франко в Испании, по-русски говорил бойко и темпераментно, но с сильным акцентом. Русский звук «ы» особенно не давался бравому испанцу, что, впрочем, нисколько не мешало ему занимать престижную должность декана переводческого факультета, готовившего кадры для центральных ведомств страны.
Я стоял, слушал и удивлялся, как человек, стоявший во главе большого коллектива людей, призванных учить нас иностранным языкам, сам за 22 года нахождения в Советском Союзе не смог выучиться русскому языку. Но кто-то из нас оказался выше этого удивления – разочарование было намного глубже и сильнее – и спросил, что это такое – машинный перевод, с чем его едят, и почему нас туда зачислили без нашего согласия.
Браво сказал, что всё нам объяснит профессор Розенцвейг, а попали мы на машинное отделение потому, что у всех у нас в школьных аттестатах стояли «пятёрки» по математике, к тому же знания по математике у нас были ещё свежие, и мы оказались самым пригодным материалом для каких-то новых свершений на почве лингвистики. Как лингвистика сочеталась с математикой, было известно только одному Богу и профессору В.Ю. Розенцвейгу.
Мы все буквально остолбенели.
При словах «лингвистика» я снова почувствовал опущение низа живота. Лингвистика! Всё-таки мне придётся заниматься наукой, да ещё какой: сидеть в кабинете, копаться в каких-нибудь текстах, выискивать словечки, части слов… О Боже, куда я попал?! Заниматься какой бы то ни было научной работой, не говоря уж о математике, у меня тоже никакого желания не было. Я, стремившийся всеми фибрами своей души к практическому изучению языков, к гуманитарным предметам, попался, как кур в ощип. И где? В наигуманитарнейшем из институтов!
Откуда-то появилась крупная, рослая и очкастая фигура, одетая в серый костюм с блестящим отливом и гордо несущая на голове чёрную шапку жёстких густых волос. Фигура представилась профессором Виктором Юльевичем Розенцвейгом и повела нас в какую-то аудиторию. Молча, словно стадо овец, а вернее, понуривших голову «козлов», мы поплелись за ним. Да, сказал с энтузиазмом профессор, нам придётся заниматься прикладной или структурной лингвистикой(?), изучать массу таких увлекательных предметов, как математическая логика(!), теория вероятностей, математический анализ, алгоритмы машинного перевода, программирование, сравнительное языкознание и даже основы физики. Из нас должны были получиться специалисты, осуществляющие перевод текстов на электронно-вычислительных машинах. Кстати, для профессора инъяза Розенцвейг говорил ещё хуже испанца Хосе Браво. Как еврей, он решительно не выговаривал букву «р», и произносил вместо неё букву «г» или «й». Сейчас это напоминает мне картавого логопеда, блестяще сыгранного Р. Быковым.
Если в моей жизни и было настоящее разочарование, то я его испытал именно в эти минуты. Мы заволновались: аналогичные эмоции испытывали и остальные мои сокурсники. Кто-то сказал, что не хочет учиться на машинном отделении, что он поступал в институт учить языки, а не математическую логику и какой-то там структурный анализ языка. Профессор Розенцвейг строго посмотрел на недовольного и сказал, что тот, кто не хочет быть студентом машинного отделения, может забирать свои документы обратно и идти на все четыре стороны. Мы были тогда законопослушными молодыми людьми, нам и в голову не приходило, чтобы куда-то жаловаться, протестовать или доказывать свои права, и мы сразу сникли. Уходить из института на все стороны света, не начав даже в нём заниматься, тоже никому не хотелось.
В.Ю. Розенцвейг
Обнаружив наше подавленное состояние, Розенцвейг поспешил подсластить нам пилюлю и заявил, что мы ничего не потерям: мы, как и все, будем выполнять общую стандартную программу переводческого факультета, только дополнительно освоим профессию специалистов по машинному переводу. Это было более-менее приемлемым для нас вариантом – всё-таки от профессии обычного переводчика нас отлучать не собирались. Только нам придётся «вкалывать» вдвое больше других. Что ж, посмотрим, решили мы, позанимаемся, а там увидим, что такое машинный перевод, и с чем его едят.
Забегая вперёд, сообщу, что из 24 человек «машинников» (8 англичан, 8 немцев и 8 французов) к последнему курсу останется всего 8 человек. Наша группа таяла по мере продвижения «вглубь леса», потому что некоторым «поленья» математики оказалась не под силу, а большинству она была просто не интересна. Позже я и мои уцелевшие товарищи поняли, что большинство сошедших с дистанции сокурсников просто симулировали свою неспособность к изучению математических дисциплин. И их всех спокойно перевели в обычные переводческие группы. Мы, восемь добросовестных «дураков», продолжали упорно «грызть гранит науки» до самого того момента, когда в туннеле появился свет. Вот они, эти герои: немцы Серёга Юканов, Гена Негуляев и автор сего текста, англичане Эдик Королёв, Саша Василевич, Валя Мужев и французы Женя Пипеев и Саша Мосьяков. Мы решили остаться, но больше налегать на стандартную программу обучения, на изучение языков как средства общения, а прикладной лингвистикой заниматься постольку-поскольку. Уже на четвёртом курсе я окончательно понял, что научный сотрудник из меня не получится, а сам машинный перевод – это большая химера, которая должна была скоро лопнуть.
Из химеры позже всё-таки вышел какой-то толк – свидетельством тому является теперь Интернет, но тогда всё это казалось мне довольно безнадёжным предприятием.
Всё дело в том, что машинный перевод более-менее успешно применим в сфере технических текстов и языков со слабо выраженной морфологией, например, как у китайского или английского. Для русского языка с его богатой морфологической базой и многозначностью слов, конкретное значение которых становится ясным лишь в определённом контексте, машинный перевод практически неприменим. Машина (или компьютер) не может справиться с многозначием лексики и грамматики, какую бы умную программу ей (ему) ни задавали. С этим может справиться только человек.
Отделение машинного перевода возникло в период так называемой хрущёвской оттепели, когда в стране стали заниматься кибернетикой, всякими структурными анализами и другими новомодными течениями в науке, пришедшими или, правильней сказать, вернувшимися к нам от русских эмигрантов с Запада. Такие течения зародились ещё в царской России (князь С. Трубецкой и обрусевший благородный Бодуэн-де-Куртенэ, славный потомок рыцаря-крестоносца) и сразу после революции в начале 20-х гг. (Шкловский, Якобсон и др.) «Отцом» отделения стал профессор лингвистики Розенцвейг, натура увлекающаяся и привлекшая к нашему обучению серьёзные научно-преподавательские кадры.
Организовав «под себя» в инъязе Лабораторию машинного перевода (а просил он кафедру, но её ему не дали – это было бы слишком для инъяза), Виктор Юльевич решился на эксперимент, результат которого, как мне теперь представляется, не был им хорошенько просчитан. Он не мог уже тогда в полной мере не осознавать трудностей, с которыми была связана эта затея, которую скоро осознали мы, студенты 3-4 курса, так сказать, на собственной шкуре. Во всяком случае, он добился своего, набрав для своих опытов «кроликов» (или «козлов»), в роли которых пришлось выступать мне и моим сокурсникам. Август 1959 года, время моего поступления в инъяз, был «медовым месяцем кибернетики».
При работе над этой рукописью, мне вдруг пришло откровение: ведь профессор Розенцвейг, по всей видимости, являлся младшим братом Елизаветы Юльевны Розенцвейг, легендарной разведчицы ОГПУ-НКВД-КГБ, жены и напарницы не менее знаменитого разведчика Василия Михайловича Зарубина.
Тогда я ничего об этом не знал, как не знал и то, что в институте в то время работала и дочь разведчика профессор Зоя Васильевна Зарубина, известная переводчица, личный секретарь Сталина по иностранным делам, участница Тегеранской конференции и тоже сотрудница разведки КГБ. По матери она была приёмной дочерью не менее знаменитого разведчика Наума Эйтингона, так что в её лице была сконцентрирована настоящая что ни на есть «гремучая смесь». Инъяз курировался тогда разведкой КГБ, Первым Главным управлением, и Зоя Васильевна, пользуясь в кругах ПГУ заслуженным уважением и авторитетом, занимала в нём прочные позиции.
Согласно интеренету, Виктор Юльевич, он же Мордхе Иоэльевич, родился в 1911 году в г. Хотин Бессарабской губернии в семье управляющего лесхозом помещика Гаевского. После мировой войны эта территория отошла к Румынии, так что он получал образование в румынской средней школе, а затем в высших учебных заведениях Вены и Парижа (Сорбоннский университет). В 1937 году он репатриировался в СССР (его сестра к этому времени уже давно стала гражданской СССР и талантливой разведчицей-нелегалом), а во время войны служил переводчиком на Юго-Западном фронте. После войны он ушёл в науку.
К подготовке «элитной» прослойки машинных лингвистов привлекли весь цвет московской науки. На первых порах нас опекали верные «оруженосцы» Розенцвейга – три аспиранта, взятые Розенцвейгом из МГУ, также отважившихся броситься из стоячих вод традиционного языкознания в бурные волны прикладной и структурной лингвистики: Алик (Александр) Жолковский, Нина Леонтьева и «очкарик» Юрий С. Мартемьянов – добрые и хорошие ребята, старше нас на каких-то пять-семь лет. Они учились структурализму вместе с нами, посещая наши специальные лекции. По теперешним оценкам лингвистов, В.Ю. Розенцвейг внёс довольно весомый вклад в решение стоявшей перед ним задачи: он не был уж слишком талантливым лингвистом, но был отличным организатором. Его сравнивают с Дягилевым, который не был балетным танцором, но сыграл огромную роль в развитии русского балета как организатор и продюсер. Такую же роль сыграл и Розенцвейг в становлении машинного перевода.
Виктор Юльевич явно обладал талантом оказывать влияние на людей, благодаря чему и остался цел во время сталинских репрессий. Он всё время оставался беспартийным, вступать в КПСС отказывался под предлогом своего членства в румынской компартии – факт, который не был установлен или опровергнут. В.В. Иванов называл Розенцвейга «европейским интеллигентом довоенного пошиба».
Все сотрудники Лаборатории машинного перевода обладали здоровым честолюбием и мечтали прославиться в своей науке. По мнению А. Жолковского, Юрий Семёнович, специалист по языку хауса, не читал, например, чужих сочинений, опасаясь обнаружить в них плагиат из своих …будущих сочинений! На нас, подопытных кроликах лаборатории, Юра производил самое положительное впечатление. Будучи на 12 лет старше меня, он был такой же неофит в структурализме и, как и студенты, вёл себя исключительно скромно. Он усердно посещал вместе с нами все лекции и семинары, практически ничем от нас не отличался и был рассеян – в отличие от Жолковского, главной чертой поведения которого было желание «отличиться», «сумничать» и выдать «на гора» нечто претенциозное. Нина Леонтьева осталась в моей памяти типичной «серой мышкой», доброй и покладистой старшей сестрой.
Судя по всему, нахождение в отделении машинного перевода не нравилось не всем. Полагаю, Эдик Королёв и Саша Василевич чувствовали себя в нём вполне комфортно. Несколько месяцев спустя Саша Василевич поместил в студенческой газете института стихотворный опус, стилизованный под русскую былину, в котором воспевались чудо-богатыри студенты отделения и их боевой воевода профессор Розенцвейг.
Первый удар «обухом» по нашим неразумным головёнкам Розенцвейг нанёс с помощью курса математического анализа, в котором мы достаточно широко познакомились с фундаментом математической науки – интегралами и функциями. Курс математического анализа в течение двух лет читал какой-то кандидат наук из МГУ. С его помощью мы познавали также интегральное исчисление. В качестве подсобного материала пользовались учебниками, предназначенными для физико-математических вузов. На матанализе из отделения сразу отсеялись несколько человек и перешли в обычные переводческие группы. Странное дело: матанализ, не менее страшный, чем сопромат, мы всё-таки одолели, но как только сдали по нему экзамен, то тут же всё забыли. Вот что значит учиться под палкой, не испытывая никаких положительных эмоций!
За матанализом последовала математическая логика. Предмет этот был более-менее занимательным, насколько вообще было возможно так говорить о математике. Читал нам его доцент МГУ Александр Иванович Шиханович. О, этот человек, испортивший нам столько нервных клеток и доставивший столько неприятных и унизительных моментов, был либо верным адептом Маккиавели, либо правнуком Иудушки Головлёва, ибо успешно совмещал в себе качества и того и другого. Шиханович был выходцем из суворовского училища, о чём он нам с гордостью поведал сам, обнаружив, что в нашей группе было несколько человек, окончивших Владикавказское суворовское училище, которые гордо называли себя «кадетами» (Московой, Здоровов, Гармаш, Вышняк, Крохин). Ростом он был чуть выше 160 см, но с большой лошадиной головой, которую украшал совершенно идиотский чубчик «набок» и без всякого пробора. Манеры у него были вкрадчивые, кошачьи, взгляд «оловянно-стеклянный» – вероятно, как у Иудушки Головлёва.
Впрочем, предмет он свой знал отлично (а кроме него, он, кажется, не интересовался ничем) и объяснял неплохо, а вот его методы проверки наших знаний выходили за рамки реальности. Промежуточные зачёты по матлогике длились по 4-5 часов, а экзамены – по 7-8 часов для каждого из нас. Причём если мы тушевались и сразу ответить на вопросы билета не могли, он не выгонял нас и «двоек» не ставил. Нет, он отправлял нас обратно за стол подумать, и случалось, мы делали по несколько заходов, пока каким-то чудом не выдавали «на гора» приемлемый для него результат. Несдавших зачёт или экзамен у него никогда не было. Он ставил всем «тройки» или «четвёрки» и никогда – «пятёрки». В туалет он ещё нас выпускал, а вот в столовую или буфет – ни-ни! Он рекомендовал нам покупать съестные припасы заранее и приходить с ними на экзамен. Я брал всегда с собой бутылку кефира и половинку белого батона.
Шиханович научил нас с помощью математической логики доказывать, что 2х2=4. Доказательство, довольно изящное, можно было разместить на паре страниц. А ещё мы познакомились с другими системами исчисления. Весь мир пользуется десятичной системой, в основу которой положено число «10». Но за основу можно взять любую цифру, например «2», и в двоичной системе число «6» будет выглядеть как «22». Такие «открытия» подвигли нас на четверостишие:
Колумб Америку открыл –
Для нас страну совсем чужую.
Дурак, зачем он не открыл
На нашей улицы пивную?
Я получал у Шихановича всегда «четвёрки», а вот на государственном экзамене «схлопотал» «тройку» и нисколечко не пожалел об этом. Получилось так: в самом начале экзамена Шиханович объявил, что готов желающим поставить «удовлетворительно» без всякого экзамена. Желающих оказалось двое: Серёга Юканов и я. Через пять минут мы в отличном настроении вышли от него с проставленными в зачётках отметками и со спокойной совестью пошли в Парк Культуры им. Горького лакомиться чешскими шпикачками и запивать их чешским же пивом.
Когда мы через три часа вернулись в институт, то выяснили, что экзамен пока сдал только один Эдик Королёв, самый сильный студент отделения, получив свою законную «четвёрку», а остальные ещё «пыхтели», «корпели» и допивали свой кефир. После такой информации наше настроение ещё больше улучшилось, и мы пошли бродить по июньской Москве, рассчитывая на то, что одна «тройка» на госэкзаменах не перебьёт всех наших «четвёрок», полученных на промежуточных экзаменах. Каково же было наше с Сергеем изумление, когда некоторое время спустя в своих дипломах мы в графе против слов «математическая логика» увидели слово «удовлетворительно». Впрочем, мы не расстроились: плевать нам было и на матлогику, и на Шихановича в придачу, потому что работать по специальности «машинный перевод» мы отнюдь не собирались. Но неприязнь к Шихановичу осталась надолго. Три или четыре года спустя по «вражескому голосу» я узнал, что в связи с демонстрациями диссидентов против ввода войск в Чехословакию был арестован и привлечён к ответственности преподаватель МГУ А.И. Шиханович. Дело прошлое, но чувства жалости или сопереживания у меня при этом известии не появилось.
Кстати, Шиханович оказался не единственным диссидентом, замешанным в демонстрации по поводу событий 1968 года. Мой научный руководитель из Института русского языка АН СССР Константин Бабицкий в это время тоже был арестован на Красной площади вместе с известной группой диссидентов. Другой руководитель с устрашающим, по словам одного его коллеги, авторитетом, Игорь Мельчук, из того же института, – стал курировать мою дипломную работу. Он был ярым диссидентом, но вероятно умело маскировавшим свои взгляды.
Его коллега Жолковский в своих воспоминаниях сообщает нам о трудном еврейском детстве Мельчука, который вынужден был кормить свою сестру. Зарабатывал он себе и сестре «на хлеб» …ловлей мух в столовой! В стране не хватало липучек, и Мельчук достиг в деле ловли мух рукой совершенства: он мог поймать муху одной левой, не глядя на неё. Будучи в гостях у Жолковского в 1973 году, он уже утратил своё мастерство и не мог поймать ни одной мухи. Внешне скромный и воспитанный, Мельчук, судя по воспоминаниям Жолковского, был чрезвычайно высокомерен и с презрением относился к людям, не разделявшим или не понимавшим его «прогрессивные» идеи. Он чем-то напоминает мне теперь предателя Олега Гордиевского: Гордиевский любил порнографические брошюры, а Мельчук, по словам Жолковского, обожал туалетную графику (надписи в уборных).
Ничего удивительного в этом не было. Практически все наши преподаватели-структуралисты были скрытыми диссидентами, и самый главный из них был Вячеслав Всеволодович Иванов, образованнейший и умнейший человек, который мне когда-либо встречался в жизни. Выросший в культурной интеллигентской среде (сын писателя Всеволода Иванова) получивший великолепное гуманитарное образование, он был на голову выше всех кандидатов и докторов наук, которые приходили к нам со стороны. В нём чувствовалась настоящий интеллигент, глубокий пытливый ум, широкий кругозор и безграничная эрудиция. Именно таким я всегда представлял истинного учёного-гуманитария. Он вёл курс сравнительного языкознания и, кажется, истории языков и психологии мышления (теория Выготского), но рассказывал нам значительно больше того, чем предполагалось курсом. Жалею, что записи его лекций не сохранились. Я их легкомысленно выбросил сразу после окончания института вместе с конспектами лекций других преподавателей. Помнится, на меня сильное впечатление произвёл один пример, приведенный Ивановым, который иллюстрировал одно из положений сравнительного языкознания по части возникновения диалектов в языке. Диалекты, как известно, являются территориальным выражением отслоения от основного, государственного языка (в отличие от сленгов, возникающих на социальной основе). Так вот, оказывается, если идти пешком из Италии во Францию, то совершенно не заметишь, как, пройдя через несколько диалектальных зон, ты из зоны итальянского языка попадаешь в зону французского! Вот попробовать бы когда-нибудь пройти путь из «итальянцев во французы»!
В.В. Иванов
Кажется, это единственный момент из всего языкознания, взволновавший меня тогда и сохранившийся в моей памяти до сего момента. Вот оно действительное прикладное значение лингвистики! А распознавать морфемы, восходить от современного языка к праязыкам, строить синтагмы и грамматические парадигмы было далеко за пределами моих интересов.
А В.В. Иванова я увидел потом по телевидению во время перестройки и позже, в процессе перехода страны к «демократии». Он не был депутатом Верховного Совета, но, кажется, какое-то время политика захватила и его флегматичную натуру. Он, по всей видимости, симпатизировал А. Сахарову и межрегиональной депутатской группе. В политику, в отличие от некоторых людей науки и искусства, он всё-таки не пошёл, вероятно, обнаружив, что ему в этой волчьей стае делать нечего. Время от времени Вячеслав Всеволодович появлялся на голубом экране, но уже в связи с каким-нибудь культурно-историческим событием. В постперестроечное время он часто выступал по ТВ и интересно рассказывал о Фадееве, Пастернаке, Ягоде и др., с которыми когда-то встречался или которых когда-то видел в отцовском доме. Свою рабочую карьеру он окончил в Калифорнии, где, кажется, и умер в 2018 году.
Основы физики нам читал известный тогда физик и, кажется, друг семьи Ивановых Поливанов, вдалбливающий филологам такие «необходимые» понятия, как дисперсия и энтропия. Человек он был тоже, несомненно, интересный, но курс его был, на мой взгляд, составлен наспех и большого впечатления на меня не произвёл. Программирование преподавала дочь известного математика Ляпунова, машинные языки – И.И. Ревзин, структуральную лингвистику – сотрудники Института русского языка АН СССР Игорь Мельчук и Константин Бабицкий.
Описывая теперь, спустя сорок с лишним лет, процесс своего образовании, я всё-таки не могу не вспомнить с благодарностью и «структуралистов», которые, вопреки моему внутреннему тогда сопротивлению и неприятию чуждых мне курсов и лекций, сумели-таки выполнить определённую просветительскую функцию и слегка раздвинуть рамки моего мировоззрения. Да и не их была вина в том, что мне пришлось пережить настоящие «хождения по мукам».
Мы стали первыми и в неудачном эксперименте министерства высшего образования, решившего почему-то добавить всем переводчикам ещё один год учёбы – вероятно, для того, чтобы забыть всё то, что мы приобрели на 4-5 курсах. На нас, несчастных «кроликах» этот эксперимент и закончился: следующие выпуски переводчиков происходили снова по старой 5-летней схеме.
Конечно, 90% того, что мне пришлось выслушивать в течение 6 лет, не только мне не пригодилось, но и в некотором смысле принесло вред. Поскольку готовых учебников у нас не было, а лекций преподавателей было недостаточно, нам по вечерам приходилось ходить в библиотеку иностранной литературы им. С. Разина64 (теперь Рудомино) и читать на немецком, но в основном на английском языке произведение какого-нибудь западного лингвиста-структуралиста, например, американца Наума Чомского (Хомского), кстати, тоже ставшего потом диссидентом, только американским, или специалиста по кибернетике, например, работы о языке программирования Ингве и т.п. Лампы в читальном зале «иностранки», сдаётся, помнили самого Степана Разина и давали минимум света, позволявшего читателям только не споткнуться в темноте зала. При скудном на калории питании у меня быстро «село» зрение, и к концу обучения в инъязе я стал близоруким!
Примечание 64. Какое отношение донской атаман Степан Разин имел к иностранным языкам и библиотекам, мне не понятно: разве только он прославился тем, что отрезал дворянам языки, прежде чем повесить их или посадить на кол. Конец примечания.
Дипломную работу я писал под руководством Мельчука, название темы работы не помню, запомнилось только довольно поверхностное рассмотрение сочинительных и разделительных союзов «и», «а также», «как, так и», «или» и «или-или» в свете соответствующих формул математической логики. Сейчас мне за эту работёнку слегка стыдно, но для выпуска из института этого хватило.
По полученной специальности работают два или три выпускника: Гена Негуляев, ставший кандидатом наук по математической лингвистике, и кажется ещё Эдик Королёв.
Некоторые из моих бывших наставников оказались на «родине» своих идеалов. Эмигрировал второй раз на Запад профессор Розенцвейг (он умер в 1998 году в Бостоне, США). «Беглец от тоталитаризма» Александр Константинович Жолковский живёт ныне в Сан-Монике, Калифорния, а И. Мельчук отпраздновал своё 60-летие в Канаде. В своей книге с претенциозным названием «Звёзды и немного нервно» Жолковский, «слинявший» в 80-е годы на Запад, ныне профессор университета Южной Калифорнии, слегка касается своей работы в лаборатории машинного перевода инъяза. Он тогда жил на Метростроевской улице в доме № 41, прямо напротив института.
В Праге долгое время жил и работал Сергей Юканов. Проработав во Внешторге по линии «Международной книги», он трудился в Чехии в одной из частных фирм, возникших на развалинах «Международной книги».
Здание института, бывшее коммерческое училище, представляло собой лабиринт хитрых коридоров, запутанных переходов, коварных тупичков и крутых лестниц, и первое время мы блуждали в них, словно слепые Тесеи. Только у греческого героя был клубок ниток, с помощью которого он выбрался из Лабиринта, у нас же такого клубка не было, и нам еле хватало 15-минутной перемены, чтобы из одной аудитории добраться в другую. Общие лекции для целого курса читались в «зале на 100 мест» на третьем этаже, у перехода из одной части зданию в другую. В этом стратегическом месте всегда было шумно и людно, рядом располагались деканат английского (педагогического) факультета, различные кафедры и лаборатории.
Общеинститутские сборы и вечера отдыха проводились в общем зале на 2-м этаже, рядом с кабинетами ректора и проректора и спортивным залом. Аудиторий на все группы часто не хватало, и тогда занятия по языку проводились, где придётся, в том числе и в этом зале. Иногда в зале занимались сразу 2-3 группы, они занимали места в противоположных его концах или, например, на сцене, чтобы не мешать друг другу. На 2-м этаже располагались также читальный зал, все административные подразделения и большинство кафедр института. Половину первого этажа занимала библиотека, а вторая половина была отведена под столовую и буфеты (один студенческий, а другой – преподавательский), под туалеты, раздевалку и кассу, где нам выдавали стипендии. Библиотека работала с полной нагрузкой с утра до позднего вечера, снабжая студентов учебниками, разработками, пособиями и художественной литературой, включая, естественно, литературу на всех преподаваемых языках.
Изучение немецкого языка вызывало у меня исключительно положительные эмоции. После ненавистных дисциплин и предметов машиного отделения это было просто какой-то отдушиной, и я всё больше и больше убеждался в том, что прикладная лингвистика и наука – не моя стихия, но понимал, что придётся тянуть эту двойную лямку до конца. Мысль притвориться и симулировать свою непригодность к этой профессии сначала мне как-то в голову не приходила, а когда пришла, то было уже слишком поздно.
Начинали мы с фонетики, которую нам преподавала Зинаида Михайловна Любимова, ученица профессора И. Рахманова. Это было не самым увлекательным занятием – уподобиться первоклашкам, которые старательно повторяют за учителем: ма-ма, ро-ща, О-ля, жи-ши и так далее. Нужно было уметь одновременно манипулировать языком, губами и зевом, чтобы приспособить русский речевой аппарат к немецким звукам. Усвоив произношение отдельного звука, его нужно было правильно произвести в слове, а научившись более-менее сносно произносить слова, мы учились, по возможности не спотыкаясь на каждом слове, произносить фразы. А фразы на немецком языке, оказывается, тоже имели свою динамическую мелодию. Одним словом, занятия по фонетике, продолжавшиеся весь первый курс, создали нам определённую и физическую, и психологическую нагрузку.
Фонетические навыки мы затренировывали и закрепляли в свободное от занятий время в лингафонном кабинете, расположенном на последнем – четвёртом – этаже нашего здания. Придёшь в этот зал, возьмёшь нужную плёнку-бобину, поставишь её на магнитофон «Днепр», наденешь наушники и начинаешь манипулировать рычажками «вперёд», «назад» и «перемотка», а также языком, губами и зубами до тех пор, пока не усвоишь материал и не повторишь его более-менее похоже вслед за диктором. Со стороны мы представляли собой довольно забавное зрелище: куда ни глянешь, везде лица, обрамлённые дугой наушников, постоянно искажавшиеся всевозможными гримасами, выпяченными губами и раскрытыми ртами. Можно было подумать, что весь зал упражнялся в передразнивании какого-то существа. Особенно отличались при этом начинающие «англичане», потому что фонетический строй английского языка больше всех отличался от норм произношения родного русского. Намного легче было нашим «итальянцам» или испанцам.
Бывшие суворовцы Московой, Здоровов, Вышняк и Гармаш, справлялись с фонетическими заданиями более успешно, чем наша троица из 157-й комнаты, только что спрыгнувшая со школьных парт. Вернее сказать, эта четвёрка фонетикой вообще не занималась, поскольку немецкое произношение им более-менее правильно поставили ещё в училище. Кстати, и говорили они, по-немецки, по сравнению с нами, на первых порах очень даже бойко, что для некоторых из них обернулось неприятной стороной. Уверившись в том, что они уже «схватили Иисуса за бороду», «суворовцы» стали заниматься языком спустя рукава, так что наша зубрящая троица ко второму курсу их догнала, а потом и перегнала по всем параметрам. Случилось это как-то незаметно, а выяснилось достаточно поздно для них, когда уже настала пора «женихаться». На такой стадии заниматься зубрёжкой – а язык на 50% познаётся усидчивым задом – было уже невозможно: терять лицо несостоявшиеся офицеры просто не могли.
Одновременно нам читали другие предметов: латынь, политэкономию, историю КПСС и др. К сожалению, в отличие от других переводчиков, курс латыни был для нас, «машинистов», значительно урезан, поэтому оценить её значение и смысл для себя мы не смогли. Всем «немашинистам» этот предмет преподавал крупнейший латинист страны Я. Ярхо. У меня до сих пор перед глазами его высокая стройная фигура, весело и неизменно размахивающая небольшим чёрным портфеликом и никак не вяжущаяся с моим представлением о человеке, преподававшем такой «сухой» предмет, как умерший язык. Это была яркая, динамичная личность, симпатичный брюнет лет 45-50 и постоянно пребывавший в прекрасном настроении. В опровержение мрачных легенд, ходивших о преподавателях латыни в царских гимназиях, Ярхо был добрым и отзывчивым преподавателем, не старался «срезать» студента на экзаменах, а наоборот, помогал ему сдать его посредственные знания на «хорошо» и «отлично».
Жаль, что этому языку стало везде мало уделяться внимания. Латынь – ключ ко многим романским и англо-саксонским языкам, да и вообще для всякого культурного человека полезен во всех отношениях. Нам латынь преподавал не Ярхо, а его аспирант, Новакович, который был таким же добродушным и полным юмора человеком, так же снисходительно относившийся к нерадивым студентам, как и его шеф. Одним словом, оба эти человека предстают теперь передо мной как часть одного из самых радостных и светлых воспоминаний о нашем всегда тревожном студенческом бытие.
Зато политэкономию и историю КПСС нам не урезали и преподавали по полной программе. Историю партии преподавал некто Осипов, по слухам, пострадавший во время сталинских репрессий. Вообще-то он был, вероятно, когда-то Осипяном, т.е. армянином. Это был мужчина лет шестидесяти ниже среднего роста с лицом мученика, страдавшего то ли от гастрита, то ли ещё от какой-то другой желудочной болезни. Он совершенно не понимал юмора, особенно студенческого и являлся постоянным объектом наших иногда добрых, а временами и злых шуток и розыгрышей. Появившись на первой лекции, он торжественно объявил, что теперь, наконец, он может рассказать нам о партии и о её делах сущую правду и ничего, кроме правды. Нет смысла говорить, что полной правды от него мы так и не услышали, хотя вовсе не по его вине. Мы постоянно напоминали ему об этом обещании и донимали его острыми вопросами, ехидно ссылаясь на циркулировавшие слухи по тому или иному делу, но снова и снова получали доказательства того, что полной правды Осипов либо не знал, либо сообщать нам её не считал нужным. Впрочем, он был добрый и безобидный человек, и никто на него зла не держал.
Больше других над Осиповым «изгалялся» «англичанин» Алик Сахаров, который своим внешним видом напоминает мне теперь нынешнего английского принца-диссидента: длинный, несуразный рыжий весельчак, лицо которого всегда было покрыто красными, словно от стыда, пятнами, добрый парень, но лентяй и шалопай, непонятно каким чудом преодолевший конкурсные экзамены. Дверь дома его подъезда в узком Померанцевом переулке была прямо напротив входа в инъяз (центральный подъезд в институт с Метростроевской улицы был по советской традиции закрыт, и вход долгое время находился в переулке). Ходили слухи, что он был принят по «блату» по просьбе своей матери, работавшей в институте то ли уборщицей, то ли ещё на какой-то незначительной технической должности. Чувство стыда у Сахарова, кажется, было полностью атрофировано. Поскольку он жил буквально в двух-трёх десятках метров от института, то вечно опаздывал на занятия и на протяжении всех шести лет «валял дурака». Он постоянно вращался в компании других москвичей, хохмачей Лёхи Стычкина, Алика Добкина и Эдика Статенкова и вёл беспечный образ жизни вечного студента.
Помнится, на одном из семинаров Осипов поставил перед нами какой-то каверзный вопрос и спросил, кто желал бы на него ответить. В аудитории повисла тишина – почему-то никто не решался проявить инициативу. И вдруг Алик Сахаров, сидевший на «галерке», вытянул руку.
– Пожалуйста, молодой человек, говорите, – обрадовался Осипов.
– Можно мне выйти в туалет? – спросил Сахаров.
Аудиторию потряс мощный взрыв хохота, а Осипов равнодушно махнул рукой и отпустил шутника с занятий.
Сахаров был единственным студентом на нашем курсе, который провалился на государственных выпускных экзаменах и вместо диплома получил справку о прохождении курса учёбы в 1-м МГПИИЯ. О дальнейшей его судьбе мне ничего не известно.
Достаточно много внимания на факультете уделялось военной подготовке: уставам, ходьбе строем, стрельбе, изучению оружия и т.п. У нас была сильная военная кафедра, составленная, как я теперь понимаю, из направленных из Генштаба и его разведывательного управления офицеров. Занимаясь преподаванием военных дисциплин, включая военный перевод, они одновременно присматривались к нам и самых способных выбирали для работы в военной разведке (ГРУ). По окончании института большинству выпускников присваивалось звание «младший лейтенант», а некоторым давали и лейтенанта, так что от службы в армии мы были полностью освобождены. Общее военное дело (уставы, оружие, гражданскую оборону и т.п.) преподавал подполковник, называвший нас всех Ниточкиными и Жёрдочкиными: «А ну-ка, Ниточкин, назови нам отравляющие вещества нервнопаралитического воздействия!» или «Жёрдочкин, доложи по уставу о наличии студентов на лекции!». На четвёртом курсе начиналась специализация: изучение армии страны языка, освоение военной терминологии, военные переводы, и тогда к нам с военной кафедры подключались настоящие знатоки иностранных языков и военных структур НАТО. «Немцы» под руководством майора Александра Ивановича Долгорукого осваивали военную лексику и организацию бундесвера.
Кстати, о пользе изучения иностранных языков. Уже позже, после окончания института, я понял, что владение иностранным языком сильно расширяет умственные способности человека, делает его мышление более гибким и восприимчивым к познанию действительности. Ведь вместе с моделью иностранного языка в наш мозг в определённой степени внедряется также и модель мышления его носителей, ибо язык напрямую связан с процессом мышления (Выготский). Волей-неволей, изучая немецкий, английский или французский язык, мы осваиваем одновременно менталитет носителей этих языков. Обратите внимание, какой сильный отпечаток откладывает, например, на синологов китайский, а на арабистов – арабский язык. На европейских языках это менее заметно, потому что мы, русские – тоже европейцы и отличаемся от других европейцев намного меньше, чем европеец от китайца, индуса или араба. Вот почему иностранный язык должен непременно присутствовать в образовании всякого молодого человека. Лучше начинать изучать языки смолоду: в молодости мозг человека гибче, мягче, а память восприимчивей, чем в более преклонном возрасте. Иностранный язык – это ключ к познанию мира, лежащего за пределами нашей русской культуры и русской ментальности.
И второе, не менее важное: чтобы успешно изучать иностранный язык, нужно достаточно хорошо владеть и письменным родным, и устной речью. Нужно, чтобы в голове студента уже была сформирована достаточно развитая и динамичная модель познания мира. С пустой головой и неразвитыми мозгами успеха в изучении иностранных языков не достигнуть. Для этого необходимо быть достаточно культурным человеком. Если человек с трудом выражает мысль на родном языке, то учить иностранный язык ему будет очень и очень трудно. А как развивать речь и мозги? Только чтением!
Изучение второго и последующих иностранных языков является делом более лёгким (это, в-третьих). При овладении в достаточной степени одним иностранным языком, т.е. при адаптации мыслительно-речевого аппарата к иной модели языка, дальнейшие шаги по овладению новыми иностранными языками уже будут встречать всё меньше сопротивления.
Интересное явление: активное владение на должном уровне двумя или несколькими слишком близких и родственных языков может представить для иностранца определённые проблемы. Например, я с трудом могу представить немца или француза, хорошо изучившего русский, украинский и белорусский языки и одновременно и безошибочно употребляющего свои знания в этих языках.
Поясню мысль, ссылаясь на собственный опыт. После немецкого и английского языка я легко освоил шведский язык и мог успешно работать с письменными текстами на датском и норвежском языках. Приехав в командировку в Данию, я обнаружил, что моего шведского для работы в консульстве было недостаточно. Проблему в основном представляла устная речь: датчане меня хорошо понимали, а вот я их – с большим трудом. Датский и шведский языки слишком сильно разнились в произношении. Пришлось оставлять шведский и переучиваться на датский, что я и сделал в сжатые сроки и худо-бедно стал использовать в работе датский язык. Но при достаточно редких контактах в Копенгагене со шведами я всё-таки заметил, что мой шведский начал «садиться», а во время беседы со шведами непроизвольно выскакивали датские слова, т.е. начались лексические сбои.
Следующая командировка оказалась в Швеции, но задолго до отъезда в Стокгольм, ещё в Москве, в контактах с представителями шведского посольства мне пришлось «забывать» датский и восстанавливать шведский, что тоже далось без особого труда. Как-то в Стокгольме я попытался поговорить с датским дипломатом на его родном языке, но тут же выяснилось, что сильно мешает шведский язык, и свои реплики я произносил на датско-шведской тарабарщине! Я задумался и попытался объяснить феномен. И дело тут было не в забывчивости или в отсутствии практики. С момента освоения в инъязе немецкого языка, прошло больше времени, чем после отъезда из Дании, тем не менее в контактах с немцами я всё-таки продолжал говорить на более-менее сносном немецком языке. Забывчивость и отсутствие практики, конечно, имеет значение, но в моём случае играло роль не только это: мне кажется, что одновременное владение устной речью или языковыми моделями двух и более очень близких языков затруднено объективно в силу особенностей нашего мыслительно-речевого аппарата. Каких именно? Считаю, что в нашем мозгу чётче откладываются и сохраняются достаточно сильно отличающиеся друг от друга языковые модели (и вещи в целом), но начинают смешиваться и мешать друг другу слишком сходные модели (и явления), не имеющие принципиальных отличий.
В Копенгагене я некоторое время работал при временном поверенном в делах советнике Бондаре, который после длительных командировок в Швеции, Норвегии и Финляндии говорил… по-скандинавски, т.е. употреблял в беседах то датские, то шведские, то норвежские слова.
Во время командировки на Шпицберген я не стал «раздваиваться» и изучать норвежский язык, да в этом и не было необходимости: я хорошо понимал устную речь норвежцев, лексика которых представляла для меня некую смесь датских и щведских слов, а произношение, в отличие от датского, было намного ближе к шведскому.
И последнее «языковое» наблюдение: иностранный язык тем крепче сидит в наших головах, чем дольше и добросовестнее он «вдалбливается» в наше сознание. Ещё в институте нам постоянно и настойчиво внушали: для изучения иностранных языков, кроме способностей, нужен свинцовый зад. Перефразируя Козьму Пруткова, заявляю совершенно авторитетно: плюнь в лицо тому, кто обещает научить тебя иностранному языку за 3 месяца. Научиться за это время можно не больше, чем попугай. А может, и того меньше.
…А наш декан Хосе Браво в 1961 году положил на стол ректора Пивоваровой партийный билет и вернулся в свою любимую Испанию. Говорили, что там у него открылось наследство – то ли завод, то ли фабрика, но это было неважно, да и по-испански это наверняка выражалось одним и тем же словом. Мы были тогда слегка шокированы этим обстоятельством и считали его предателем. Сейчас я расцениваю его поступок намного снисходительней. Родина есть родина: она без тебя проживёт, а вот ты без неё – вряд ли.
После него место декана заступил Дмитрий Игнатьевич Валентей (1922-1994), специалист по социологии, экономике и демографии, но он пробыл на этом посту довольно короткое время и вернулся в свой родной МГУ. После него вплоть до окончания мною института его возглавлял Валентин Михайлович Кузнецов, высокий плотного сложения человек с военной выправкой и строгими манерами. Он преподавал военный перевод для англичан.