Глава 11
Соседи ближние и дальние

...Я окидываю мысленным взором среду моего детского обитания, и передо мной оживают картинки прошлого, встаёт вереница живых людей... Рука сама тянется к мешочку с лото и достаёт оттуда целую горсть фишек...

...Село Курапово представляет собой одну большую кривую улицу шириной около тридцати метров и длиной около полутора километров. Дома, отделяемые друг от друга иногда лишь узким проулком, стояли тесно, но все равно места для всех на улице не хватило, и к ней пристроили три дополнительные улочки: одну – на Зайцевом конце, берущую начало прямо напротив нашего дома, и две – на Иншаковском, называемые хуторами.

За каждым домом – обязательно огород площадью 40-60 соток. На нашей, чётной стороне улицы все огороды спускались к реке, чем выгодно отличались от огородов, принадлежащих противоположной – нечётной – стороне, потому что прибрежная часть огородов в половодье заливалась выходившей из берегов рекой плодородным илом, да и вода для полива здесь была ближе. Помню, что после каждого половодья половина нашего огорода оказывалась под водой, потому что тихая Красивая Меча весной разливалась в ширину метров на двести. После спада воды река оставляла на пашне живую рыбу и слой ила, на котором великолепно росла капуста. Копаешь весной огород и время от времени выковыриваешь из чернозёма скелет рыбки.

Курапово последнее время шло по линии разрушения семей. В это дело неизменно вторгался город, отнимая у села самых лучших его представителей. Приспособление к городу не у всех проходило гладко, судьбы оторванных от родной среды молодых людей складывались зачастую несуразно, у многих – драматично. Дома пустели, семьи старели, деревня, прежде гудевшая от человеческих голосов, хирела. Какой дом теперь ни возьми – обнаружишь одни осколки.

Нашими соседями слева – дом № 80 – была семья Иншаковых. Глава семейства Егор Емельянович по кличке Чупень переселился в наш конец из Иншаковки. Там остался его брат Николай Емельянович, с сыном которого Колькой я учился. Оба Емельяновичи были, что называется, культурными хозяевами: Николай постоянно обретался в Москве, а Егор ушёл в потребкооперацию. Он какое-то время работал в Кураповском сельпо (сельского потребительского общества), а на моей памяти был бессменным заведующим Троекуровского сельпо. Своих дочерей Нину и Валентину он тоже выучил на продавцов, и они работали потом в Троекуровском сельпо.

Жена его Мария Ивановна трудилась в колхозе, а потом на своём огородишке. Их сын Владимир, 1926 года рождения, в последние месяцы войны был призван на флот, участвовал в боевых действиях и, вернувшись домой, болел, а потом умер от туберкулёза. Дочери пошли по стопам отца и работали в Троекуровском сельпо. У младшего Анатолия жизнь сложилась несуразно. Перепробовав после службы в армии подряд несколько занятий и не остановившись ни на одном, он пожил в Москве, поработал в милиции и снова вернулся в село к матери, чтобы вести довольно «рассеянный» образ жизни. Он был урождённым бобылём, стеснявшимся всякого общества, особенно женского, и не проявлявшим никакой инициативы подружиться с кем-либо. Он плыл по течению и покорно ждал, куда оно его, в конце концов, прибьёт. Теперь я вижу, что он был своеобразным сельским мечтателем-идеалистом, лишённым всякого активного начала, чтобы сделать хоть маленький шаг по направлению к своей не всегда осознанной цели. Он понимал, что жизнь проходит мимо него, и часто заговаривал со мной на тему своего одиночества. Я советовал ему жениться, и он охотно поддерживал эту идею, но когда в очередной раз приезжал в Курапово, всё оставалось по-старому. Постепенно сосед «опустился», стал пить и кончил свою несуразную жизнь в 2002 году трагически – от руки собутыльника.

Кличка Чупень, как это довольно часто на селе, носила иронический характер⁴⁸, потому что Егор Емельянович и всё его мужское потомство были совершенно или частично лысыми. Помню старшего Чупеня в неизменном картузе а-ля-Киров и городском пиджачке, с манерами живыми и не лишёнными приятности – этакий кураповский Добчинский или Бобчинский. Он довольно пренебрежительно относился к крестьянскому труду, сам никогда не держал в руках лопату или косу и в разговоре с матерью – до беседы с другими «необразованными» кураповскими бабами он не опускался – отпускал ядовитые и критические замечания в адрес односельчан, не делая исключений ни для своей жены, ни для тёщи, бабки Максимихи. Любимой его поговоркой было выражение: «Чёрт их знает что!». На селе его, тем не менее, как всякого земляка, поднявшегося над общекрестьянским уровнем, уважали, считая за интеллигента. В своём потребкооперативном деле он был неплохим специалистом.

Примечание 48. Чупень означает большой чуб. Конец примечания.

Дом Чупеня, в отличие от других кураповских изб, был построен из хорошего красного кирпича, накрыт железной крышей и смотрелся богаче и красивее других. Фасад украшало крыльцо с резными наличниками, в огороде росли яблони и груши, а это было далеко не у всех кураповцев. Вообще, у нашего соседа была явная склонность к «тонкой» городской жизни, к изяществу и прогрессу, и он явно выделялся на фоне своих домочадцев и земляков.

Умер он от туберкулёза в начале 50-х.

Соседские огороды разделялись узкими межами – полосками не вскопанной земли, обросшей густой травой, служившими одновременно дорожками для прохода или стёжками. Общая с Чупенями стёжка была постоянным предметом спора между бабушкой Сашей и Максимихой. Жадная до земли Максимиха каждый год норовила присоединить к своему огороду часть земли от межи, для чего незаметно для бабки Семёнихи подкапывала её со своей стороны. Стёжка становилась от этого всё уже и уже, и ходить по ней становилось всё трудней и трудней. Грузная бабушка Саша иногда спотыкалась, теряла равновесие и наступала ногой на посадки.

– Опять эта конбайна подкопала межу! – жаловалась она матери, с сердцем бросая тяпку или лопату наземь. – И когда только успевая!

– Мам! Да не обращай ты внимания, – говорила мать. – Нам земли хватит. Эту бы обработать.

– Нетушки! – возмущалась бабка. – Чупени уже «сгрызли» свою сторону межи, и теперь ходють по нашей стороне.

– Ну и пусть подавятся нашей землёй, раз им своей мало!

– Дура ты, дура! – с укоризной произносила бабка. – Земля-то наша! Исконная! Эх, нет у нас мужика заступиться! – И бабка бросала в мою сторону взгляд, полный надежд и упований. Мужиком я ещё не стал, но бабушка не переставала подчёркивать моё будущее предназначение.

Бабка не успокаивалась и при первой возможности сама высказывала своё возмущение нарушением межевой конвенции. Но бабку Максимиху «купить за рубль двадцать» было трудно. Она, со своей стороны, аргументировано доказывала, что земля на меже ихняя. Начинался спор. Бабушка приводила железные доводы о том, что когда телега через общий между нами переулок проезжала на огород, то она правым колесом катилось вот в «эвтом» месте, то бишь, как раз по линии с украденной полоской межи. Бабка Максимиха приводила неопровержимый факт проезда телеги по другой линии, находящейся ближе к нашему огороду на ширину «оттяпанной» земельной полоски. Спор, как правило, кончался ничем: аргументы быстро исчерпывались, и дискуссия переходила на личности.

– Ваша кулацкая порода, – кричала бабка Семёниха, намекая на брата Максимихи, – всю жизнь норовит на чужом горбу в рай въехать!

– А вы, Чугуны, помните, как потравили наше просо? – чётко парировала удар ниже пояса бабка Максимиха.

– Это когда же было? – искренно удивлялась Семёниха. – Вот твои куры мне намедни усю свёклу снесли. Следушший раз не выпускай – я им все головы поотрываю – так и знай!

Спор во вражду, однако, не перерастал, контакт с Чупенями постоянно поддерживался, хотя после очередной стычки обе бабки некоторое время не разговаривали, и отчуждённость переходила и на взаимоотношения других членов двух кланов. Науськанный Комбайном внук Толька мог ни за что, ни про что дать мне втихомолку подзатыльник, а обычно соблюдавшая дипломатический нейтралитет Мария Ивановна при виде Чугунят поджимала губы и проходила по огороду, не здороваясь.

– Ишь губы-то куриной гузкой собрала! Ничаво: губа толста – брюхо пуста! – комментировала ситуацию бабка Семёниха.

Но долго состояние «ни войны, ни мира» продолжаться не могло. Проходило какое-то время, и бабка Максимиха стучалась в нашу калитку и кричала:

– Семёниха! Ты дома?

– Чаво табе? – кричала недовольно бабушка.

– Семёниха! Беги скорей на зады! Там чьи-то гуси капусту твою клюють! Вот!

Зрелище уничтожения урожая – пусть и чужого – не могло оставить равнодушным крестьянское сердце Максимихи, и она, переступив через гордость, спешила уведомить соседку о неприятном наблюдении. Аналогичную солидарность перед общим врагом проявляла и бабка Семёниха.

Гуси, как я уже писал в другом месте, были настоящим бедствием. Их завели на селе совсем недавно, хозяева их практически не кормили, и они целое лето бесконтрольно находились на речке, плавали, гоготали, пугали рыбу, набирали вес, а, проголодавшись, вылезали на берег и делали стремительный набег на чью-либо капусту.

– Ну, чистые абреки! – жаловалась бабка. – После них уже ничего не растёт!

Бабке до речки быстро не добежать, и тогда она высылала в горячую точку лёгкую кавалерию, то есть меня. Охранять огород от потравы приходилось всё лето: то чья-нибудь корова забредёт или телёнок, то куры или индейки, то овца или коза, и я как проклятый должен был следить за нерушимостью его границ. Это плохо удавалось, потому что рядом с нашим огородом находился проулок – заброшенный огород раскулаченного брата Максимихи – Михаилмаксимова, по которому постоянно проходила какая-нибудь домашняя тварь. А мне ведь хотелось играть и заниматься своим детским делом, а не стоять на страже огородных рубежей!

Но как бы ни было отчаянным положение кураповского крестьянина, он никогда не решился бы на то, чтобы залезть в чужой огород и украсть какой-нибудь овощ или фрукт.

За Чупенями вплотную стоял дом Борисихи – Софьи Борисовны и её сына Палпалыча. Остановимся и постоим теперь у колодца, расположенного как раз на границе между этими домами. Мужа бабки Борисихи – Павла – я не помню, вероятно, он умер задолго до моего появления на свет. Борисиха оправдывала своё имя и была мудрой женщиной. Она дружила с Семёнихой, потому что была тоже взята из Губино, и частенько заглядывала к нам в избу. Вместе с бабушкой, рассевшись по лавкам, землячки вспоминали свою губинскую, как я понимал, погубленную молодость. Их, словно неокрепшие молодые растения, вырвали с корнем с родного двора и пересадили в чужое село.

– И не говори, кума, – вздыхала бабка Семёниха. – Как успомнишь – хучь плачь! Я вить у семье оказалась младшей и самой безответной! Перво-наперво свёкора со свекровью почитать надобно было. Потом эта... старших невесток, то бишь, своячениц моих, уважить. Всех надо было обстирать, обмыть; изба – на мне, печка – на мне, огород – тожа. А тут свои детки пошли. Чуть что ня так – свёкор Илларивон сразу в зубы, а свекровья Параскева, подколодная змея, усё с придирками ды с наветами. А муж, объелси груш, слова супротив родителей ня скажа! Ох, и намучилась!

Борисиха подтверждала опыт Семёнихи собственными переживаниями. Подруги сидели, вздыхали, пускали слезу, возносили хвалу господу Богу за то, что не дал пропасть, и неожиданно благодарили советскую власть, покончившую с деревенским Домостроем. Иногда к ним присоединялась кума Агафья Филипповна. Жившая напротив и наискосок Филиппиха неизменно вносила в беседу «губинок» оптимистическое начало и не была настроена «скулить и жалобиться». Когда она замечала у своих «товарок» поползновения в эту сторону, то в корне пресекала их, приговаривая:

– Да будя вам! Что толку ворошить старое, паралик яво расшиби? Надо думать о будушшем!

«Будушшее» представлялось им однако весьма туманно.

У Борисихи тоже были претензии к Конбайну, а наличие общего противника, как известно, сближает. Но Максимиха была хитра, она старалась разбить альянс соседок и поочерёдно входила в доверие то к одной из них, то к другой – небезуспешная тактика, которая вызывала у партнёрской стороны жгучую ревность и обиду. Простодушная бабка Семёниха, обнаружив, что Максимиха с Борисихой сидели вместе на скамеечке и о чём-то мирно между собой гуторили, резко осуждала предательство землячки и давала волю своему возмущению в самых нелицеприятных выражениях. Бабушка была страшной максималисткой, характер имела прямой и высказывала своё мнение без всяких яких. Эту её черту, которая сильно вредила по жизни, унаследовала и моя мать, и, кажется, я.

У Борисихи были три сына: Иван, самый младший – погодок и друг детства матери, балагур и весельчак, средний Николай по кличке Бельчик и самый старший Павел по кличке Дед Лодыжкин. Иван с Николаем рано отошли в Москву, были женаты, а Павел Павлович, участник и инвалид финской кампании, остался в Курапово при матери. Он был ранен в ногу и поэтому при ходьбе приволакивал её, опираясь на палочку. За это и получил от Егорлексева прозвище Дед Лодыжкин. У него не было, как у купринского Мартына Лодыжкина, ни шарманки, ни белого пуделя Арто, ни маленького внука Серёжи, потому что был холостяком, но прозвище почему-то очень метко определяло его характер и внешний вид – вероятно по принципу от противного.

По кураповским меркам, Палпалыч был довольно развитым человеком, любил порассуждать и пофилософствовать на общие темы бытия, увлекался садоводством и постоянно ковырялся у себя на огороде. Он подарил нам саженец сливы, которая до последнего времени стояла в нашем дворе, ежегодно давала великолепные, обильные плоды, расплодилась, дала потомство и напоминает мне о купринском хромом Деде Лодыжкине, который умер в начале 80-х годов с этой кличкой. Борисиха убралась лет на пятнадцать раньше сына. Теперь в доме, поделенном между детьми и внуками Николая и Ивана, живёт круглогодично Иванпалыч. Он уехал из Москвы и один, без всякой помощи, содержит огород в полгектара и козу. В свои 97 лет⁴⁹ он бодр и энергичен, постоянно поёт песню «Помирать нам рановато – есть у нас ещё дома дела» и вызывает зависть у всех окружающих. Когда коза упала в колодец, Иван Павлович полез её выручать.

Примечание 49. По состоянию на 2016 г. Конец примечания.

За Борисихой и дедом Лодыжкиным жила семья вдовы Иншаковой Ольги Марковны. Муж её Пётр Иванович погиб где-то на Украине, оставив её с несколькими детями на руках. Сын Иван с лет двенадцати был в доме за мужика и рано пошёл работать в колхоз, а две сестры – младшая Юлия и старшая Вера – уехали в Москву. Бедность в семье была необыкновенная, но все трудились изо всех сил, и, как могли, помогали друг другу. После внезапной смерти сестры Елены Ольге Марковне пришлось брать на воспитание и сирот-племянников Николая и Ивана. Их потом взяли на содержание московские родственники: Николай пошёл в ФЗУ, а Иван был пристроен в суворовское училище. С Ваней-Суворовцем мы в годы отрочества и юности были довольно близки. Теперь в доме проживает вдова Ивана Петровича и её сын тракторист и заядлый рыбак Николай с семьёй.

Дальше стоял дом Иншакова Якова Павловича и жены Пелагеи – степенной и вальяжной женщины, говорившей, а не тараторившей, как большинство кураповских баб, медленно, весомо и низким, как у певицы Яунзем голосом. Она просила называть себя Павлиной. Яков Павлович умер где-то в сороковых, а бабка Пелагея, законсервировавшись в моих глазах, пережила его лет на тридцать. Сын их Тимофей, 1926 г.р. вернулся с войны весь израненный, но активно включился в сельскую жизнь. Я запомнил его всегда окружённым девчатами и с гармошкой на груди. Гармонист он был отменный и очень стеснительный. Стеснительность предательски выдавали постоянные вспышки румянца на щеках. Походить в первых парнях на селе ему пришлось не долго – скоро он расписался с местной красавицей Валентиной Васильевной Чуркиной, остепенился и веселил село своей игрой всё реже и реже. Последнее время фронтовые раны давали о себе знать всё больше, и Тимофей Яковлевич, практически не выходивший из дома, в 2008 году умер.

Под одной крышей с Павлиной стоял дом Монашек – двух бывших монашек из Троекуровского (Дмитриевского) женского монастыря, расформированного советской властью, и дом Любови Гуревны. Крошечная жилая секция Монашек, одну из которых звали Домной, была зажата с обеих сторон. Монашки не состояли между собой в родстве, но выглядели настоящими близнецами. Они и одевались совершенно одинаково, да и манерами своими – мягкими, скромными и вкрадчивыми – не отличались друг от друга, поэтому их всё время путали, по имени и отчеству не различали и звали за глаза просто Монашками. Они подружились ещё в монастыре, а после его расформирования образовали добровольную семейную ячейку. Это была удивительно гармоничная, трудолюбивая и приятная пара. Кормились они маленьким огородиком и козами. Они скончались почти одновременно где-то в начале 70-х.

Обогнув погреб, мы выйдем к дому солдатской вдовы Любови Гуревны, рано перебравшейся в Москву к своим родственникам. Она была родной сестрой другой Гуревны – Марьи, матери сиротского хуторского семейства Турок и соседки моей тёти Шуры. Любовь Гуревна запомнилась мне тем, что каждым летом к ней приезжала гостить семья брата, у которого был сын Славик – типичный городской мальчик, доверху «набитый» разными, на наш взгляд, городскими глупостями. Славик держался особняком, был всегда задумчив, загадочен и недосягаем. Теперь дом занят другой кураповской семьёй – Виктора Шахова по кличке «Полусотка» и его семьёй.

Через проулок от Гуревны стоял дом бывшего председателя колхоза Зайцева Егора Арефьевича (Орехова) и его жены Евдокии. Жизнь то возносила «Егорорехова» на недосягаемую высоту (его несколько раз «выбирали» в председатели колхоза), то опускала на самый низ (бывший председатель, как все рядовые колхозники, выходил на работу по наряду), а он оставался всё таким же оптимистом, философски относясь ко всем этим перипетиям, сохраняя бодрость и присутствие духа, не расставаясь с шутками и прибаутками. Председателем колхоза он, возможно, был никудышным – как и все до и после него, но человеком он старался быть справедливым, особенно по отношению к вдовам.

Старшие сын Егорорехова Михаил женился, а дочь Антонина была выдана в другие деревни, а вот с младшим сыном Серёжкой, рано умершим от сердечной недостаточности, мы очень дружили и много вместе играли. Он с детства страдал врождённым пороком сердца, но никто никогда, в том числе и его родители, не придавали этому большого значения. Серёжка старался ни в чём не отставать от нас и не уступать нам ни в резвости, ни живости, и вероятно это стоило ему больших усилий. Он всегда был эдаким увальнем, деревенским Винни Пухом, чрезвычайно бесхитростным, добрым и отзывчивым парнем. Все думали, что в его крупном теле было много силы. Так же считал и сам Серёга, поэтому всегда старался удивить своей силой, хватаясь за самую тяжёлую колхозную работу. Это его и погубило. Пусть земля ему будет пухом.

Теперь предлагаю вернуться в исходную точку и продолжить экскурсию по Зайцеву концу в обратном направлении.

Место нашего соседа справа пустовало. Когда-то его занимал дом чуть ли не единственного кулака на селе Зайцева Михаила Максимовича – родного брата тёщи Чупеня, бабки Максимихи. Если разобраться, то Максимыч – по рассказам бабушки – не очень-то выделялся на фоне других середняков Курапова, во время жатвы он нанимал всего одного или двух работников, а в основном трудился, не покладая рук, сам с членами своей семьи. Тем не менее, дом деда Михаила дважды поджигали колхозные активисты, и усадьба «кулака» выгорала дотла. А поскольку его изба находилась под одной крышей с нашей, то вместе с «врагом» народа страдал активный колхозник мой дед Тихон. Никто и не удосужился спросить у Максимыча, не хочет ли он вступить в колхоз, а просто в назидание другим решили «искоренить его как класс». Строптивых и своенравных односельчан, живущих своим умом, на селе не любили.

Дед Максимыч был раскулачен и сослан в ссылку, но перед войной вернулся и поселился на хуторе недалеко от дома тёти Шуры. Я помню его глубоким стариком, с достоинством носившего свою худую высокую крестьянскую фигуру. Он обладал зычным голосом, зорким зрением и часто спугивал нас со своего огорода, куда мы иногда пробирались для апробирования вкуснейших дуль, то есть, сорта мелких груш дюшес. Опираясь на палочку, он выходил из ворот двора и, как капитан на мостике, хозяйским взором смотрел вдаль, примечая всякую неисправность и недоработку на огороде со стороны дочери и внучек. «Михалмаксимова» дочь Татьяна жила на Барском конце, с его внучкой Галиной я учился до десятого класса.

После пожаров дед Тихон с трудом кое-как восстановил свой дом, но на подворье уже не хватило ни средств, ни здоровья. Так что когда я переселился из Пороя в Курапово, то первое, что мне бросилось в глаза, были обгорелые стропила, возвышающиеся над закутами и разваливавшиеся без крова сложенные на глине стены. По-настоящему восстанавливать дом пришлось уже матери и мне.

А огород Михаила Максимовича зарос бурьяном и стал использоваться как переулок для подъезда к реке и Кураповскому мосту. На бывшем току, как на газоне, выросла ровная трава-мурава, и мы там играли в футбол, лапту, волейбол и другие игры. Теперь на его месте стоит совхозский двухквартирный дом, обитаемый уже приезжими людьми.

Следующим за домом Михаила Максимовича был дом № 84, принадлежавший семье Зайцевых Филиппа и Анны, отчество которых я запамятовал. Запомнился их младший сын Костька, который был лет на пять-шесть старше меня и, пользуясь своим преимуществом, старался то подшутить надо мной, то разыграть и вообще поставить меня в какое-нибудь глупое или неловкое положение. В 1946 или 1947 году эта семья вместе с бедняцкой многочисленной хуторской и родственной семьёй «Ширяевых» уехала в поисках счастья во вновь образуемую на месте Кёнигсберга Калининградскую область. В дом дяди Фили переселились Зайцевы Иван Николаевич и его жена Анна Николаевна, которые раньше жили напротив нас. Практически мы их соседство не ощущали, потому что ни избы, ни огороды наши не соприкасались, но я помню, что отношения с ними были весьма тёплыми и дружественными. У них были две дочери, из которых я помню только младшую Раису. Сам Иван Николаевич, вернувшись с войны, болел и в конце 50-х годов умер от туберкулёза.

Соседями Ивана Николаевича и Анны Николаевны справа был уже известный читателю Егор Алексеевич с женой Верой Васильевной (дом № 86), работящей и неутомимой женщиной, вырастившей нескольких сыновей и дочь. За маленький рост Вера Васильевна удостоилась прозвища «Кнопка», но эта маленькая женщина выносила на себе такие трудности и тяжести, которые могли оказаться под силу только великану. Дети их были намного старше меня, а младший Николай, наоборот, моложе, поэтому в товарищи по играм никто из них мне не годился. Теперь в этом доме проживает дочь Клавдия с мужем. Братья её жили в Москве и, кажется, уже все умерли.

Потом шёл дом Зайцева Ивана Васильевича и Александры Алексевны по кличке «Гаранины» (дом № 88), наших дальних родственников по факту женитьбы дяди Коли на сестре Александры Алексеевны. Родня была, конечно, седьмая вода на киселе, но бабушка и мать с ней знались и кумовались. (О дяде Ване, его сыновьях Константине и Николае я уже упоминал выше в другой связи.) У тёти Кати и тёти Шуры Гараниной была ещё одна сестра – Мария Алексеевна Шальнева или просто тётя Маша, которая жила в Лебедяни. Тётя Маша, по рассказам, пережила в юности несчастную любовь, по каким-то причинам не смогла выйти замуж за любимого парня и осталась старой девой. Домик тёти Маши, прилепившийся к крутому спуску Тяпкиной горы, ведущему к мосту через Дон, использовался матерью как промежуточная станция в челночных поездках между Пороем и Кураповом. Мне запомнились её чистенькая комнатка с буфетиками и коммодиками, накрытыми кружевными салфетками, её добрая мягкая улыбка, открывавшая вставленные серебряные зубы, скромное угощение – чай с баранками. Тётя Маша была портнихой и искусной рукодельницей и часто выручала мать, переделывая и перелицовывая старые предметы её туалета. В моих глазах она символизировала тот старый уклад жизни, который я знал лишь по книгам.

Иван Васильевич Зайцев происходил из рода Гараниных и отличался дерзким суровым нравом. В молодости он слыл непобедимым кулачным бойцом, что в Курапово ценилось всегда довольно высоко. Это качество он передал своим двум сыновьям. О Николае я уже упоминал выше. После службы на флоте он поступил в Воронежский юридический институт и по его окончании работал в Липецке следователем. Работа и семейная жизнь здорово изменили его – в нём трудно было узнать нашего коновода и наставника. Старший Константин получил агрономическое образование и переехал в г. Мичуринск (быв. Козлов) Тамбовской области, где работал в садах известного Покорителя Природы И.В. Мичурина. Константин был весёлым и образованным парнем, и я помню, каким большим успехом он пользовался на подмостках кураповской любительской сцены в роли героев из юмористических произведений Чехова «Злоумышленник», «Медведь», «Хирургия» и др.

– Ну, Костька Гаранин просто всех уморил! – говорили односельчане, выходя со спектакля на улицу.

За домом Гараниных шёл дом Шальневых (№ 90). Хозяин дома Иван Николаевич Шальнев, вернувшись с войны, умер в возрасте 51 года, оставив после себя вдову Марию Васильевну с тремя сыновьями: Шуркой, Юркой и Колькой. С последним, носившим странное прозвище Седан, данное всё тем же Егорлексевом, мы очень дружили, хотя Колька был на два года старше меня. Шурка после окончания Троекуровской семилетки, а Юрка – десятилетки пошли учиться в Елецкое ФЗО и стали железнодорожниками. Колька после демобилизации из армии завербовался на Дальний Восток и жил в г. Уссурийске.

По воспоминаниям матери, Шальневых было пятеро братьев. Старший Григорий был активным деятелем советской власти местного значения, одно время работал секретарём Задонского горкома партии. Василий погиб на фронте, Николай – флотский офицер – умер после войны в Одессе. Средний брат Егор, по прозвищу Киргиз, остался в памяти односельчан пьяницей, гулякой и самодуром. В годы коллективизации был назначен председателем Ольховского сельсовета нашего же района, где за превышение полномочий и откровенный грабёж населения был отдан под суд. В начале 30-х годов умер в тюрьме.

Сейчас в доме живёт Александр Иванович со своей супругой Валентиной⁵⁰.

Примечание 50. При работе над данной рукописью супруги Шальневы уже несколько лет покоятся на местном кладбище. Конец примечания.

Григорьев Борис Николаевич