Абитуриент
Я тогда учился в восьмом классе сельской школы и вовсю готовился к поступлению в военно-морское училище. Жизнь свою без моря я не представлял, хотя морскую воду видел только в кино и на картинках. Плавать же хотел непременно на военных кораблях.
Мне 17 лет
И случись же к этому времени беспрецедентное сокращение армии и флота, затеянное Главным Волюнтаристом страны! Он поверил в международную разрядку,в невозможность новой войны и в ненужность огромной армии, пожирающей доходы нашей бедной страны. Помните тысячи и тысячи квалифицированных офицеров, в одночасье уволенных из вооружённых сил, для того чтобы мирно трудиться на колхозных свинофермах или выращивать в Архангельской области кукурузу? Прав был Хрущёв или ошибался, но такая перспектива, признаться, мне мало улыбалась. С «романтикой» трудовых сельских будней я был хорошо знаком с детства, и твёрдо знал, что если хочу чего-то достигнуть в жизни, то из деревни надо бежать.
В 1959 году наша «немка» вернулась из Москвы, где находилась на летних курсах повышения квалификации, и в самых восторженных тонах стала рассказывать о прелестях обучения в инъязе.
– Боря, язык тебе даётся легко. Сам бог велел поступать тебе на переводческий факультет, – уговаривала меня Мария Васильевна.
Долго уговаривать меня не пришлось. Мечта стать курсантом военно-морского училища рушилась на глазах, а профессия переводчика показалась мне не менее романтичной, чем военного моряка. Так при помощи головотяпства Никиты Сергеевича и по совету учительницы я в 1959 году поступил на переводческий факультет Первого Московского педагогического института иностранных языков имени Мориса Тореза, расположенного на Метростроевской улице дом 38 (ныне Остоженка).
Из всех сущностей, которые в жизни пришлось принимать моей физической оболочке, самая незавидная – абитуриентская. Абитуриент находится всё время в подвешенном состоянии, будущее его неизвестно, его страшат провал на экзаменах и позор, с которым придётся возвращаться обратно в родные пенаты. Нужно как-то устраивать свою судьбу. Бывший десятиклассник уже настроился только на институт, на будущую профессию, а провал на вступительных экзаменах ставит крест на его мечте, и ему кажется, что жизнь рушится раз и навсегда, и полная безысходность овладевает всем его существом. Никогда бы не хотел снова оказаться в шкуре абитуриента!
Готовиться к поступлению в институт я приехал в конце жаркого июня 1959 года в Тарасовку, а точнее – в посёлок Любимовку Пушкинского района Московской области, где жили дядя Коля с супругой тётей Катей и мои двоюродные брат Женя и сёстры Ира и Лина (Капитолина). Любимовка доживала тогда последние дни своего «пошехонского» состояния: деревянные двухэтажные дачи и маленькие домики, построенные прямо в сосновом бору; мелкая и чистая Клязьма, струившаяся по твёрдому из крупнозернистого песка дну; полуразрушенный деревянный, со следами белой краски на дощатой обшивке театр Станиславского, в котором в начале ХХ века собирались корифеи МХАТ, и в котором когда-то то ли ставили, то ли репетировали «Чайку» и «Вишнёвый сад» Чехова; сосновый воздух, тихие вечера, деревенская тишина. Всё это создавало особый фон, умиротворённо действовавший на мои слишком возбуждённые нервы. Теперь всё это исчезло, и посёлок просто не узнать...
Когда-то на дачных верандах Любимовки собирались представители дворянского, купеческого и чиновничьего сословия. Они пили чай, слушали граммофон, бродили по лесу, смеялись, влюблялись, мечтали о будущей жизни. Именно здесь должны были жить сёстры из чеховской «Чайки». В советское время все постройки были переоборудованы под жилище советских рабочих и служащих и превратились в описанные Ильфом и Петровым настоящие Вороньи Слободки. В некоторых размещались общежития и дома отдыха. Маленький домик дяди Коли и тёти Кати, где я остановился, притулился к Дому испанских детей, вывезенных во время гражданской войны в Испании в Советский Союз. Когда я ещё школьником приезжал к ним на школьные каникулы, то часто слышал от них испанские имена Анхель, Хосе или Мария и видел некоторых их носителей. Теперь этого ничего нет, всё съел город. Так же, как он перегрыз горло Деревне, он до неузнаваемости изменил дачные подмосковные посёлки. Они все испытали долю чеховского вишнёвого сада, вырубленного на сомнительную потребу прогресса.
Как уже было сказано выше, к 1959 году я уже был вынужден наступить на свою мечту, взлелеянную в ходе последних 4-5 лет, а именно, стать военным морским офицером, и находился на перепутье. Я каждый день листал страницы справочника для поступающих в вузы страны, но никак не мог выбрать подходящий. Технические вузы меня не интересовали, оставались только гуманитарные. Подходящим я считал МГИМО, но он был для меня недосягаем, поскольку вступительные экзамены в него сдавали высокопоставленные родители, а их детки лишь делали вид, что являются абитуриентами. Я перевёртывал следующую страницу справочника, мой взгляд падал на инъяз, но я не знал, что это такое, и чем он мне мог быть полезен. И вот наша «немка» дала мне толчок, и я решился ехать в Москву. Инъяз назывался педагогическим институтом, но педагогическая карьера меня не привлекала, и я подал документы на переводческий факультет.
Одновременно со мной готовилась поступать на географический факультет московского госпединститута им. Ленина и моя кузина Ирина. Мы с утра уходили с учебниками на крутой бережок Клязьмы, расстилали старые одеяла и углублялись в заунывную зубрёжку пройденного. Предметы, по которым мы должны были пройти испытания, совпадали, только у кузины профилирующим была география, а у меня главное место занимал немецкий язык, и вместо географии мне нужно было сдавать историю СССР. Я и сам не страдал ленью, но Ирина всё равно строго следила за тем, чтобы я не отвлекался. Мы задавали себе порцию материала, после которой, слегка «поджарившись» на солнышке, бежали к реке, купались и снова утыкались носом в учебники.
Иногда приходил искупаться кузен Женя, студент 2 курса МАИ, чтобы поиронизировать над «несмышлёнышами» и нагнать на нас побольше страха. Он весь был в своей будущей профессии, авиадвигатели, самолёты, ракеты, твёрдое и жидкое топливо занимали его мысли. По окончании МАИ он ушёл трудиться на космос, на Королёва и проработал там до самой своей преждевременной смерти. Я тогда взирал на него с большой завистью и мечтал о том времени, когда можно было бы ни о чём не беспокоиться, как он в те летние дни 1959-го.
Так под соловьиные трели прошёл июнь, а за ним июль. Я прошёл медицинскую комиссию в какой-то районной поликлинике, находившейся в одном из переулков, извивающихся вокруг Зачатьевского монастыря: то ли в 1-м, то ли во 2-м, а то ли просто в Зачатьевском переулке. Несколько раз я выезжал на консультации, которые институт устраивал для абитуриентов. Я выбрал, конечно, консультации по немецкому языку, полагая, что узнаю на них что-нибудь полезное для себя: всё-таки я закончил сельскую школу и считал, что уровень моих знаний отставал от требований высшей школы. Но скоро я в этих консультациях разочаровался, обнаружив, что они не выходят за рамки школьных учебников, и перестал на них ходить. Помню, консультации по немецкому языку проводила худенькая девица в очках, и все к ней испытывали необыкновенное уважение – почти как к самому Гёте или Шиллеру. Я первый раз услышал, как правильно следовало произносить немецкие слова, и запаниковал: моё произношение было чисто «нижегородское». Но, слава Богу, на произношение приёмная комиссия внимания не обращала. Каково же было моё удивление, когда, уже став студентом престижного переводческого факультета, я узнал, что она всего-навсего была лаборанткой кафедры немецкого языка!
Как и другим абитуриентам, мне пришлось заполнять анкету – четырёхстраничную «простыню», в которой содержались страшные вопросы о членстве в других, кроме КПСС, партиях, о смене фамилии, о нахождении на оккупированной немцами территории, о пребывании родственников в плену или за границей, о переписке с гражданами иностранных государств. Я везде поставил слова «не состоял», «не был», «не проживал», в том числе против зловещего вопроса о нахождении родственников в немецком плену. В графе, касающейся отца, я указал, что он с матерью развёлся (что соответствовало действительности), и что сведениями о нём не располагаю. Это, мягко говоря, было неправдой, я знал, что отец при обороне о-ва Дагё был взят в плен и что в 1941-45 г.г. он сидел в немецком концлагере в Норвегии. Впрочем, я в оправдание опирался на постулат о том, что дети за родителей не отвечают.
О моём абитуриентском существовании память сохранила мало деталей. Помню себя в застиранной «ковбойке» с закатанными рукавами и в полотняных брючках, каким-то странным образом «затесавшимся» в компанию парней в фирменных джинсах и рубашках и столичных «штучек» в юбках-колоколах со взбитыми на головках «бабетами». Я держался от них подальше, страшно переживая за свою деревенскую неотёсанность.
Вспоминаются общие вещи: переполненная электричка, мчащаяся мимо станции с загадочным названием «Лось», шумливые сборища девушек и парней, одни из которых скромно жались по стенкам (ага, это мои товарищи-провинциалы), а другие бесцеремонно расталкивали наши ряды, свободно смеялись, шутили, кричали, показывали своё столичное превосходство над нами и подавляли нас своими манерами поведения (москвичи, как, например, Эдик Статенков, Лёха Стычкин). Визиты в инъяз в это время действовали на меня удручающе. Я видел свою несостоятельность, неуклюжесть и неподготовленность, сердце от страха замирало (вот провалюсь!), внизу живота отвратительно подсасывало, а во рту тошнило. Словно сомнамбула, я ходил по коридорам, сдавал документы, проходил собеседования, что-то спрашивал и отвечал, но делал это машинально, и потому в памяти сохранилось только общее впечатление.
Я не любил царивший тогда повсюду дух состязательности и соревнования, всегда недооценивал свои способности и выглядел настоящим «букой». Труднее всего было знакомиться – особенно с девушками, и я всегда завидовал людям, которые умели это делать легко и непринуждённо – так, как это ярко изобразил в фильме «Нофелет» артист Александр Панкратов-Чёрный. Позже, когда меня взяли на серьёзную работу в КГБ, где, как мне сказали, придётся иметь дело «с людьми и с языком», мне пришлось пересмотреть своё поведение и круто менять свой характер – так же круто, как я ломал свой организм, приучая его к курению и спиртному.
Оглядываясь теперь назад, понимаю, что в конце 50-х страна взбиралась на пик своего относительного социального благополучия и социальной справедливости, чтобы через двадцать лет опуститься в «застой». Наш быт, по сравнению с нынешним, оставался довольно примитивным, а наши представления мало чем отличались от представлений наших родителей. Но главное заключалось в том, что люди были настроены оптимистично и были уверены в будущем. В высшие учебные заведения хлынули огромные потоки молодых людей – со школьной скамьи, из армии и с производства, и все они, за малым исключением, имели более-менее равные и справедливые шансы на поступление. «Блат» и телефонное право существовали, но они были загнаны в подполье – власть имущие тогда ещё стеснялись своего народа. Бывшие солдаты и рабочие имели льготы перед школьниками и могли стать студентами, сдав приёмные экзамены на «тройки». К школьникам относились строже, и конкурс среди них был намного больше. Но зато были льготы для окончивших среднюю школу с золотой или серебряной медалью.
Мой «золотой» аттестат зрелости давал мне такие же преимущества, как служба в армии или производственный стаж. И это тоже было вполне справедливо. В приёмных комиссиях ещё не пустили корни лихоимство, так поразившее нашу систему образования в последующие годы. А в то заповедное время, как я узнал позже, простые солдаты и рабочие из обычных советских семей поступали даже в самый престижный вуз страны – МГИМО, готовивший дипломатов.
Помнится, кто-то рассказывал мне одну забавную историю о том, как в среде абитуриентов появился некий «благодетель», предлагавший за определённую мзду помощь при сдаче экзаменов. Он давал понять абитуриенту, что располагает «своими людьми» в приёмной комиссии, но одновременно советовал клиенту не расслабляться и готовиться, как следует. «Абитуриенту с плохими знаниями помочь будет очень трудно», – говорил он. Подкупал он доверчивых абитуриентов тем, что в случае провала на экзаменах возвращал деньги обратно: «Извини, брат, ты сам виноват, что плохо отвечал». Конечно, никакой «руки» у этого мелкого жулика в приёмной комиссии не было. Расчет был на ту часть абитуриентов, которые сами сдавали зкзамен и проходили по конкурсу. Таких среди его клиентов оказывалось достаточно, и им он деньги, естественно, обратно не возвращал.
Среди абитуриентов ходили страшные слухи о большом конкурсе на каждое место переводческого факультета (до 5-6 человек!), о том, как свирепствуют члены приёмно-экзаменационной комиссии, «срезая» нашего брата на коварных вопросах и не давая нам раскрыть рта и собраться с мыслями. Всё это было, конечно, сильно преувеличено. Ничего подобного на экзаменах я не заметил, члены комиссии были настроены по отношению к нам вполне лояльно и даже доброжелательно.
Как тогда водилось, первым экзаменом у меня было сочинение, а вторым – литература и русский язык (устно). Эти два экзамена справедливо и эффективно использовались приёмными комиссиями для «отсева» слабых. Для русских родной язык был всегда большим камнем преткновения. Обычный «отсев» по этим предметам составлял чуть ли не половину желающих сесть на студенческую скамью. Сочинение я писал по поэме Некрасова «Кому на Руси жить хорошо», а на устном экзамене запомнился лишь вопрос по литературе – он был связан с поэзией Маяковского. Тема сочинения была раскрыта полностью, но я допустил досадную синтаксическую ошибку, и получил «четвёрку». На устном экзамене отвечал вроде довольно бойко, но выше «четвёрки» тоже не прыгнул. Не исключено, что свою негативную роль сыграла моя тогдашняя деревенская речь. Итак, я получил за оба экзамена 8 баллов (две «четвёрки»), полагая, что нахожусь на грани «отсева».
1 МГПИИЯ им. М. Тореза
Настроение помогла поднять «пятёрка» по истории СССР – о реформах Петра I я «распространялся» долго и подробно, и меня комиссия даже остановила, попросив перейти ко второму вопросу. По второму вопросу – о восстановлении народного хозяйства после Великой Отечественной войны – можно было тоже говорить долго, но меня и тут прервали.
После истории я воспрянул духом, но расслабляться себе ещё не позволил – предстоял самый главный экзамен по немецкому языку. Но экзамен по немецкому языку достался мне ещё легче, чем предыдущие. Экзаменаторы были на редкость настроены благожелательно, словно в родной школе на выпускном экзамене. «Пятёрка»! Позже стало известно, что приёмная комиссия слегка «перестаралась», выбрав для «ловли» студентов сеть со слишком мелкой ячейкой. Отсев на первых трёх экзаменах оказался очень большим, так что до профилирующего предмета дошли не так уж много абитуриентов. С моими 18 баллами я оказался чуть ли не в лидерах. Зачисляли в студенты и с 16, и даже с 15 баллами.
Боже мой! Какое было счастье обнаружить свою фамилию в списке зачисленных! Приподнятое настроение не испортило даже объявление о том, что будущие студенты до конца лета (около 2 недель) должны были потрудиться на московских стройках! Я попал в группу, получившую задание копать траншеи в конце только что отстроенного Комсомольского проспекта. Тут я и познакомился с некоторым своими сокурсниками. Потом мне дали пару дней на то, чтобы съездить в родное село Курапово и забрать с собой необходимые для московской жизни вещи. С общежитием я успел тоже познакомиться и с нетерпением ждал начала учебных занятий.
Кстати, моя кузина тоже успешно сдала экзамены и стала студенткой географического факультета МГПИ им. Ленина. Настроение было приподнятое, жизнь улыбалась мне, предлагая все прелести студенческого и столичного бытия. Пожалуй, это было самым счастливым периодом в моей жизни.