Глава 16
Курапово-Москва

Я давно уже стал москвичом, и понятие Москва-Курапово для меня просто неотделимо. Они и дополняют друг друга, и создают нужную форму жизни.

Понятие города в Курапово всегда ассоциировалось (и до сих пор связывается) с Москвой. У москвичей же понятие села, вряд ли, навевало образ только одного моего родного Курапова. В этом и заключалась и поныне кроется большая разница и сермяжная русская правда. Курапово нуждалось в Москве, а Москва о существовании какого-то Курапова не имела и понятия. Так было при князе Иване Калите, так осталось всё и при президенте Медведеве.

Прочная связь нашего села со столицей возникла сразу, как только в конце 19 века была построена железная дорога, соединяющая Лебедянь с Белокаменной. Сразу начались отходы мужиков на заработки в расширяющуюся и всёпоглощающую утробу столицы. Как правило, кураповские мастеровые – в основном жестянщики и кровельщики – уезжали в первопрестольную осенью, после уборки урожая, и возвращались домой к весенней пахоте и севу. Уезжал за длинным рублём и дед Тихон – он тоже был хорошим кровельщиком. Бабка Семёниха рассказывала, что дедушка работал на крыше какого-то солидного учреждения и даже был знаком с самим Серго Орджоникидзе. Орджоникидзе якобы предлагал деду постоянную работу и прописку в Москве, и дед настоятельно уговаривал супругу переехать в столицу, но бабушка наотрез отказалась покидать Курапово, испугавшись неизвестности, непривычного городского быта и стесняясь своей некультурности. Дед был вынужден покориться «жене-деревенщине» и заканчивать свою жизнь в родном кураповском доме, а жаль: кто знает, как могла бы сложиться судьба матери, тёти Шуры и их детей?

Многие кураповские мужики, в конце концов, порвали 400-километровую пуповину, связывающую их с селом, остались в Москве и постепенно перетянули к себе своих жён и детей. Таких на селе было довольно много, и в Москве образовалась порядочная кураповская колония, которая год от года только увеличивалась и росла. Перерыв в миграции наступил во время войны, а по окончании её возобновился с утроенной силой. В Курапово уже не оставалось ни одного дома, который бы не имел своего представителя в Москве. Больше того – кураповских жителей в самом Курапово стало меньше, чем в Москве. Режим прописки легко преодолевался с помощью родственных связей, даже если они были не очень близкие. Впрочем, Москве требовалась рабочая сила, и власти смотрели на мелкие нарушения режима прописки сквозь пальцы. Город был полон молодёжных общежитий и училищ ФЗУ – фабрично-заводского обучения, в которых жили и учились вчерашние деревенские парни и девчата. Москва оправдывала своё название Большой Деревни.

Были и такие семьи, в которых глава семьи жил и работал в Москве, а супруга с детьми оставалась в Курапово и продолжала трудиться в колхозе. Такое положение было, к примеру, у Тольки-Арбуза: у него отец со старшими братьями был в Москве, а мать с дочерью Зинаидой и Толькой – в Курапово. Но умирать отец всё-таки приехал в родное село, и теперь он лежит рядом со своей супругой на Кураповском кладбище.

Жилищные условия и социальный уровень московских кураповцев оставляли желать лучшего. Все они, как правило, жили в подвальных и полуподвальных перенаселённых квартирах, занимая в них 1-2 комнаты. Старики дорабатывали свой стаж в ЖЭКах и различных конторах жестянщиками, дворниками, столярами и плотниками. Их дети и племянники после ФЗО поступали на стройку и заводы и становились пролетариями. Жизнь была не всегда и не для всех сладкой.

– Москва стоит под лаком. Кто в ней не был, тот не плакал, – любили повторять московские кураповцы и кураповские москвичи, когда хотели подчеркнуть, что в Москве им живётся не так уж легко, как на первый взгляд кажется. Но возвращаться в село всё равно никто не собирался.

Приезжая на побывку в родные пенаты, каждый вновь испечённый москвич считал своим долгом прихвастнуть перед сверстникам своим нарядом, преувеличить свои успехи в покорении столицы и вообще показать себя с более выгодной стороны. Впрочем, сделать это было совсем не трудно – деревенские парни и девчата во многом проигрывали москвичам и конечно завидовали им и, в свою очередь, тоже мечтали уехать в город. Но для большинства эта мечта была невыполнимой, кто-то должен был оставаться в Курапово в качестве кормильцев своих престарелых родителей.

В Москву со временем уехали и Митька с Толькой-Арбузом. Учёба Митьке никак не давалась, он окончательно – в третий раз – застрял в шестом классе, и с ним нужно было что-то делать. Правдами и неправдами моя мать выправила ему справку об окончании семилетки, и его выпроводили в Москву к тётке по отцу Лидии Андреевне Гольтяевой. Там он окончил школу ФЗУ и пошёл работать на стройку. Толька же после ФЗУ пошёл работать в «Метрострой» и проработал там до самой пенсии. Уехали в Москву почти все мои дружки: Ванька-Цыганок, Ёрка и многие другие. Многие из них потом на селе никогда уже не показывались. Москва принимала всех, всем давала работу и угол для жилья.

Навещали своих москвичей кураповские родственники обычно по осени или зимой. В это время и работы в колхозе и домашнем хозяйстве было меньше, да и на огороде созревали кое-какие гостинцы с витаминами, как то: картошка, свёкла, капуста, морковка, огурцы и яблоки. Как правило, кураповские москвичи овощи в магазинах и на рынках не покупали, а питались домашними, материнскими припасами. Обратно сердобольные матери и бабушки возвращались с мешками, набитыми связками баранок, батонами варёной колбасы и белыми нарезными батонами, которые в Курапово почитались самыми изысканными лакомствами. Кроме того, детишкам и себе везли всякого рода обновки, которые невозможно было приобрести или «достать» в лебедянских магазинах: платья, костюмы, рубашки, пальто, шапки, чулки, носки, платки, шали и прочие предметы одежды.

Мать время от времени, накопив денег, тоже выезжала за покупками в Москву – ей нужно было справить или новое пальто (непременно с меховым воротником), или пару туфель, или платье. Иногда кое-что перепадало и мне, когда без этого «кое-чего» нельзя было никак обойтись. Останавливалась она чаще всего у брата, дяди Коли, проживавшего за городом в пос. Любимовка. Иногда она пользовалась и гостеприимством Лидии Андреевны, золовки тёти Шуры.

О Лидии Андреевне Гольтяевой (Агаповой) нужно сказать отдельно. Сказать, что это была колоритнейшая женщина, – это сказать почти ничего. Прожив почти всю свою сознательную жизнь в столице, она нисколько не утратила своего кураповского антуража и до самой смерти продолжала оставаться обычной деревенской бабой. Но что это была за баба! Она не только бы на скаку остановила коня и вошла в горящую избу, но и попутно утёрла бы нос бедолаге-всаднику и потушила бы пожар. При соответствующем образовании она вполне могла бы рассчитывать на карьеру крупного военачальника или масштабного государственного деятеля. Один внешний вид её внушал уважение: рост около 180 см, властные мужские манеры, зычный громкий голос (кажется, она не умела говорить шёпотом), не женская – агаповская – сила сразу бросались в глаза и не оставляли её собеседнику никакого иного варианта поведения, кроме как слушать и «молчать в тряпочку». В то же время это была удивительно добрая, честная, сентиментальная, прямая и сердобольная женщина, всегда сочувствующая чужому горю и всегда готовая придти на помощь. Не имевшая собственных детей, она бескорыстно помогала всем своим многочисленным племянникам: и Митьке с Зиной, и Ёрке с Мишкой Кроликовым, и Николаю с Ванькой-Суворовцем, а потом уже их детям.

Всю свою жизнь она проработала то дворничихой, то уборщицей в магазинах на Петровке, улице Пушкина или в Столешниковом переулке. Но её хватало и на то, чтобы подработать, и в свободное от работы время она нанималась в няни, но не из-за денег, а из любви к детям. Муж её, Иван Абрамович, уроженец деревни Иншаковки, кровельщик и вообще мастер на все руки, работал в ЖЭКе и неплохо подрабатывал на разных «халтурках». Он, вероятно, сразу уступил жене место главы семейства, чтобы уже больше никогда не «возникать», хотя для него это был уже второй брак. Впрочем, вторая роль его вполне устраивала, тем более что он, как многие русские мастеровые, был не равнодушен к спиртному, и в значительной степени зависел от щедрот своей супруги. Щедроты Лидии Андреевны были неисчерпаемы: она безропотно сносила все выходки Абрамыча, всегда сама приводила его «тёпленького» домой, укладывала спать, стирала, готовила, кормила и вновь отправляла на работу, а когда Абрамыч входил в «штопор», то терпеливо лечила его до следующего запоя. И никогда, ни при каких обстоятельствах, она не вешала головы и не теряла оптимизма.

Лидия Андреевна была так же некрасива, как Фаина Раневская, и в чём-то даже походила на неё. Крупные черты лица, большой нос, прищуренные глаза, тонкие губы, гладкие, причёсанные назад волосы не придавали ей женственности, но в то же время от неё веяло каким-то необъяснимо грубым обаянием, сразу примирявшим с её внешним видом и другими недостатками. Основной недостаток «бабы Лиды» проистекал из её кипучей энергии и стремления помочь. Бескорыстно помогая, она незаметно влезала в личную жизнь объекта своей помощи и принимала в ней самое активное участие. Согласитесь, что долго это никому не может нравиться, и у человека со спонсором начинается конфликт. Лидия Андреевна очень страдала от этих конфликтов и жаловалась на человеческую неблагодарность. Впрочем, обида быстро проходила, и спонсорская активность возобновлялась снова. Природный недостаток такта с лихвой компенсировался широтой души.

В Курапово она приезжала регулярно и всегда производила большой фурор: то от простоты души своей под «пьяную лавочку» принародно исполнит какую-нибудь непристойную частушку и тем шокирует местное общество; то выскажет без обиняков, прямо в лицо, своё мнение о каком-нибудь пустяшном человеке; а то просто вмешается в мужскую драку и как следует отколошматит какого-нибудь местного буяна. Она должна была родиться мужчиной.

Свой отпуск в Курапово, чтобы никто не обижался, она делила между тётей Шурой и родным братом Алексеем, проживавшим с женой-богомолкой по имени Пелагея, а по прозвищу Коза, в своём родовом доме, что на задворках Зайцева порядка за церковью. Козу никто из наших не любил – вероятно, за её лицемерную приверженность к Богу и бесстыдное фарисейство. Агаповский дом был просторней и богаче тётишуриного, но супруги Гольтяевы предпочитали ему бедный дом золовки.

Жилищные условия Гольтяевых в Москве были бесподобны. Они занимали клетушку в восемь квадратов, сколоченную наверху лестницы, в коммунальной многоуровневой квартире в доме № 7 по Столешниковому переулку. Дом был известен всей Москве благодаря расположенному на первом этаже винно-водочному магазину, лучшему в столице и, по всей видимости, в Советском Союзе как по качеству, так и по ассортименту напитков, а также из-за того, что в нём в своё время проживал знаменитый журналист и писатель Гиляровский, о чём свидетельствовала соответствующая памятная табличка при входе в подъезд.

«Лучшего» памятника писателю, исследовавшему московские трущобы московское дно, чем упомянутая квартира, придумать было невозможно. Располагалась она на втором этаже, и никому из её гостей с самой воспалённой фантазией, не говоря уж о русском журналисте конца девятнадцатого – начала двадцатого века, и в голову бы не пришло то, что он, поднимаясь по лестничной клетке шикарного подъезда, обнаружил бы за дверью с табличкой «№21»! Воронья Слободка Ильфа и Петрова показалась бы по сравнению с ней непревзойдённым образцом комфорта.

Квартира была необъятной по своим размерам и неисчерпаемым объектом исследований для спелеологов и детективов из-за своих бесчисленных лабиринтов, коридорчиков, закоулков, перегородок, лестниц, надстроек, тупичков, каморок, дверей, тёмных углов, «чёрных» входов и выходов и т.п. Сколько там было жильцов и квартиросъёмщиков, сказать затрудняюсь, но, кажется, не менее сорока-пятидесяти человек. Добавьте сюда ограниченные посадочные места в объектах общего пользования, одну кухню(!), одну ванну плюс ночное удовольствие в виде ... клопов! Нам с матерью где-то в середине 50-х как-то пришлось заночевать у Гольтяевых. В елецкий поезд мы наутро сели покусанными, не выспавшимися и напрочь разбитыми! Квартира просто кишела этими тварями, которых мне раньше никогда не приходилось ни видеть, ни ощущать.

В 60-х годах квартиру стали расселять, и супруги Гольтяевы получили приличную комнату в коммуналке по соседству на Петровке в доме № 11. Ещё через 15 или 20 лет им выделили однокомнатную квартиру на окраине Москвы на Липецкой улице. В этой квартире они и доживали свои последние дни. Сначала умерла баба Лида, а года через два за ней последовал дядя Ваня. По иронии судьбы или по необычному совпадению, их последним местом обитания в этом мире стала улица с родным названием.

Будучи студентом я время от времени навещал тётю Лиду – иногда по делу, и чаще, каюсь, «подкормиться». Студенческой стипендии не хватало, «дотации» от матери поступали редко и в минимальных размерах, а есть было нужно… Я приходил в известный магазин «Парфюмерия» на ул. Пушкина и сразу становился там своим. Все молодые продавщицы и кассиры знали меня, благодаря рассказам уборщицы тёти Лиды, в лицо и встречали очень приветливо. Они тут же звали тётю Лиду; она приходила, радостно восклицала: «Боря! Какая же радость!», целовала меня, обнимала и вела кормить домой… А я ей был практически чужой – какой-то двоюродный брат племянника.

Потом она работала уборщицей в Петровском пассаже и ЦУМе.

Петровский пассаж, ЦУМ, ГУМ и Военторг были на устах всех кураповских жителей («Детский мир» появился позже). Эти центры цивилизации непременно входили в московский маршрут каждого кураповского «туриста», начинавшего свою «экскурсию» от Павелецкого вокзала. Кто в Москве в те годы не видел запыхавшихся, «индовзопревших» деревенских баб с полоумными взорами, в плюшевых чёрных «полупердинчиках», обвешанных наперевес сумками, кошелками и мешками, мечущихся в пресловутом «бермудском треугольнике» ЦУМ-ГУМ-Военторг? Рассказам об увиденном на этих «туристских» маршрутах потом не было конца. Производило впечатление метро с эскалаторами, оглушал московский безумный ритм жизни, впечатляли размеры города, а если к тому же поездка знаменовалась каким-нибудь приключением, то запоминалась она надолго.

Когда добыча совхозских яблок приобрела на селе невиданные масштабы, и ворованные яблоки стали основным источником пополнения домашнего бюджета некоторых сельчан, то поездка в Москву стала связываться уже исключительно с реализацией их на московских рынках, что само по себе уже являлось событием, к которому продавцы готовились загодя, выбирая удачное время – ближе к Новому году – и удачное место для быстрой и выгодной продажи. У людей появились денежные знаки, к которым стала проявлять естественный интерес московская шпана, во множестве выпущенная по амнистии Лаврентием Берия на свободу. Московские рынки славились воровством и жульничеством, так что кураповским бабам нужно было всегда быть начеку, чтобы не облапошиться и не обмишуриться. Выручку засовывали как можно глубже и дальше, но и эта мера предосторожности не всегда гарантировала от беды. Карманники умудрялись извлечь пачку завёрнутых в тряпицу банкнот из таких потаённых мест на теле, о которых в приличном обществе даже упоминать не принято! Пропажу, как правило, обнаруживали уже на вокзале или дома, когда можно было попытаться деньги «пошшупать» или достать, чтобы в десятый раз пересчитать для верности. Удивлению обычно не было предела: воры были так искусны в своём мастерстве, что никто из пострадавших чужую руку за пазухой или ниже даже и не чувствовал.

– Неужли это был тот самый шибздик – чернявый такой с фиксой во рту? – сокрушалась баба задним числом, рассказывая о происшествии. – Он эдак налёг на мине у метре и, верно, для близиру спросил: «Ну, что, тётка, выходишь на следуюшшай станции?». Я говорю, выхожу, а как жа – мне вить на кольцевую надобно было перескочить... Вышла из вагона, пошшупала бумажник – вроде на месте, а прихожу домой – а деньги-та тю-тю! Ну и ну, вот табе и Москва воровская!

У моей матери на Зацепе срезали с руки часики. Она ехала в трамвае от Кожевенного проезда, где находилась касса предварительной продажи железнодорожных билетов, и держалась за поручень, когда перед очередной остановкой она на секунду почувствовала прикосновение под ремешком холода металла. Когда на остановке все, кому нужно было, сошли, и трамвай пошёл дальше, часиков на руке уже не было – они тоже «сошли» на этой остановке.

Полагаю, деревенская публика была для московской шпаны самым благодатным объектом для своих жульнических операций. Она была не пугана, доверчива и здорово заторможена. Впрочем, спустя пятьдесят лет более культурная и начитанная публика доказывала свою безграничную доверчивость куда более непростительным образом, чем деревенские бабы начала пятидесятых: её вера в непогрешимость финансовых «Хопров», «Властелин» и «МММ» была намного дремучей и глупей и не поддавалась никакому рациональному объяснению.

В Москву и обратно кураповских «челноков» возил елецкий поезд: туда № 605, а обратно – № 606 (или наоборот). Поездка длилась около двенадцати часов, что составляло для него «бешеную» скорость около 36 километров в час! Остановок от Лебедяни до Москвы было бесчисленное множество, и чем ближе они находились к Москве, тем меньше пассажиров на них подсаживалось в вагоны, но тем дольше на них задерживались поезда. В одних Павельцах, где обычно менялся паровоз, и происходила смена бригады машинистов, поезд стоял до сорока минут!

– Москва не пушшая! – объясняли эти нудные и бесполезные стоянки сами терпеливые пассажиры.

Зато в Лебедяни поезд стоял обычно минут пять и приходил обычно в заполночь; билеты лебедянская касса продавала обычно в один-два вагона за час-полтора до прихода поезда, а желающих поехать в белокаменную в округе обычно было достаточно, так что можно себе представить, какова обычно была посадка на поезд с мешками, кошелками, сумками и ящиками бедных бабёнок! Особенно если учесть, что платформы на Лебедянской станции предусмотрено не было, и штурмовать вагон приходилось с полутораметровой высоты по шаткой лесенке.

А что стоил сам вид паровоза, наступающего на тебя своей огромной зверской махиной, так что земля под ногами начинает дрожать; тяжёлых вагонов, безмерно возбуждавших гонку адреналина своей неумолимой поступью! А зверские гудки, морально уничтожавшие несчастного лебедянского пассажира, а слепящий глаза прожектор, вырывающий снопом света из тьмутараканьей тьмы жалкий провинциализм и беспомощность пассажира общего вагона! Апокалиптическое зрелище для слабонервных!

Как только поезд останавливался, и дверь вагона открывалась, на лестнице, пытаясь проникнуть в вагон первыми, сразу повисали одна-две ошалелые бабёнки с вёдрами и узлами наперевес и перекрывали вход в вагон. Никакие усилия и окрики проводника не могли привести их в чувство. Время стоянки неумолимо уходило, снизу орали и возмущались другие пассажиры, орал проводник, гудел нетерпеливо машинист, выбиваясь из графика, а пассажиры по-прежнему барахтались на земле. Установленные пять минут превращались как минимум в десять.

Но вот, к счастью, пробка каким-то чудом рассасывалась, и счастливые пассажиры врывались в полупустой вагон, заполняя все полки, скамейки и ниши и вытесняя старожилов с насиженных было мест. Зря, ой как зря они рассчитывали доехать до места с комфортом, имея одно сидячее место на каждый билет! В Лебедяни эти нормы проезда МПС в расчет не принимались. В один вагон сажали столько, сколько протянулось рук к окошку кассы. Нужно было всех отправить в столицу нашей родины и баста! Мест на всех, следовательно, не хватало, и в вагоне начинались разборки, нередко продолжавшиеся до самой Москвы. Впрочем, народ ехал обычно мирный и непритязательный, теснота была, а вот обида – редко.

Странно, но билетов в плацкартный вагон, не говоря уж о купейном, в промежуточной Лебедяни никогда не продавали. Железнодорожное начальство оставляло их для пассажиров конечных станций, полагая, что лебедянцы и без них хорошо обойдутся.

Ездил ли ты, читатель, когда-нибудь в общем вагоне поезда в славных пятидесятых и чуть позже? Это незабываемое «удовольствие» навсегда остаётся в памяти: толчея, духота, теснота, грязь и всяческое неудобство, которое только можно придумать. Купе забито мешками и узлами, все сидят или полулежат вповалку на трёх уровнях, обнявшись с самым ценным предметом своего багажа; отовсюду поднимается дым терпкого, разъедающего лёгкие самосада, запах которого смешивается с потом, алкоголем и некоторыми другими примесями, так хорошо сочетающимися с запахом сена в родном краю. У столика собралась кампания выпивающих (в железнодорожных путешествиях у нас принято непременно выпивать); рядом на коленях происходит карточная баталия – играют в «пьяницу», «подкидного дурака» или «очко»; сверху картинно свесился грязный сапог, подрагивающий в такт храпу; чья-то взъерошенная небритая физиономия с противоположной полки повествует о каком-то важном событии в своей жизни; в проходе сидит молодая женщина и кормит грудью ребёнка; рядом сидит бывалая баба и, тупо уставившись перед собой, лущит семечки; в соседнем купе нестройный, но громкий хор доказывает, что девушки всё-таки лучше, чем какие-то там в саду цветочки... Всё личное, интимное тонет в этом конгломерате и растворяется в коллективном, которое находит здесь наивысшее воплощение. Все связаны одной прочной верёвочкой неудобства и унижения.

На некоторых остановках предлагают малосольные огурцы и картошку, но публика в общих вагонах презрительно отворачивается от них – такого добра у неё предостаточно в своих сумках. Тратить деньги на такое баловство грешно, да и выходить из вагона никто не решается: того и гляди кто-нибудь приделает ноги к твоему мешку с картошкой, или, упаси Бог, поезд уйдёт без тебя, а ты останешься один на чужом полустанке.

Соблазняется на малосольные огурцы лишь «гнилая интеллигенция», следующая в купейных вагонах. Эти пассажиры знают толк в путешествиях по рельсам Юго-Восточной железной дороги и стараются обставить их с максимальным комфортом. Мужчины выходят на перрон в непременных полосатых пижамах и в тапочках на босую ногу, а дамы – в шёлковых халатах с павлинами на спинах и с папильотками в жидких крашеных волосах. Они с важным видом подходят к бедно одетой бабе, продающей свою нехитрую снедь, и указательным пальцем выбирают то, что понравилось.

Готовиться к выходу наши пассажиры начинали загодя, когда проезжали Ступино или Михнево. Они стаскивали с полок свои тяжеленные мешки и узлы, выстраивались в проходе, забивали тамбуры и мешали проводникам работать. На Павелецком вокзале толпа «мешочников» вываливалась из вагонов и, отказываясь от услуг носильщиков, волокла свой багаж на привокзальную площадь, на которой располагался когда-то Зацепский рынок. На этом рынке мне самому как-то пришлось торговать тётишуриными яблоками – именно с таким условием меня одного отпустили в Москву. Я учился тогда в седьмом классе, на вокзале меня встретила тётя Лида, и мы вместе быстро и выгодно распродали яблоки. Помню, тётя Лида говорила, что у меня был скрытый торгашеский талант, потому что покупатель ко мне шёл гурьбой, и избавлялся я от товара быстрее самой тёти Лиды. Некоторые нанимали такси и уезжали куда-нибудь подальше, где цены на яблоки держались выше.

После рынка у всех одна забота – пробежаться по «Бермудскому треугольнику» ЦУМ-ГУМ-Военторг, а вечером – сесть на обратный поезд. Те, у кого в столице были родственники, ехали к ним на пару дней в гости. Посадка на Павелецком вокзале проходила чуть организованней, но и там народ общие вагоны обычно брал штурмом: те же бабы и мужики с мешками, та же озабоченность не успеть, пропустить или опоздать, та же теснота, духота, бестолковщина и агрессивность.

Москва направляла своих представителей в Курапово в конце мая – в начале июня. Сначала на улицах появлялась бледнокожая хилая малышня, у которых конец учебного года не обременялся экзаменами, а потом уже подъезжали школьники постарше. Курапово, и без того наполненное детворой, превращалось летом в один большой детский лагерь. Взрослые были на работе, и село находилось под полным контролем местной и московской ребятни.

Москвичи пользовались у нас уважением. Они чувствовали над нами своё превосходство – превосходство «образованных» городских жителей, являющееся неистребимым элементом русского бытия, и зачастую брали на себя роль вожаков. Они посвящали нас в тонкости городской культуры и, нужно признаться, за исключением некоторых неизбежных издержек, оказывали на нас в целом благотворное влияние. Мы перенимали у них современные спортивные игры и приёмы, под их влиянием осваивали стили плавания «брасс», «баттерфляй» или «кроль», следили за своим внешним видом, подражая их манерам одеваться, учились современным танцам. Благодаря москвичам, все мальчишки обзавелись скоро плавками, а девчонки – купальными костюмами. Показываться на реке в длинных, свисающих до колена чёрных трусах, стало дурным тоном. В домах стали появляться керогазы, керосинки и мясорубки, а в ежедневных меню – рубленые котлеты. Загорать на солнце стало не «дурью», а полезной воздушно-солнечной ванной. Всё реже стало употребляться насмешливое выражение «А ещё в шляпе!». Зато были заброшены картузы, кепки и тюбетейки, от которых потела голова. Теперь было принято ходить без головного убора до наступления холодов.

Первые «стиляги» на селе появились, естественно, из Москвы. Сначала это были представители сильного пола – девчонки тогда просто ещё не рисковали появиться на селе во всей своей «красе». Взбитые на головах коки, брюки-дудочки, ботинки на толстой микропорке и ритмы «буги-вуги» произвели на всех кураповцев неизгладимое впечатление. Взрослые при виде «внука Ваньки Косого» ругались и плевались, ребятишки смеялись и показывали на «стиляг» пальцами, но это было только первый сезон. Потом взрослые к внешнему виду стиляг привыкли, а подростки стали втихомолку зауживать брюки и ерошить со лба свои упрямые вихры. Появление стиляг для Курапова стало роковым событием. Патриархальщине был нанесён первый удар, и в образовавшуюся трещину полезла потом всякая другая «иноземщина», за каких-то пятнадцать-двадцать лет навсегда покончившая со старым укладом жизни.

Мы с Толькой-Арбузом с нетерпением ждали приезда на летние каникулы Серёжки Чистозвонова, который играл на аккордеоне и показывал нам чудеса акробатики. Под его руководством мы в глубоком месте реки из камней соорудили себе вышку и стали учиться прыгать в воду с переворотами в воздухе. Мы очень ревниво относились к тому, что Серёжка делил свои летние каникулы между Кураповом, где у него проживала тётка Таня, и Нижним Бруслановым, располагавшимся в устье Красивой Мечи, где у него был дядя, и каждый раз, когда он исчезал на неделю-другую в Брусланово, мы страшно огорчались⁶¹.

Примечание 61. С.С. Чистозвонов, директор НИИ «Полиграфмаш», приезжал ко мне в гости в Курапово в августе 2005 года вместе с сыном Николаем. Он, конечно, с трудом узнавал знакомые по детству места. Кое-какие приятные встречи и воспоминания о прошлом нам пришлось всё-таки пережить. Умер от рака в 2019 г. Конец примечания.

Гостивший в доме москвич являлся предметом гордости каждого мальчишки, и те, у кого таких почётных гостей не было, страшно завидовали таким счастливчикам. Как правило, после возвращения гостя в Москву в этом доме оставался либо набор теннисных мячей, так необходимых для игры в лапту и хоккей, либо волейбольный и футбольный мяч, обладание которыми само по себе возносило владельца на недосягаемую вершину мальчишеского счастья.

Конец августа был самым печальным периодом в нашей жизни. Один за другим село покидали дачники, и мы, коренные жители, чувствовали себя покинутыми и брошенными на произвол судьбы. Лето уходило на глазах, проваливалось в тартарары, как песок из прохудившихся песочных часов. Впереди маячил новый учебный год, и на душе было тревожно и неспокойно. Образовавшиеся за лето новые компании распались, а старые ещё не успели склеиться, и поэтому каждый из нас слонялся по селу в одиночку, в глубокой задумчивости и смятении.

Но начинался новый учебный год, и все сомнения и тревога исчезали. Появлялись новые заботы, возникали новые интересы, рождались новые надежды. Жизнь неумолимо шла вперёд, и мы спешили занять в ней своё достойное место. Мы торопились жить, боясь опоздать на что-то важное.

Григорьев Борис Николаевич