Глава 10
Быт и самобытность
Песни
А пели тогда вообще очень много.
Пели по дороге на работу и с работы, пели во время работы и застолья, а то и просто так, натощак. Например, мы очень часто устраивали спевки в доме у тёти Шуры, в которых, кроме двоюродных брата Митьки и сестры Зины, принимали участие Толька-Арбуз, постоянный спутник наших игр, Ёрка, Мишка и Дунька – двоюродные братья и сестра Митьки с Зиной, оставшиеся круглыми сиротами, а также и сама тётя Шура. В дом входили сумерки, а мы, не зажигая огня, заводили одну песню за другой. Пели народные и современные, патриотические и застольные, шуточные и грустные, фронтовые и бытовые; пели самозабвенно, с упоением, до хрипоты, вкладывая в слова как можно больше чувства и голоса.
Вероятно, песня помогала сносить трудности и давала возможность нам самовыражаться. Люди были тогда более непосредственными и не стеснялись выражать свои чувства в песне и танце. Сейчас ни в деревне, ни в городе так уже не поют, а если запоют, то тут же и замолкают, потому что не знают слов песни. Да и слова стали в них убогими, а мелодии – примитивными.
Песня будила нас утром, настраивала на грустный лад вечером и сопровождала до постели. Когда солнце лишь золотило кромку Тютчевского леса, бабы и девки, выслушав в правлении колхоза вводную на день, уже отправлялись к месту работы. Закинув на плечи грабли, косы или лопаты, они затягивали какую-нибудь мелодию и нестройной гурьбой проходили по сонной улице.
Вечером, когда солнце скатывалось за Троекурово и золотило верхушки высоких тополиных аллей совхозского сада, из-за речки доносились голоса поющих колхозниц, возвращавшихся с работы. Песня возникала где-то около Зайцевского леса, и вначале её было еле слышно. Время от времени она вместе с хором проваливалась в неглубокие лощины и овражки, потом возрождалась снова, набирала силу, а если баб везли на грузовике, – то подпрыгивала вместе с певцами и прерывалась на ухабах, словно на нечаянно подвинутом патефоне. Но вот песня постепенно заполняла собой понадречный просторный луг и вырывалась на затихшую гладь зазоревавшейся речки:
– Хаз-Булат удалой,
Бедна сакля твоя.
Золотою казной
Я осыплю тебя.
Дам коня, дам кинжал,
Дам винтовку свою.
А за это за всё
Ты отдай мне жену...
Далеко за полночь, когда веки тяжелеют от долгого чтения, а соловей уже давно отщёлкал свою песню, по деревне проходит последняя группа девушек, поющих о цветущей у ручья калине, о недоступном парне, гуляющем на закате, который «каким был, таким и остался»; о спускающемся с горочки солдате... Где-то рядом хлопнет дверь, в закуте спросонок заворочается коза или поросёнок. За речкой жалобно пиликнет гармошка, перебиваемая лаем собаки. Веки помимо воли наливаются свинцом, тяжелеют, и не ясно, происходит всё это с тобой наяву или ты уже и смотришь интересный музыкальный сон...
Огромной популярностью в Курапово пользовался патефон. Он был в двух-трёх домах от силы, и когда хозяева в какой-нибудь праздничный день заводили его, то около дома сразу собиралась толпа мальчишек и девчонок, чтобы послушать музыку. К ним присоединялись соседи и случайные прохожие.
Патефон был и у нас, и я частенько крутил любимые пластинки, строго соблюдая указания матери регулярно менять и затачивать иголки, чтобы не заездить пластинки и не испортить им звуковые дорожки. Патефон был обтянут красным коленкором и притягательно блестел своими хромированными деталями. Пластинки мать привозила в основном из Москвы, и они бережно хранились в отдельной коробке, аккуратно вставленные в бумажные конверты и недоступные для пыли. Потом появились радиоприёмники, электропроигрыватели, магнитофоны, и они вытеснили из быта старенькие патефоны своим удобством и простотой в пользовании. Но у людей возникает тяга к старому, и мне тоже захотелось украсить московскую квартиру патефоном моего детства. Однако выяснилось, что в наше отсутствие в дом зимой залезли воры и патефон украли. Мне кажется, что, несмотря на все свои технические совершенства, современная музыкально-бытовая аппаратура всё равно не может сравниться со стареньким патефоном, извлекавшим из несовершенных изделий Апрелевского завода такие волшебные, шипящие и слегка придавленные, чарующие звуки.
Первый радиоприёмник в доме хорошо запомнился: это было изделие Воронежского завода под названием «Рекорд», окрашенное в коричневый цвет, с тремя круглыми ручками для включения и регулировки громкости, настройки и переключения каналов диапазона. Шкала с подсветкой изображала трёх русских богатырей в исполнении художника Васнецова. Это был настоящий народный приёмник – недорогой, надёжный, неприхотливый в эксплуатации и удовлетворяющий тогдашним скромным запросам слушателей. Вместо антенны достаточно было вставить гвоздь, и приём основных радиостанций страны гарантировался, а если использовалась длинная проволока, выведенная на крышу, то на средних волнах можно было ловить и далёкие «вражеские» голоса.
Но нас тогда эти голоса не интересовали вовсе. Куда интересней были музыкальные концерты, концерты по заявкам, передачи по разучиванию новых песен с непременным надиктовыванием драгоценного текста и усвоением мелодии. Страшно интересными были детские передачи, в частности, инсценировки почти всех моих любимых книг и произведений. Прямые трансляции из театров вполне заменяли мне отсутствие таковых в Курапово. Радиотекст располагал даже к большей фантазии и воображению, чем прямой зрительный образ. Не всегда внешний вид артиста соответствовал моему представлению о том или ином литературном герое. В этом случае лучше было один раз услышать, чем сто раз увидеть! Вся русская и советская классика прошла тогда через динамик «Рекорда» и перелилась через мои уши в сознание. Воздействие радио на моё мальчишеское воображение было просто трудно переоценить.
Очень популярны были передачи «Запомните песню». Как только из-под пера поэта и композитора выходила новая песня, её тут же предлагали разучить радиослушателям. Сначала песню проигрывали, чтобы дать слушателю оценить её звучание и степень «задушевности». Потом, если песня нравилась, желающие могли записать под диктовку текст песни, затем пропеть вместе с Москвой куплет за куплетом, чтобы в конце передачи спеть всю песню целиком вместе с Бунчиковым, Александровичем, Долухановой или Бернесом. Отличная была передача!
Где же ты теперь мой старый дружок-приёмник? Сдали тебя в утиль или валяешься где-нибудь на свалке под покровом наросшего над тобой «культурного» слоя?
...Среди песенных исполнителей бесспорной фавориткой тогда у всех на селе была (и поныне осталась) Лидия Русланова. Достаточно было поставить любую пластинку, любую песню в её исполнении, как вокруг сразу собиралась публика, включая и взрослых мужиков. Слушатели томно вздыхали, цокали языками и говорили: «Вот это певица! До самой глубины достаёть!».
И действительно, Русланова своим необычным голосом, узнаваемой из тысяч манерой исполнения притягивала даже нас, несмышлёных пацанов. Мы слушали «взрослую» песню «Окрасился месяц багрянцем», затаив дыхание и ожидая конца. В самый драматический момент утопления «коварного изменника» по коже спины пробегал холодок. «Валенки» сразу создавали живую картинку про какую-нибудь кураповскую солдатскую вдову, выпившую на праздник рюмку самогонки, раскрасневшуюся от разлившегося по телу тепла и презревшую все запреты и ограничения, налагаемые на неё вдовьим положением и женской скромностью. Эту песню особенно любили и бабушка, и мать, и тётя Шура. Помнится, как в разгар какого-то козырного праздника тётя Шура выскочила из-за стола и начала лихо отплясывать под руслановские «Валенки». Но мелодия для её взыгравшего вдруг темперамента оказалась слишком медленной, и тогда она, отчаянно вскрикнув, легла на спину и стала колотить пятками по полу и вертеться по кругу. Все замерли – что это нашло на тётю Шуру?
– Ну, будя, будя! – забеспокоилась бабушка, почуяв недоброе.
Но тётя Шура продолжала неистовствовать, Русланова – петь о том, как босиком бегала к любовнику по морозцу, а мы замерли в ожидании концовки. Наконец Русланова кончила петь. Тётя Шура встала с пола, бросилась грудью на стол и заголосила:
– И за что же мне Бог не дал счастья, горемычной? И за какие такие прегрешенья он послал на меня такие муки? Санёк! Что же ты оставил меня на свете одну горемычную?
Вместе с ней заревели бабушка и мать.
– Поплачь, поплачь, Шур, оно и полегчает, – приговаривала бабушка и гладила дочь по голове.
– Твой Санёк честно сложил голову на фронте, – пыталась утешить сестру мать, – а я вон со своим...
Мы с Митькой и Зиной сопели набухавшими носами и старались не смотреть друг другу в глаза, вот-вот готовые присоединиться к рёву взрослых. Но нервный срыв прошёл так же внезапно, как возник, тётя Шура встрепенулась, вытерла слёзы, налила себе рюмку самогона, выпила залпом и пустилась в пляс:
– И-эх жить будем и гулять будем, а смерть придёть – помирать будем!
А через пять минут все дружно затянули “Когда б имел златые горы”. Слёзы высохли, глаза вновь заблестели, песня настроила всех на новый лад.
Большой популярностью тогда пользовался хор Пятницкого, певцы Нечаев, Бунчиков, Шульженко, Ирма Яунзем, Александрович, Мордасова.
...За праздничным столом пели «Златые горы», «Хуторок», «Вдоль крутых бережков», «Шумел камыш», «Эх, дороги», «Бродягу», «Одинокую гармонь», «Хороши весной в саду цветочки», «Ой цветёт калина», «Каким ты был» и, конечно же, всякие частушки «со страданием» и без. Довольно популярной была «семёновна», до сих пор запомнились такие куплеты:
– Самолёт летит из Америки,
А Семёновна вяжет веники.
Или:
Самолёт летит, мотор работает,
А Семёновна картошку лопает.
Частушки пелись в основном на мотив «барыни» или «елецкого» перепляса:
– Я «елецкого» пляшу -
Сама не елецкая.
Я простая, боевая
Девушка советская.
Постоянным «номером» всех гулянок и вечеринок были «страдания». Они, как правило, исполнялись в конце гулянки, вечеринки или застолья, когда участники и гости собирались расходиться по домам. Кураповские страдания обладали незамысловатой, но оригинальной и неповторимой мелодией и строились на двустишиях типа:
– На заре далёко слышно.
Моя милка гулять вышла.
Или:
– Исходился-изстрадался -
Один нос большой остался!
Был и «жалобный» вариант «страданий», употреблявшийся в основном на проводах призывника в армию:
– Отходили, эх, отходили мои ножки
По курапо – эх – по кураповской дорожке!
Но самой популярной, конечно, была «мотанья». «Мотанья» появилась на селе в конце сороковых и моментально заразила всю молодёжь, став такой же популярной частью местного фольклора, как «елецкий», «страдания» или «семёновна». Говорили, что привезли её девчата с торфоразработок, на которые они в военные и послевоенные годы были мобилизованы властью. «Мотанья» постепенно вытеснила из сельского танцевально-песенного репертуара «барыню» с «трепаком» и изрядно потеснила другие танцы.
«Мотанью» плясали парой или вчетвером – обычно двое-на двое, но возможны были любые варианты. Движения этого танца с частушками были совершенно неинтересные: исполнители ходили по кругу и по очереди пели частушки – своеобразный диалог на «страдательные» в основном темы, в котором девушки попытались задеть за живое парней, а те им отвечали той же монетой.
– Ах ты, Витя, дорогой,
Мы с тобой на пару
Руки-ноги оторвём
Любому татару.
Прокричав частушку, плясун отбивал что-то вроде двух притопов – трёх пришлёпов и довольный, с глупым, надменным выражением лица, продолжал ходить по кругу, пока очередь петь частушку не подходила к следующему танцору и певцу.
Слова частушек придумывали сами певцы и танцоры, четверостишья не всегда соответствовали канонам песенной поэзии и ни в какое сравнение не шли с куплетами знаменитого Курочкина, но для повседневного обихода годились вполне, и кураповские девчата и ребята «мотались» под них с большой охотой. Появилось даже выражение «сходить на мотанью», заменившее привычное «сходить на улицу». Впрочем, «мотанья» была каждый день, а «улица» случалась лишь в козырные – престольные – праздники.
Единственным признаваемым в Курапово аккомпанементом к песням и танцам была гармошка. Гармонистов на селе было несколько, но их всегда не хватало, потому что были нарасхват. Баянисты или аккордеонисты вообще считались королями праздника.
Балалаек, как ни странно, в селе не было.
«Пианин» или «фортепьян» тем более.
Гитара же – инструмент сугубо городской, да и не очень звонкий.