Глава 12
Колхоз

Колхозов в Курапово было несколько. Первый колхоз был организован в 1930 году и был назван громким именем «Передовик». Его возглавил наш зайцевский житель, упомянутый выше Иншаков Василий Дмитриевич, руководивший до этого Кураповским сельским советом. Пример «передовиков» оказался заразительным, и в следующем году на селе были созданы целых четыре новых коллективных хозяйства: «Красный пахарь» с председателем Чуркиным Василием Михайловичем и «Пролетарский труд» во главе с Москворецким Николаем Тарасовичем (оба на Барском конце), «Путь Сталина» с председателем Иншаковым Иваном Яковлевичем (на Иншаковке), и ещё один колхоз на Зайцевском конце – «Красная Нива» под руководством Зайцева Фёдора Ивановича.

В 1940 году зайцевские «Передовик» и «Красная нива» объединились в одно хозяйство, а в 1950 году последовало очередное укрупнение, в котором объединились все кураповские колхозы. Они на правах бригад вошли в один общий колхоз, получивший название «Путь Сталина». Кураповцы твёрдо шли по указанному Вождём Всех Народов и Эпох пути девять лет, а потом 19 марта 1959 года дружно и без сожаления свернули с него и встали на путь имени 15-летия Октября, т.е. на правах отделения (№ 4) вступили в совхоз, названный в честь годовщины нашей революции⁵³.

Примечание 53. По этому пути село шло вплоть до Смуты девяностых. Теперь совхоз акционирован его тружениками, а фактически приватизирован бывшими руководителями совхоза. Конец примечания.

Техническое вооружение кураповских колхозов долго оставалось на уровне тридцатых годов: доходяги-лошадёнки, доставшиеся ещё от первых паевых взносов, рассохшиеся сохи, развалившиеся однолемеховые плужки, дореволюционные веялки и сеялки, отобранные у «кулаков». МТС после войны еле дышали на ладан, техника – колёсные тракторы – вся износилась, а новой заводы ещё не выпускали. Помнится, что за первым гусеничным трактором ДДТ, появившимся в Курапово, ходило всё село. Он изумлял всех своей силой, маневренностью и скоростью.

Самые тяжёлые годы для села были даже не военные, а послевоенные. В войну люди ещё как-то держались, будучи заряжены на победу. Но вот победа пришла, но на село никаких изменений в лучшую сторону не принесла. На полях войны остались лежать более 120 кураповских мужиков (80% мужского взрослого населения), памятью им стал скромный памятник, открытый у входа на кладбище 8 мая 1973 года. Те немногие, что вернулись с фронта, были изранены и больны, и рассчитывать на их силы село не могло. Все работы выполнялись женщинами и подростками.

В какой-нибудь праздник или застолье охмелевшая с рюмки самогона вдова с присущим всем русским стоическим отношением к горю звонко запевала:

Вот и кончилась война,
И осталась я одна.
Я и лошадь, я и бык,
Я и баба и мужик.

Безотцовщина сидела в каждом доме, выглядывала из каждого тёмного угла, печально смотрела на мир каждой парой детских, слишком рано повзрослевших глаз.

Первое соприкосновение с колхозом «Передовик» я получил в первом классе. Однажды в погожий сентябрьский день мать отменила занятия и вывела всю школу на благородное дело – помочь колхозу в сборе урожая кок-сагыза. Сейчас это слово никому ничего не говорит, а тогда, в конце сороковых, оно было на слуху у всех районных руководителей и колхозных председателей. В очередной раз из Центра спустили указиловку предусмотреть под эту важную культуру соответствующие сельскохозяйственные площади. Для нашей автомобильной промышленности была нужна резина, и сырец кок-сагыза должен был пойти на изготовление резиновых покрышек.

Что это за культура, откуда она появилась и как её выращивать, никто в колхозе не знал, однако распоряжение сверху выполнили неукоснительно – недаром колхоз носил такое многообязывающее название – быть впереди всех. Кок-сагыз был посеян на другом берегу реки, неподалёку от мельницы.

Нас сопровождал бригадир. Он привёл нас на край поля, ткнул пальцем в землю и сказал:

– Собирайте.

Мы взглянули на поле и удивились: кроме осота и других сорняков, там ничего не было. Мать и вторая учительница Любовь Алексеевна тоже находились в полнейшем недоумении относительно полученного задания.

– А вон видите кое-где одуванчики? – подсказал бригадир.

– Где?

– Да во-о-н там!

– Ах, это!

– Ага! Это и есть кок-сагыз. Надо собирать этот белый пушок и складывать в мешочки. Мешочки-то у вас есть?

– Есть! – закричали мы и потрясли принесёнными из дома матерчатыми мешочками. Как ни мала была тара, всё равно она показалась нам слишком большой для выращенного урожая. Мы, словно цыплятки, рассыпались по полю, и в зарослях сорняка начали искать эти одуванчики. В отличие от обычных одуванчиков, у кок-сагыза пухообразование было более плотным и напоминало маленькие тампончики ваты.

– Я нашёл! – закричал радостно кто-то из нас.

– И я! И я!

Мы прошли по всему полю, и когда через несколько часов вернулись к исходному месту, где нас ожидал с большим мешком бригадир, то каждый из нас мог похвастать лишь горсткой пуха, спрятавшейся на дне наших мешочков. Мы аккуратно выложили кок-сагыз, бригадир тряхнул мешком и чуть не упал: весь урожай весил не больше килограмма. Думаю, что его вряд ли хватило бы даже на одну маленькую покрышку.

Вера в целесообразность колхозной деятельности была подорвана сразу и навсегда.

Но умом Россию не пронять!

А слышал ли ты, читатель, о такой культуре, как чумиза? Может быть, она имеет другое название, но у нас она появилась именно под этим малоблагозвучным именем. Представляла она собой помесь кукурузы с просом: стебли как у кукурузы, а вместо початков – метёлки, туго набитые зерном в виде мелкого проса. Затрудняюсь сказать, для чего она высаживалась на нашем чернозёме и какой продукт из неё изготовлялся, но след в моей памяти тоже оставила, чего нельзя было сказать о колхозных закромах.

Запомнилась также многолетняя кампания по уничтожению сусликов – вредных грызунов, подрывавших всю продовольственную программу партии. Для реализации кампании были задействованы солидные пропагандистские средства. Надо было убедить колхозников или хотя бы их председателей в необходимости непримиримой борьбы с коварным грызуном. Газеты и выездные инструкторы райкома приводили точные расчёты нормы зерна, которая была необходима для жизнеобеспечения одного суслика, убивая доверчивых крестьян цифрами наповал. Статистика получалась ужасающая: суслики поедали больше половины урожая страны!

Никто, однако, не удосужился подсчитать, в какой пропорции находилось количество съеденного этими довольно безобидными зверьками зерна с теми потерями, которые были вызваны нарушением агротехники и прочими головотяпствами хлеборобов. После комбайнов на поле оставалась масса колосков ржи и пшеницы. Практически машины «зажёвывали» в своё нутро лишь полупустую солому, а добрую половину зерна оставляли лежать на поле. Потом после комбайнов проходили опять те же школьники и пудами подбирали погибающий урожай. Но подобрать все колоски не удавалось, и они оставались лежать на жнивье до осенней запашки. Попытки подобрать колоски для личного пользования неукоснительно пресекались, виновных строго наказывали вплоть до отдачи под суд. Объездчики, до пены загоняя лошадей, с утра до вечера объезжали поля и не пускали на пропадающий хлеб своих же колхозников, пытающихся хоть что-то добавить к своему ничтожному заработку.

Но у властей голова болела только от сусликов. Кок-сагыз был забыт, и теперь не одна райкомовская и обкомовская голова была занята грызунами. На борьбу с ними решено было направить отряды сельской пионерии – да и кому было ещё заниматься такой ерундой! При этом решили заинтересовать их материально, пообещав за каждую сданную в Заготсырьё шкурку суслика выплачивать деньги.

Охотникам на сусликов председатель выделял лошадь с повозкой, на которой стояла бочка с водой. Ребята вёдрами выливали воду в нору суслика и ждали, когда захлебнувшийся вредитель вылезет наружу, чтобы тут же прикончить его палками. Эта охота на беззащитных зверьков, с одной стороны, вызывала отвращение, а с другой угнетала своей безрезультатностью и бесполезностью. Подземные жилища сусликов – это целый город, и чтобы заставить вылезти на поверхность хотя бы одно семейство, требовалось большое количество воды – иногда не хватало и бочки. Пока съездишь на речку и наполнишь водой бочку, пока приедешь на место, пройдёт много времени. Вылезший суслик быстро приходил в себя, отфыркивался и ловко удирал от нас в следующую нору – то ли в своё запасное убежище, то ли под прикрытие сородичей. Охотничьи трофеи были очень скудные, и председателю колхоза охота на сусликов быстро надоедала. Через день-два он отбирал у нас лошадь, потому что её можно было употребить с большей пользой в другом месте.

Некоторые мальчишки перешли на ловлю сусликов силками. Двоюродный брат Митька плел их из конского волоса, добываемого не без некоторого риска для себя. Нужно было подкрасться к лошади сзади и выдернуть у неё из хвоста пучок волос. Норов лошади был Митьке не известен, и можно было вполне «схлопотать» копытом по черепу. Силки аккуратно выставлялись у нор и регулярно проверялись, не затянул ли суслик петлю у себя на горле, когда вылезал из норы. Нор было полно на поле прямо за огородом, так что охота проходила параллельно с другими важными мальчишескими делами. Не знаю, куда шли сданные в Заготсырьё шкурки сусликов, но я в жизни не видел ни одной женщины в шубе из суслика. А вы? Не разбогатели на шкурках и сельские ребятишки, на вырученные деньги они от силы могли купить бутылку лимонада или граммов сто конфет типа «подушечек» – карамели местного производства, обсыпанной сахарным песком.

Одно время в колхозах много говорили о необходимости удержания на полях влаги, для чего повсеместно стали высаживать тополиные и берёзовые аллеи, а зимой проводить так называемое снегозадержание. Не берусь судить об эффективности последнего мероприятия, но времени и усилий на его выполнение было потрачено много. «Выгоняли» на работу и нас, школьников. Снегозадержание для нас было похоже на игру в строительство снежных крепостей. Из затвердевшего на морозе наста лопатами вырезались большие глыбы снега, из которых складывались заградительные стенки, призванные во время бурана и вьюги задерживать на поле побольше снежной массы.

Сельскохозяйственные работы нас, сельских мальчишек, конечно здорово донимали. Ладно, если бы на них выгоняли только в учебное время, а то норовили отобрать для этого часть летних каникул. Выматывал меня и огород, на котором я с бабкой и матерью работал на равных лет с семи-восьми. Площадь размеров в соток двадцать нужно было вскопать вручную лопатами.

Каждый год мы с содроганием ждали приближения осени. Занятия отменялись чуть ли не на месяц, а всех школьников выгоняли на уборку картофеля и свёклы. Младшие классы трудились на полях своего колхоза, а старших увозили в другие сёла района, размещали в каких-то нетопленых и грязных бараках и кормили, чем придётся. Помню, первый раз в жизни где-то под Старым Копылом попробовал баклажанную икру, и с тех пор она стала моим любимым лакомством.

Как правило, к этому времени начинали лить затяжные дожди, и чернозёмное поле превращалось в один большой и крутой замес, из которого не то что корнеплод, а ногу вытащить было невозможно. «Уборщики» представляли собой жалкое зрелище: учительница, словно наседка, застрявшая на километровой грядке, а вокруг неё – сгрудившиеся нахохлившиеся, промокшие, и прозябшие «цыплята».

Колхозницы, с утра и до вечера пропадавшие в поле и вырабатывавшие 1 (один) трудодень, получали на него 200 граммов зерна! Больше на круг не получалось, потому что весь урожай колхоз ссыпал на лебедянский элеватор, иногда не оставляя себе даже на семена. Городу был нужен хлеб, и выращивание его для рабочих и трудовой прослойки интеллигенции было почётной обязанностью колхозников. Какой ценой? Это никого «наверху» не интересовало. Село было всего лишь дешёвым источником для развития города, а колхозники – крепостные пролетарского советского государства.

В оценке труда царил совершенный произвол, и пожаловаться на него было некому. Никто точно не мог сказать, какую работу надо было выполнить, чтобы получить трудодень или, как говорили на селе, заработать «палочку» или «колышек». Можно было весь день прокорпеть на поле и получить полтрудодня или три его четверти. Всё зависело от благорасположения бригадира и от внутренней политики правления колхоза. Далее произвол и несправедливость царили на стадии оплаты трудодня. Если председателю удавалось утаить от государства хоть немного хлеба, то он шёл на отоваривание трудодня колхозников. В колхозе «Путь Сталина» платили примерно по 200-300 граммов пшеницы на трудодень. Самому трудолюбивому колхознику, таким образом, доставалось не более 100 кг зерна за целый год работы! В других колхозах, где председатель был похитрей и радел за своих односельчан, выплата по трудодню могла быть и больше. Но большинство колхозов влачили жалкое существование, потому что государство за всё время существования колхозов не вложило в них ни рубля, но зато постоянно обирало их и забирало все урожаи под чистую. В таких хозяйствах люди получали за свой труд и того меньше!

Кураповский избирательный участок(16.03.1958г.)

Прожить на одни трудодни с двумя-тремя детьми было практически невозможно, если бы не выручал огородик и кое-какая скотинка, но и на них то и дело замахивались власти и грозились отобрать, отрезать, обложить налогом, конфисковать, потому что частная собственность мешала с полной отдачей трудиться в колхозе.

О том, как жили колхозники, я видел на примере моей тёти Шуры. Оставшись с двумя малыми детьми на руках, она с утра до вечера трудилась в поле, а оставшееся свободное время – час до и час после работы – отдавала домашнему хозяйству. Подводя как-то итоги трудового дня, она горько пошутила со своим не блиставшим в учёбе сыном:

– Ты сегодня «схватил» в школе «кол», да я, дай Бог, тоже заработала «колышек», вот и ходим мы с тобой в колушниках!

На работу выходили по удару «колокола», в роли которого выступал изогнутый стальной ромб лемеха от старого плужка. По утрам по нему били железякой, и плуг надрывно и звонко лаял без всякого резонанса на ближайшую округу. Он же служил набатом при пожарах – только удары по лемеху были более частыми и сполошными.

Удары «колокола», очевидно, не могли возыметь никакого действия на не выспавшихся бабёнок, поэтому с раннего утра, сразу после восхода солнца, по домам ходил бригадир, стучал в окно и будил членов своей непромокаемой, непромерзаемой и непродуваемой бригады:

– Тихоновна! Вставай! На работу!

Без побудки уставшая до изнеможения женщина могла и не встать. Не пойти на работу никак было нельзя – это было чревато наказаниями, штрафами и другими мерами, например, отказом выдать лошадь для вспашки огорода. Выходных в колхозе не знали, отпусков тоже. В самых крайних случаях председатель колхоза мог разрешить тому или иному колхознику остаться дома или поехать по какой-нибудь надобности в город. Понятия «бюллетень» не существовало, да я и не помню ни одного случая, чтобы какой-нибудь колхозник болел. А уж если заболевали, то, как правило, более с постели не вставали. Ну чем не крепостное право или рабство?

По утрам разбуженные колхозники, проводив скотину к пастуху в стадо, сонными мухами тянулись к правлению, где получали наряд на предстоящую работу. Потолкавшись с полчаса у правления, они бригадами-звеньями расходились по своим участкам. Когда бабы с граблями на плечах выходили на уборку хлеба, то по старой доколхозной привычке запевали песню – обычно «Катюшу», «Скакал казак через долину» или какую-нибудь походную времён гражданской войны, под ритм которой было легче идти. На другие работы с песнями почему-то не ходили. Досужие советские пропагандисты цинично писали в газетах, что только свободный труд мог подвигнуть колхозниц на пение. Одновременно, не моргнув глазом, они утверждали, что американские негры на хлопковых плантациях Техаса пели, чтобы не умереть с тоски и голода.

Во время уборочной в деревне постоянно «прописывался» инструктор райкома, какой-нибудь недоучка, хам и шарлатан, призванный выполнять указания партии о том, как правильно и без потерь убрать зерно в «закрома родины» и опустошить закрома колхоза. Тот, кто вырастил урожай, к этой родине, по-видимому, никакого отношения не имел, потому что для него зерна просто не оставалось. Уполномоченный райцентра всё лето стоял истуканом над председателем, мешал ему работать и требовал к себе внимания, которое выражалось в основном в выпивке и закуске.

Колхозных повинностей для послевоенной деревни властям казалось не достаточно, поэтому дыхание сельским жителям перекрывали с помощью разных запретительных мер, налогов, штрафов, запугивания и лишения законных прав, которыми пользовались городские жители. Деревне отказали в паспортизации, сельские жители практически навсегда были прикреплены к колхозам и никуда не могли выехать из села. Молодёжь, желающую строить свою профессиональную и личную жизнь вне колхоза, насильно удерживали и не выдавали никаких документов. Фактически кураповцы жили на правах помещичьих крестьян или жителей военизированных аракчеевских поселений.

«Колхоз дело добровольное», «Жить стало лучше, жить стало веселей»... Сколько таких присказок было придумано за годы советской власти, которые следовало понимать с точностью наоборот! Но присказка про колхоз, пожалуй, самая циничная.

Деревню обирали, грабили, душили, выжимали из неё последние соки, чтобы восстановить города, промышленность, накормить рабочих. И народ не выдерживал и убегал из деревни в города, как бежали триста лет тому назад крестьяне от своих жестокосердных помещиков на окраину России и подавались в казаки. В городе была хоть какая-то видимость справедливости, в городе за труд платили деньги и давали жильё. В городе у людей оставалось свободное время, которое можно было потратить на себя.

Бежали, конечно, молодые. Поскольку паспортов на селе принципиально не выдавали, то молодёжь правдами и неправдами, подкупая чиновников, запасалась справками, записывалась на торфоразработки и в шахты, ремесленные училища и на стройки, бежала без оглядки вон из родных мест. После службы в армии редкий демобилизованный солдат возвращался в село. Демобилизация была самым удобным моментом в биографии сельского парня, чтобы сделать хоть какой-то выбор помимо безрадостного и безнадёжного колхоза, за которым человек закреплялся на всю жизнь.

Крестьянина отделили от земли и сделали её предметом ненависти и эксплуатации. Теперь, когда после перестройки появилась маленькая отдушина для того, чтобы он мог трудиться на ней для себя, выяснилось, что желающих получить землю на селе не оказалось. Крестьянский генофонд, как и дворянский, в России оказался выбит начисто. На селе остались старые, деморализованные и морально изуродованные люди, видящие в других, кроме коллективных, формах хозяйствования «помещиков, бар и эксплуататоров». Зато они спокойно и безропотно – по инерции – трудятся теперь в так называемых акционированных хозяйствах, где все акции скупили бывшие директора совхозов и на самом деле являются помещиками и барами.

Все эти выводы были сделаны мною конечно значительно позже, но они основываются на тех впечатлениях, которые были получены в результате детских наблюдений и живых впечатлений. Но дети есть дети, и как ни тяжела была окружающая обстановка, мы всё равно наслаждались жизнью и находили в ней для себя много очень интересного. Так уж устроено детское сердце, непроизвольно стремящееся к радости, свету и счастью.

Например, обмолот зерна на току представлял для нас и захватывающее зрелище, и одновременно служил поводом для игр. И правление, и ток колхоза «Передовик» базировались в бывшем хозяйстве бабушкиного и дедушкиного свата. К концу сороковых годов ещё сохранилась огромная крытая соломой рига Алексея Матвеевича Шальнева, в которой и помещались закрома «Передовика». В ней всегда – даже летом – было сухо, прохладно и пахло хлебом.

Ток представлял собой утрамбованную годами площадку размерами примерно в половину футбольного поля. На току заканчивалась ежегодная «битва» за урожай. Сюда в снопах свозился весь скошенный на полях хлеб, здесь из снопов вымолачивалось зерно, просушивалось на солнце, веялось и даже сортировалось, а потом прямым ходом на подводах или «полуторках» вывозилось на Лебедянский элеватор – ненасытное и бездонное государственное жерло, расположенное рядом с железной дорогой.

Комбайны на колхозных полях стали появляться в середине пятидесятых, а до того хлеб косили старорежимными косилками и косами. Скошенный хлеб подбирали и вязали, связанные снопы сносили в копна, и потом, когда жатва кончалась, начинали свозить снопы на колхозный ток.

Хлеб косили не только мужики, но и бабы и подростки. А вот вязали его только женщины. Сначала из соломы заготавливали впрок свясла – связки, длиной около метра. Заткнув свясла в рогожку или мешок за спину, женщина с граблями выходила на скошенное поле, подбирала ими нужную охапку хлеба, ловко – в два-три приёма – перевязывала её свяслом и ставила готовый сноп на попа – колосьями вверх. Потом снопы собирались либо подростками, либо самими вязальщицами и складывались в копны, состоявшие из определённого числа снопов. Снопы укладывались зерном внутрь, чтобы по возможности предохранить колосья от дождей. По конструкции каждая копна представляла собой имитацию городошной фигуры «бабка в окошке» и была похожа на средневековый заградительный редут. Издалека убранное в копны поле действительно походило на поле битвы.

Хлеб свозили на ток на лошадях. Нужно было обладать большим умением и опытом, чтобы уложить снопы на телегу так, чтобы по дороге они не рассыпались. Конечно, низкую копёнку можно было доставить к месту обмолота без особых хлопот, но гонять лошадь с полупорожней телегой считалось не выгодным, копна должна быть сложена не меньше, чем рядов в восемь-десять. Неопытный клальщик – а ими в основном были бабы да подростки – пожадничав, иногда наваливал на повозку столько снопов, что при первом же толчке вся кладка рассыпалась, опрокидывалась вместе с ними на землю, и приходилось всё начинать сначала. Такие аварии при перевозке хлеба случались довольно часто, особенно на крутых спусках и буераках. Больше всего мне при этом было жаль лошадей: тощая, плохо накормленная животина храпела, безумно вращала глазами, падала на колени, а иногда и погибала. Колхозники относились к ним по-философски терпеливо, возницу укоряли, но заодно и учили, как правильно укладывать на телегу оптимальную по размерам копну. Привезенные с поля снопы складывались на току в омёты рядом с молотилкой.

Молотилка была в наших глазах страшным загадочным монстром, жадно вгрызающимся в снопы, заглатывающим и с остервенением выплёвывающим их из своей пасти. Представьте себе обитый толстой жестью барабан диаметром сантиметров семьдесят-восемьдесят и длиной около метра, сплошь утыканный зубьями – металлическим конусообразными клиньями длиной шесть-семь сантиметров. Барабан на оси установлен на тяжёлой деревянной станине, слева ось заканчивалась приводным металлическим валом диаметром около двадцати и шириной до двенадцати-пятнадцати сантиметров. Вал с помощью широкого брезентового приводного ремня соединялся с электродвигателем, отстоявшим от барабана метров на семь-восемь⁵⁴.

Примечание 54. При отсутствии в домах колхозников лампочки Ильича на колхозный ток электроэнергию всё-таки находили! Конец примечания.

Главным обслуживающим барабан лицом был всегда какой-нибудь опытный мужик. Чаще всего в качестве оператора (если он в это время не был председателем колхоза) выступал упомянутый выше Егорорехов. Несмотря на отсутствие на одной руке большого пальца, он успешно справлялся с насыщением жерла барабана снопами. Снопы в развязанном уже виде ему подавал расторопный помощник – подавальщик, а Егорорехов равномерными порциями подсовывал сноп под вращающийся со страшной скоростью барабан.

Барабан в мгновение ока растерзывал солому и выплёвывал её вместе с зерном и мякиной метров на пять с противоположной стороны. Тут же обычно стояли две бабы с граблями и, задыхаясь от пыльной мякины и ости, без всяких респираторов, защищавших дыхание, убирали солому с кучи намолоченного зерна в сторону. Её тут же связывали верёвками в кучи и волоком отвозили на заднюю часть гумна, где из них складывали длиннющие и высоченные омёты. Эти бедные бабы могли простоять под непрерывным обстрелом барабана не больше часа – потом их меняла следующая пара. Время от времени от барабана отрывались зубья и со свистом и скоростью осколков снаряда вылетали из жерла молотилки. Слава Богу, смертных случае зарегистрировано не было. Несмотря на то, что голову и лицо они укрывали платками, мякина и пыль всё равно проникали под платок, кололи тело, забивали ноздри, проникали в дыхательные пути и затрудняли дыхание. Процесс обмолота сопровождался невообразимым шумом и грохотом барабана, визгом электродвигателя, шлёпаньем огромного приводного ремня и криками мужиком и баб, обслуживающих молотилку, и клубами пыли. Битва!

Зерно с тока тут же переносилось в ригу, провеивалось там на ручных веялках, просушивалось и увозилось в город по плану заготовок. Ручные веялки образца начала века я ещё застал в строю «Передовика» и вместе со сверстниками досыта покрутил их рукояткой, заменяя уставших баб и девок, которые и на этом участке работы были основной рабочей силой. Кстати, механизм веялок был достаточно тяжёлым, и свернуть ручку с места семи-восьмилетнему мальчишке в одиночку было трудно, поэтому мы «веяли» всегда по двое, то есть в четыре руки. Крылья веялки вращались в замкнутом с трёх сторон пространстве и нагнетали воздух к решётам и ситам, которые приводились одновременно с ними. Они нещадно тряслись и стучали, с тыльной части летела мякина, так что процесс веяния тоже был довольно трудоёмким и утомительным.

Актив избирательной кампании

Со стороны зрелище обмолота зерна было не менее увлекательное, чем ледоход на реке или пожар в соседском доме. Насмотревшись на работу молотилки, мы убегали к омётам, которые достигали размеров какой-нибудь городской двух-трёхэтажной «хрущобки». Солому в связках с помощью лошадей поднимали «на гора», утаптывали и оставляли на зиму. Она шла на корм скоту, использовалось как топливо и кровельный материал. Соломой колхоз рассчитывался с колхозниками за трудодни.

Укладчики омётов с удовольствием пользовались услугами ребятни. Человек по десять мы забирались на самую верхотуру и под их контролем «утаптывали» солому, то есть беспорядочно кувыркались, прыгали, толкали друг друга, боролись, кричали и веселились, как могли. Осенью и зимой омёты служили нам великолепной площадкой для игр. Мы, словно мыши (и вместе с мышами), буквально продырявливали их в ширину и длину, устраивая «катакомбы» и «подземные» ходы, играли в войну, в партизан и прятки. Бывали случаи, когда какой-нибудь малец, нырнув в омёт, пропадал в нём и долго не давал о себе знать. Тогда мы прекращали игру, умолкали, прислушивались и по раздававшемуся из-под земли плачу определяли место, в котором застрял и перепугался незадачливый «партизан».

Другой приятной обязанностью в колхозе было купание лошадей и выгон их в ночное. В ночное меня не отпускала мать, а вот купать в обед и вечером уставших от страдной работы потных животных было для нас большим развлечением. В это же время я пытался научиться ездить на них верхом, но в этом искусстве преуспел мало. Мне обычно поручали Умницу – смирную и спокойную кобылу с широкой, как стол, спиной. Сначала нужно было на неё вскарабкаться, что было совсем не просто и равносильно преодолению, скажем, взрослым человеком препятствия высотой в два метра. Меня подсаживали сверстники, но главное было впереди: нужно было удержаться на спине, когда Умница с мерного шага переходила на умеренную рысь, а с рыси – на тяжёлый галоп. Лошадиная спина для моего детского задика была слишком широкой и раздирала ноги, причиняя нестерпимую боль в ягодице. Хуже всего доставалось ей (ягодице, разумеется) при рыси – тряска была неимоверной. Галоп нравился больше, езда походила на путешествие в лодке по крутым волнам, но при этом у меня постоянно подташнивало под ложечкой, и я постепенно сползал на бок, терял равновесие и, в конце концов, падал на землю.

После езды на лошади на заднем месте возникало воспаление, и ходить приходилось в раскорячку, так что всякая охота к овладению искусством скаковой езды пропадала напрочь. Мне говорили, что нужно терпеть, что со временем кожа заскорузнет и к боли станет нечувствительной, но преодолеть порог чувствительности мне так и не удалось.

Ещё одно развлечение состояло в том, чтобы незаметно для возницы прицепиться сзади к телеге или фуре и как можно дольше прокатиться в висячем состоянии. Завидев повозку, мы гурьбой бежали за ней следом и, несмотря на усилия возницы уехать от нас подальше, цеплялись, тряслись на ухабах, глотали пыль и проезжали несколько метров, чтобы похвастаться потом перед товарищами. Бывали случаи, когда нас настигал удар кнута рассерженного возницы, но это нас особенно не пугало, а придавало занятию ещё большую привлекательность.

То же самое мы делали зимой, пытаясь «зайцем» прокатиться на санях, на которых мужики вывозили на поля навоз. В данном случае сделать это было намного проще и приятней: надо было на ходу броситься в сани, а при малейшей опасности – сразу кулем свалиться на дорогу.

Кажется, иных положительных эмоций, связанных с колхозной жизнью, больше не было.

Ну, как, читатель: хорошо было иметь домик в деревне?

Григорьев Борис Николаевич