Глава 14
Книги

Дома было пусто и тихо; за окном раздавались звуки гармони, голоса подгулявших сельчан, визги девчат; с крыльца доносилось неясное «бу-бу-бу!» – это бабка Семёниха вела степенный разговор с бабкой Борисихой, обсуждая ход праздника Казанской Божьей матери, но я улавливал шум улицы только краем уха. Примостившись у подоконника, я сидел в горнице и дочитывал «Школу» Гайдара. С первой страницы рассказ мальчика Голикова, от имени которого велось повествование, захватил меня своей духовной близостью и непосредственным обращением ко мне. Герой Гайдара тоже остался без отца, его мать напрягается изо всех сил, чтобы свести концы с концами в доме и воспитать из сына настоящего человека. Сын живёт своей детской жизнью, его захватывает улица и события покрупнее – революция, приближение гражданской войны.

Наконец, я перевернул последнюю страницу, положил книгу на стол и задумался: насколько всё-таки далеки были описываемые события от моей собственной жизни! Разве можно сравнить бурное, чистое море с уснувшим под ряской прудом?

– Борькя! Ты дома? Чего делаешь?

Дверь в горницу открылась и показалась голова двоюродного брата Митьки. Просто так кузен ко мне не заходил, он был на два с половиной года старше меня, а, согласно неписаному этикету, «старший к младшему не ходит». Его появление в доме было явно связано с какой-нибудь очередной задумкой, но под рукой никого из приятелей не оказалось, вот он и решил удовлетворить свою страсть выдумщика и «придумывальщика» на мне.

– Ничего.

– Книжки всё читаешь... Пошли со мной. Дело есть.

– Какое дело?

– А вот смотри. – Митька сунул руку в карман штанов и вытащил оттуда горсть окурков. – Видал? Сам набрал.

– Зачем?

– Как зачем? Курить! Ты хоть раз пробовал?

– Нет!

– Ну, вот пошли и попробуем.

Я нехотя последовал за ним. Опасливо оглядываясь на бабку Семёниху, мы на цыпочках прошли по сеням, вышли во двор и побежали на огород. Уединились в «саду» – небольшой рощице из ясеня и вяза, разделяющей наш огород на две равные части, и приступили к делу. Митька достал спички, дал мне бычок, то бишь, окурок, который я попытался поджечь. Окурки не принадлежали щедрым курильщикам «метр курим, два бросаем» – деревенские парни и мужики старательно высасывали всё, что содержалось в «дукате» и «астре», а потому они неприятно обжигали губы.

Митька на правах старшего и бывалого показывал, как это надо делать. При всасывании дыма я задействовал, как певец, всю силу лёгких и диафрагму, а надо было всего-навсего делать маленькие глоточки с оттягиванием задней спинки языка к нёбу и созданием у передних зубов вакуума. Я чмокал и сосал бычок, как неуклюжий телёнок сосок коровы, у меня уже закружилась голова, но вовсе не от никотина, а от чрезмерных дыхательных усилий. Когда, наконец, удалось вдохнуть вонючий дым в лёгкие, я почувствовал настоящее головокружение, а потому вероятно потерял бдительность.

– Вот вы где, антихристы окаянные! – раздался у нас над самой головой голос бабки. – Ишь нашлись курильщики! Вот вам! Вот вам!

В воздухе противно свистнуло, и плечо больно загорелось от хлёсткого удара ивового прута. Митька напролом рванулся сквозь кусты и исчез на соседнем огороде, а я беспомощно барахтался, безуспешно пытаясь проскользнуть между бабкой и стволом толстенного ясеня.

– Ах ты, безотцовщина! – продолжала возмущаться бабка, не переставая махать прутом. – Ишь ведь чего надумали – курить. Я вот из тебя дурь-то выбью!

Хотелось плакать – не столько от боли, сколько от обиды: я считал себя уже далеко не маленьким, наравне с бабкой поднимал огород и вообще помогал по хозяйству – тогда мать с бабкой называли меня единственным мужчиной в доме. А тут, видите, прут да ещё ругательное слово «безотцовщина». Это было обиднее, чем прилипшее ко мне ни с того ни с сего прозвище Гудок! Да и какой я безотцовщина? У Митьки отец действительно пропал без вести на войне, а у меня отец был жив.

Я, наконец, вырвался на волю – благо бабка уже слегка поостыла и поубавила силу ударов – и, вытирая слёзы, не спеша, направился к речке. Речка утолит боль и примет меня как своего.

Митька сидел на берегу и ждал моего появления.

– Ну, ты чего там замешкался? Не мог удрать что ли от бабки?

– Не мог! – Плечи и спина ещё ныли от боли. Я снял рубашонку, и Митька при виде красных рубцов уважительно присвистнул:

– Ничего себе! Здорово она тебя отделала.

– Да уж...

– Да ты не дрейфь. Давай искупнёмся, и всё пройдёт.

– Давай.

– А потом смотаемся на огород к Степанихе. Кажись, у неё огурцы завязались.

– К ней лучше идти вечером, когда коров пригоняют из стада.

– Ничего. Можно и сейчас. Она ушла на «мотанью».

Из-под крутого косогора ветер донёс переливчатые трели «тальянки» и обрывки звонкой частушки. Всё Курапово справляло престольный праздник Казанской Божьей матери, и на площади рядом с разрушенным храмом собралась большая толпа гуляющих.

– Ишь, «мотанью» свою пляшут, – определил Митька.

Солнце уже начинало склоняться к кромке аллеи совхозного сада, стоявшего плотной стеной на противоположном берегу Красивой Мечи, плавно катившей свои воды на восток к Дону. Мы с Митькой уже искупались – в седьмой или восьмой раз за этот день – и лежали на травке, наблюдая за плывущими над нами облаками. Если хорошенько присмотреться, то можно увидеть на небе самые фантастические картины. Вон там злой чародей с длинной бородой несёт в руках богатыря, а вон смешное облако, очень похожее на горбатую бабку Максимиху, а вон на всех парусах несётся фрегат, и его догоняет огромный ватный медведь с ведром в руке.

– Митьк, а Митьк?

– Чего? – лениво отзывается брат.

– А ты не хотел бы сбежать из дома?

– Не-а. Мне и дома хорошо. Да и куда бежать-то?

– Куда-нибудь. В какую-нибудь дальнюю страну. Страну, где живут дикари, где тепло и везде растут бананы...

– Бананы? А что это такое? – Митька привстал и удивлённо посмотрел на меня. Сам-то он никогда ничего не читал, хотя ходил уже в четвёртый класс.

– Фрукт такой, понимаешь?

– Как яблоки?

– Лучше. Намного вкуснее.

– А мне «буравинка» нравится.

Да, с Митькой не помечтаешь. Он весь такой практичный, приземлённый, незатейливый. Зато большой мастер по части лазания в чужие огороды и на другие выдумки. Он всегда в курсе того, что у кого где произрастает, в какие сроки поспевает и с какой стороны безопаснее всего можно подобраться к чужой грушовке или крыжовнику. Нам, восьми-десятилетним мальчишкам, почему-то всегда хотелось есть.

– Ладно, пора идти. Бориска. Ты как: идёшь к Степанихе или нет?

– Нет, что-то неохота.

– Ну, смотри, как знаешь. Я тогда с Толькой-Арбузом наведаюсь. Или с Ёркой. Пока.

– Пока.

Я дождался, когда солнце скрылось за аллеей, и пошёл огородом домой. На завалинке сидели бабка Семёниха с бабкой Борисихой и глазели на проходивших мимо них принаряженных селян, заинтересованно обсуждая их наряды и поведение.

– Нет, ты глянь-кя, Семёниха, Розка-то севодни разрядилась. Ну, прямо королевна!

– Ага, королевна. У бабы сын растёт, а она всё по «мотаньям» шастаеть. До чего же женщины перестали блюсти себя. А это хто ж такой с цигаркой? Ты чего, Борюшка, есть хочешь? – участливо спросила бабка.

– Нет, баб. – Я несмело приблизился к ней и остановился на всякий случай на почтительном расстоянии. – Ты это... знаешь: ты больше не называй меня безотцовщиной. – Я смущённо вертел носком ботинка в земле дырку и старался не смотреть на бабку. – Я что: виноват что ли... А курить я больше никогда не буду.

– Ладно, ладно, унучок. Не бери в голову. Мало ли что старая наболтает. Иди, голубь мой, домой, иди. Там я молочка тебе приготовила. Иди.

Я зашёл в горницу, пахнущую сеном, сыростью и чем-то затхлым. Летом эта комната принадлежала мне, а зимой являлась кладовкой. На грубо сколоченном столе стояла большая кружка молока, накрытая толстым ломтем ржаного домашнего хлеба – мой ужин. Рядом лежала толстая книга с романтическим названием «Белеет парус одинокий». Я отложил её на вечер – так же, как я привык откладывать самую вкусную еду «на потом», заранее предвкушая удовольствие встречи с незнакомыми героями и головокружительными событиями. И хотя я целый день старался не думать об этом, но подсознание ждало этого святого для меня момента, когда можно будет отправиться в увлекательное путешествие. За книгой я забывал обо всех неприятностях и обидах, пережитых за день.

Я раскрыл фолиант и начал читать, механически подавая себе в рот то кусок хлеба, то глоток молока. Книга с первой страницы увлекла меня, и я забыл обо всём: о празднике, так неудачно завершившемся для нас с брательником, о нанесенной бабкой обиде, о вреде курения, Митьке и вообще о селе. Я перенёсся на тёплый берег Чёрного моря и вместе с главным героем книги – теперь уже Павликом – разгуливал по одесскому Привозу, вертелся под ногами у торговок, заглядывался на ломившиеся от рыбы прилавки, ругался с приказчиками, дразнил тупых жандармов и готовил революцию...

Зашла бабка и зажгла керосиновую лампу, но я отфиксировал её появление лишь боковыми зрением и слухом. К реальной жизни меня вернула мать.

– Ты что ж это так засиделся, а? – воскликнула она с возмущением. – Ты знаешь, сколько времени?

– Не-а.

– Первый час ночи! Ну-ка быстренько раздевайся и ложись спать.

Я без всяких возражений разделся и нырнул под одеяло. Сейчас мать уйдёт, а я через минут пять зажгу лампу и продолжу чтение.

– Спокойной ночи. Спи.

Мать взяла лампу и вышла из комнаты. Она уже знала мои уловки и старательно пресекала любые преступные намерения в самом их зародыше. Она постоянно твердила мне, что ночью, да ещё лёжа в постели читать вредно, и неукоснительно следила за любым моим поползновением нарушить это правило. Сама же она позволяла себе всё, в том числе и чтение ночью, и при тусклой лампе и, естественно, в горизонтальном положении. Таковы взрослые: они разрешают себе всё, что считают предосудительным для детей.

Книги в то время занимали почти всё моё свободное время, то есть, тот суточный промежуток, когда я не учился, не работал на огороде, не играл со сверстниками и не спал. Признаться, времени на это оставалось не так уж и много – особенно летом, и нужно было чем-то жертвовать. От посещения школы и приготовления уроков уклониться было невозможно. Не выполнить поручение бабки или матери по хозяйству было стыдно. Не поиграть на улице было бы глупо. Оставался только сон, отнимавший у разумного человечества треть жизни.

Как и когда я научился читать, не помню. Вероятнее всего, без помощи матери дело тут не обошлось, но знаю наверняка, что помощь была самой минимальной, ибо иначе она оставила бы в памяти более заметный след. Скорее всего, азы грамоты были выучены мною, так сказать, экстерном во время сидения на школьной «камчатке», а потом уже развиты и углублены в домашних условиях. Дальше процесс стал развиваться независимо от меня, к пяти годам я уже не читал вслух и не шевелил при чтении губами, и матери оставалось только подсовывать мне во время чтиво.

На первых порах мне давали популярные детские стихотворения классиков – Пушкина, Некрасова, Никитина, Кольцова, Фета и Тютчева, которые входили в программу младших классов начальной школы. Некоторые я заучивал наизусть. Нет, учить их не надо было – они сами, как те же санки, закатывались в память и оставались там навсегда:

Вот моя деревня,
Вот мой дом родной,
Вот качусь я в санках
По горе крутой.

Но, сдаётся мне, самой первой книгой, которую я держал в руках, была упомянутая ранее «Хрестоматия русской литературы 18 века» – большой толстый, слегка потрепанный фолиант, который я откопал в той же горнице в выдвижном ящике фанерованного буфета. Это был учебник матери во время её заочного обучения в МГПИ им. Ленина. Книга произвела на меня впечатление своими стилизованными под старину виньетками и рисунками, изображающими амуров, целящихся прямо в лицо из лука; архангелов, трубящих в длинные трубы; хитроватых пастушков со свирелями, откровенно наплевавших на вверенные им стада и увивавшихся вокруг игриво-смущённых пастушек. Я смутно догадывался, в чём смысл этих рисунков, но спрашивать мать стеснялся.

Научившись читать, я, конечно же, первым делом достал хрестоматию и познакомился с поэзией Тредиаковского, Сумарокова, Ломоносова, Хераскова, Дмитриева, Державина, Карамзина, фон Визина и некоторых других. Текст книги так же сильно поразил моё воображение, как и рисунки – в первую очередь несоответствием с тем языком, на котором мы говорили спустя двести лет, а также хромающей, несовершенной ритмикой стихов, свидетельствующей в моих глазах скорее не о талантливости их авторов, а об отсутствии таковой. Возможно, только поэзия Державина более-менее нормально укладывалась в моём ухе. Неужели наши предки были так беспомощны по сравнению с Пушкиным, Лермонтовым, Фетом, Кольцовым или Никитиным? Только позже я узнал о тернистых путях развития русского стиха, русского слова, и тогда заслуги вышеупомянутых забытых теперь пиитов стали для меня более очевидными.

Как бы то ни было, но все эти имена мне запомнились на всю жизнь и возможно затронули какую-то филологическую струнку и интерес к родному языку вообще и к иностранным языкам, в частности, дали толчок к развитию гуманитарных наклонностей.

За ними последовали короткие рассказы Л. Толстого, один из которых – «Филиппок» – тоже произвёл на меня большое впечатление. Понравился рассказ и бабке Семёнихе с тётей Шурой, они часто просили меня перечитать его и каждый раз от всей души смеялись над тем, как Филиппок учился читать своё имя.

– Ох, уморил! – стонала бабка.

– Нет, ты послухай! – вторила тётя Шура. – Хве–ле, а в конце – шпок!

Этот Филиппок был нам очень близок – не настолько далеко за прошедие пятьдесят-шестьдесят лет мы сами ушли от этого толстовского героя.

Одновременно я прочитывал много сказок – русских, народов СССР и иностранных, в первую очередь Х.К. Андерсена, братьев Гримм, Ш. Пьерро и др. Я помню, как хватался за толстые и взрослые книги, которые попадались под руку, но мать мягко, но настойчиво отсоветовала мне их читать и откладывала на более позднее время. Но «малышовые» книжечки меня уже не устраивали, и тогда мать решилась, наконец, открыть литературные шлюзы, время от времени регулируя их, но уже не так решительно и настойчиво, как раньше.

На меня обрушился мощный и сильный поток информации. И началось: Гайдар, Сотников, Осеева, Катаев, Фадеев, Беляев, Трублаини, Кассиль, Бичер-Стоу, Купер, Майн Рид, Гюго, Пантелеев, Полевой, Шолохов, Дефо, Диккенс, Скотт, Паустовский, Каверин... Этот список можно продолжать довольно долго, потому что я не забывал охватывать и русско-советскую классику. «Школу» Гайдара, рассказы Сотникова, «Двух капитанов» Каверина я до сих пор считаю лучшими произведениями для детей и юношества. Из всех жанров я предпочитал исторические и приключенческие романы. Из классиков я полюбил больше всех Тургенева и Чехова, а вот Толстого находил скучным и слегка занудным, а изображаемую им действительность – надуманной. Примечательно, что детские пристрастия и отношение к отдельным авторам с годами изменились мало. Только с возрастом мне перестала нравиться беллетристика, а всё больше внимания я стал уделять документальной и мемуарной литературе. А история меня интересовала всегда.

Читал я всё подряд, взахлёб и непрестанно. Никто меня уже ни в чём не ограничивал, потому что от этого не страдали ни учёба, ни домашние обязанности. Времени хватало на всё, тем более что до шестого класса уроки я делал на ходу. Системы в чтении, как водится в подобных случаях, не было никакой, да и нужна ли она была вообще? Систему мне давала школьная программа, полагая, что воспитание строителя коммунизма следовало начинать с изучения «простенького» и незатейливого «Недоросля» Фонвизина, а заканчивать жизнеутверждающей поэмой Маяковского «Хорошо», являвшейся высшим достижением литературного искусства.

Конечно, выбор книг оставался за матерью – она брала их в районной библиотеке. Но, во-первых, мне не всегда их хватало до следующего посещения ею города, и я стал находить другие источники получения литературы, а во-вторых, я уже сам стал разбираться в мире книг и делал ей конкретные заказы.

Сильное впечатление на меня производили «Овод» Э. Войнич, «Труженики моря» В. Гюго, «Пятнадцатилетний капитан» Ж. Верна, «Айвенго» В. Скотта, «Алые паруса» А. Грина. После прочтения книги Ю. Ликстанова «Приключения юнги» я стал мечтать о море и твёрдо решил стать военно-морским офицером. И тогда я окунулся в мир морских путешествий и сражений: К. Станюкович со своими неподражаемыми рассказами, Степанов с «Порт Артуром», Новиков-Прибой с «Цусимой», Герман с «Россией молодой», книги о Нахимове, Ушакове, Крузенштерне, Невельском, Беринге, Макарове, об освоении русскими Аляски прочитывались мною уже под углом зрения будущей профессии – военного моряка. Я стал собирать снимки и фотографии кораблей, для чего приобрёл только что появившуюся серию переводных картинок с типами и классами военно-морских судов, завёл словарик с морскими терминами, а альбомы для рисования были полны крутых форштевней, режущих крутые вспененные волны, принадлежащих линкорам, крейсерам, эсминцам, тральщикам, канонерским и подводным лодкам, торпедным катерам. Я знал, что такое кабельтов, траверс и бейдевинд, я знал, где находится бак, а где – ют, отличал клотик от кингстона и всей душой презирал сухопутную военную службу – она для меня просто не существовала. Особенно, когда приехал на побывку со службы из Балтийского флота Гаранин (Зайцев) Николай. При его виде я чуть не умер от зависти. Матросская форма сразила меня на повал, а лихие манеры отпускника, покорившего всех девчат на селе, не давали мне покоя ни днём, ни ночью. Я ещё больше утвердился в своём решении и стал готовить себя к службе во флоте. Какая жалость, что до призыва оставалось ждать целую вечность!

Из того времени в памяти сохранился один книжный мираж, который до сих пор не могу никак прояснить. Точное название книги забылось (кажется, «Остров Рождества»), не помню и автора (Беляев?), но след в детском сознании она оставила глубокий. Действие книги развёртывается в конце второй мировой войны. Судно, на котором плывут русские и англичане с американцами, торпедируется немецкой подводной лодкой и идёт ко дну. Удаётся выплыть на берег какого-то малоизвестного острова нескольким пассажирам и членам экипажа. Остров населён туземцами, носящими имена и фамилии персонажей из произведений Шекспира. На острове начинается странная борьба союзников с немцами, в которую вовлекаются местные Яго, Розенкранцы, Гамлеты и Лиры. По ходу действия выясняется, что на острове ведутся тайные работы по созданию германского оружия возмездия – атомной бомбы. Заканчивается повествование взрывом этой бомбы, разбудившим дремавший на острове вулкан.

Удивительно, как мало люди стали читать в начале двадцать первого века. Чем только они не занимают свой досуг, но только не книгами. При этом разве можно сравнить возможности, которыми располагали пятьдесят лет тому назад мы, с тем количеством и богатством выбора книг, которые предлагает молодому человеку современный рынок! Но всё равно: с каждым годом народ читает меньше и меньше. Если раньше пределом мечтаний каждого культурного человека была собственная библиотека, то теперь на первое место в доме вышли компьютер, электронная почта, «Интернет». Для ленивых изобрели звуковую книгу. Мебельная промышленность перестала выпускать книжные шкафы, полки и стеллажи. При этом публичные библиотеки тоже пустуют, в них стали заходить по сугубой необходимости лишь школьники, студенты и тонкий слой разного рода исследователей.

А между тем, в отличие от телевидения, кино, видео, компьютера и Интернета, которые, несомненно, расширяют кругозор и делают человека более информированным и знающим, только книга воспитывает его нравственно и по-настоящему делает культурным и образованным. Только книга даёт толчок его мыслям, будит воображение и создаёт этический фон для реальной жизни.

К сожалению, система современного образования, в первую очередь средняя школа, сами способствуют созданию такого положения, в котором книге, литературе и русскому языку отводится сугубо символичное место. Думаю, что, идя на поводу у Запада, мы забываем о нашей исконной приверженности к духовным ценностям, и, нагоняя ушедший от нас вперёд технологический мир, мы бросаем по дороге, возможно, самое драгоценное – нашу русскую идентичность.

Чтение позволило мне открыть огромный мир, который начинался по ту сторону Красивой Мечи, скрывался за колком лебедянского большака и уходил далеко-далеко от села, распространяясь во все стороны света. Книги помогли расширить мой кругозор, заглянуть в разные уголки этого мира и сформировать своё отношение к нему. Книги – это не выдумка и фантазия авторов. Они – не отражение мира, а настоящий мир, и он необходим нам, потому что мир книг, если хотите, более реален и осязаем, чем тот, который мы видим вокруг себя, рядом с собой.

Теперь мне грезились далёкие экзотические страны, которые я, как моряк, должен буду посетить во время кругосветных плаваний, редкие животные, которых я видел только на картинке или рисовал в своём воображении, интересных людей, говорящих на чужих языках. Я непременно должен был вырваться из этого тесного и ограниченного деревенского мирка и увидеть мир – огромный, таинственный, неизведанный!

И способ реализовать свою мечту был: надо непременно стать моряком.

О том, что отец был военно-морским офицером и мог бы тоже стать предметом восхищения, мне даже и в голову не приходило. Отец был понятием абстрактным, а воспоминания о нём не были очень приятными, сравнимыми только с ощущениями от стрижки под тупую трофейную машинку в лебедянской парикмахерской или от прививок против оспы.

Забегая вперёд, отмечу, что из первоначальных планов на жизнь ничего не вышло – помешал Никита Сергеевич Хрущёв. К тому времени, когда пришла пора действовать, Великий Волюнтарист произвёл опустошительное сокращение армии и флота, направив боевых офицеров в сельское хозяйство – любимое своё детище. Сельское хозяйство, по вполне понятным причинам, меня тогда мало интересовало. Что же делать? О том, чтобы в 1959 году поступать в военно-морское училище, не могло быть и речи – так мне и заявили в районном военкомате. Бес-пер-спек-тив-но! И карьера получилась по части иностранных языков, благодаря которым мне удалось побывать в чужих странах, но горькое чувство несбывшейся мечты осталось в душе до сих пор. На морскую форму до сих пор без внутреннего волнения смотреть не могу.

Книги сделали своё дело. Они вывели меня на широкую дорогу познания и образования и сделали меня тем, чем я в конечном итоге стал. Теперь я стал пиисателем, и книга стала для меня вдвойне дороже и является моим самым верным спутником по жизни.

Книга, как собака, не обманет и не предаст.

Компьютер мне просто заменил пишущую машинку.

И архив с энциклопедией.

Григорьев Борис Николаевич