Глава 10
Быт и самобытность
Козырные праздники
Каждый церковный приход имел так называемый престольный праздник, называемый в простонародье ещё козырным. В нашем селе престольных праздников было два: день Казанской Божьей матери, празднуемый 21 июля, и Михайлов день, попадающий на 21 ноября. Само собой, Рождество, Пасха и Троица тоже широко отмечались в Курапово.
Нужно сказать, что во времена моего детства козырные праздники в значительной мере утратили свой церковный характер и отмечались как светские. Никаких особенных обрядов при этом не соблюдалось, люди просто пользовались возможностью отвлечься от будней, отдохнуть по-своему и повеселиться. Колхозное руководство было вынуждено признать эти праздники и освобождало на эти дни колхозников от всякой работы.
Отметить кураповские праздники приезжали многочисленные гости – в основном родственники из соседних сёл и деревень. Наш дом не был в этом отношении каким-то исключением и тоже принимал гостей. Из Губино приезжала сестра бабушки Настасья Семёновна с мужем Павлом Петровичем, хромым сыном Иваном и племянницей из села Старый Копыл по имени Нюра. (Нюра приходилась племянницей и бабушке – стало быть, в Старом Копыле у неё была ещё одна сестра или брат, но как их звали, мне не известно).
Павел Петрович распрягал лошадь, привязывал её к изгороди или в огороде, и проходил в дом. Иногда он привозил бабушке в подарок банку мёда. У него была своя небольшая пасека, от которой при продаже мёда получалась приличная по местным меркам выручка. Бабушка Семёниха часто жаловалась на сестру Настасью и на свояка, которые забогатев, презрели бедную кураповскую родственницу.
– Губинские-то чуть ли не кажный Божий день ездють на мельницу, а ни разу не удосужились прислать с ними хоть стаканчик медку! – вздыхала она иногда, когда речь заходила о Губино. Бабушка любила мёд, в Курапово он был большой редкостью, потому что имевшиеся у отдельных хозяев ульи были сломаны или отобраны ещё в период коллективизации.
Павел Петрович, высокий и стройный мужик, вёл себя по отношению к нам снисходительно, разговаривал мало, а выпив рюмку-другую, вылезал из-за стола и уходил полежать на огороде. Бабка Настасья была во всём очень похожа на свою старшую сестру Александру, они садились рядком и отводили истосковавшиеся души в родственной беседе. Двоюродные Иван, Нюра, тётя Шура и мать образовывали свою компанию, а я с двоюродными Зиной и Митькой – свою.
Насытившись, старики шли на крыльцо поглазеть на праздничное село, молодые уходили на улицу, которая обычно собиралась напротив церкви. Туда валом валил празднично одетый народ, оттуда слышались звуки гармошки и звонкие голоса певцов и танцоров. Там вокруг гармониста образовывался круг, в центре которого и «разряжались» кураповские поселяне. Вальяжные вальсы и танго сменялись задорными польками или краковяком, «барыню» сменяла «падэспань», на смену им приходила «мотанья» или фокстрот. А если у кого-то бурлила кровь и душа рвалась наружу, гармонист для такого человека начинал с заходом играть «цыганочку» или «яблочко». Пыль поднималась столбом, но никто не обращал на неё внимания. Если один гармонист уставал, то его подменял другой, третий – в этот день недостатка в музыкантах не бывало. Мальчишки и девчонки играли в салки и сновали в толпе, гоняясь друг за другом. К закату солнца гуляние достигало апогея, а потом накал страстей начинал спадать, люди расходились по домам поужинать и переодеться потеплей, чтобы с наступлением сумерек возобновить гулянье снова.
Казанская улица заканчивалась далеко за полночь.
Не обходилось без драк – хмель действовал возбуждающе, но драки только придавали празднику дополнительный колорит. Они предусматривались обычаями, установившимися в незапамятные ещё времена. Парни должны были проявлять своё мужское, агрессивное начало, а слабый пол – играть роль миротворцев. Преобладающее же большинство односельчан выступало в качестве зрителей, воспринимающих заварушку как развлечение.
В Михайлов день было уже холодно, сыро и грязно, гостей приезжало меньше, чем летом, и гулянье уже редко выплескивалось на улицу села. Было принято ходить от одного накрытого стола к другому.
Рождество запомнилось ожиданием чего-то таинственного и неземного. Курапово просыпалось в этот день очень рано – на улице было, хоть глаз коли, но я тоже просыпался, потому что будила начавшая уже возиться у печки бабушка, не давали спать какие-то неясные шумы и крики, доносившиеся сквозь двойные промёрзшие рамы с улицы. В избе постелена чистая, пахнущая морозом солома – вероятно, для усиления эффекта праздника. Ведь Иисус Христос родился в хлеве, а в хлеве должно быть полно соломы.
Но вот раздаётся стук щеколды в дверь и кто то кричит:
– Тётка! Пусти домой Христа пославить!
Бабушка идёт отворять дверь, слышу с печки, как щелкает щеколда и с грохотом отодвигается засов. Из сеней доносятся сдавленные голоса и шёпот. Начинается какая-то возня, слышны характерные шорохи веника, обметающего снег с валенок. Наконец бабушкин голос говорит:
– Ну, заходите теперь!
Дверь распахивается, и в избе поднимаются клубы пара. Из этих клубов в слабом свете трёхлинейки появляются обнажённые лохматые головы двух или трёх знакомых мальчишек и обрамлённые платками лица девчонок. Мальчишки держат шапки в правой руке, с любопытством и опаской оглядывают жилище своей учительницы. Они боятся, что мать начнёт их стыдить за поклонение «пережиткам старого режима». Но мать делает вид, что спит на кровати за занавеской, и на свет не появляется.
– Ну, что замолкли? Начинайте! – подгоняет певцов бабушка.
Мальчишки переглядываются друг с другом и не в лад, недружными тоненькими голосами, начинают петь:
– Рождество твоё, Христе Боже наш...
Голоса певцом прерываются, им не хватает дыхания, они торопятся, стесняются, путаются в словах. Бабушка подпевает им и помогает выйти на верную дорогу – к сокровенной фразе, обращённой к хозяйке дома:
– Пожертвуйте на праздник Христа, что не жалко!
Бабка идёт в чулан, приносит кулёк конфет и раздаёт всем по две-три штуки. С кровати доносится голос матери:
– Мама, найди там мою сумочку, там мелочь была!
Конечно, она тоже проснулась, но не встала, чтобы не смущать прославляющих Христа.
Бабка находит сумочку, роется в ней негнущимися, скрюченными от ревматизма пальцами и извлекает, наконец, несколько монет. Ребята рады – деньги в селе большая редкость. Конфеты они съедят сами, а вот деньги отдадут матери. Славят Христа, как правило, дети самых бедных родителей.
Ребята кланяются, надевают шапки и уходят. В наступившей тишине слышно, как они стучатся и просятся в дверь соседнего Чупенёвского дома.
...Пасха запомнилась солнечной погодой и крашеными яйцами. Вся деревня красила яйца в луковой чешуе. Для нас яйца оставались лакомством, их всегда не хватало, потому что каждое лишнее яйцо сносилось на рынок для продажи, и только в пасхальные дни нам удавалось распробовать их по-настоящему. Пасхальные яйца играли также роль спортивного инвентаря. Мы устраивали соревнования, чтобы выявить, чьи яйца крепче. Для этого катали их по специальным желобкам навстречу друг другу или просто били их тупыми концами.
– Давай стукнемся? – было первое предложение мальчишке, появившемуся на улице.
Разбитое яйцо получал победитель. Старшие мальчишки облапошивали младших, заменяя куриные яйца деревянными.
На Пасху (или в другой праздник, связанный с Пасхой) пекли так называемые жаворонки – лепёшки в виде птицы, в одну из которых хозяйки закладывали медный пятак. Кому доставался жаворонок с пятаком, считался счастливчиком.
На Троицу было принято украшать дома ветками деревьев и ходить в Тютчевский лес на гулянье, на котором собирались жители окрестных сёли деревень: Тютчево, Иншаковка, Нижнее Брусланово, Куликовка, Волотово, Черепянь и др. Лебедянский райпотребсоюз выезжал со своими продавцами в лес и продавал там всякие сладости, напитки, еду.
С Тютчевскими гуляньями у меня ассоциируется чувство ожидания жути и страха. Обычно маленьких ребятишек туда не брали – путь был не близкий, а лес – большой, в нём можно было и заблудиться. Но как-то мы с Митькой упросили своих родителей взять нас с собой и очень жалели: праздник нам совершенно не понравился, несмотря на угощение. Пока мы дошли до места, дико устали; сам праздник представлял из себя снующую туда-сюда толпу дико орущих людей, занятых большей частью поиском потерявшихся односельчан; было много гармошек, девчат и парней, но веселья не было. Все боялись то ли волотовских, то ли куликовских хулиганов, которые якобы прибыли на гулянье с ножами, чтобы подраться с противниками. Их противниками на этих межколхозных форумах считались жители Курапова, Тютчева и Иншаковки.
Мы никуда не отходили от матерей и озирались по сторонам, ожидая, когда же на нас нападут страшные бандиты.
И вот они действительно появились! Мимо промчался один хмырь, одетый под блатного, за ним – другой, и в руках у них были финки! Рядом завизжали девки, все бросились бежать и закричали:
– Караул! Режуть!
Мать с тётей Шурой подхватили нас под руки и – что есть сил домой. Опомнились мы уже тогда, когда впереди показалось родное село.
В те годы произошла известная амнистия, из тюрем вышла масса уголовников, в крупные города многих не пустили, тогда они обосновались в провинции. Именно в это время на селе стали много петь блатных, нецензурных и тюремных песен: знаменитую «Мурку», «Ванинский порт» и другие.
В Троицын день кураповские парни срезали толстые прутья орешника или ивы и расписывали их ножами, снимая с них замысловатые узоры лыка. Получались изящные трости, к которым можно было сделать набалдашники. Расписные палки дарились понравившимся девушкам, старушкам и дедам.
В связи с праздниками вспомнился один странный застольный обычай, о котором в нашей литературе нигде не упоминается и который я наблюдал только в Курапово. Во время больших и шумных застольев я часто видел, как женщина демонстративно выпивала до дна рюмку или стаканчик и ставила его кверху дном на голову. За столом сразу наступало какое-то неловкое затишье. Все напряжённо смотрели на женщину, мялись, а женщина держала стакан правой рукой и чего-то ждала. Тогда кто-то произносил:
– Снять надобно стаканчик-то!
Из-за стола поднимался какой-нибудь мужчина, он торжественно подходил к женщине, целовал её в губы и снимал стаканчик с её головы. Все облегчённо кричали: «Молодец, Пётр Степанович! Настояшший мущщина!», и застолье продолжалось своим ходом. Только Пётр Степанович и женщина, с которой он снял стакан, время от времени обменивались между собой многозначительными взглядами.
Как мне объяснили, ставить стакан на голову позволялось только вдовам или, в крайнем случае, девушкам – замужние женщины прибегать к этому приёму не имели права. Смысл этого странного жеста заключался в том, чтобы либо напомнить присутствующим о своей неудавшейся женской доле, либо спровоцировать приглянувшегося мужчину на публичное признание её достоинств, либо сделать вызов позабывшему о своих мужских обязанностях ухажёру. Помнится, к этому приёму очень часто прибегали в послевоенные годы, когда за столом сидели в основном одни бабы да дети и один-два мужика. Потом обычай этот как-то незаметно исчез и позабылся.