Глава 10
Быт и самобытность
Предметы утвари
Старый уклад жизни ушёл, но материальные следы его существования сохранялись почти в каждом доме. Основные орудия производства, конечно, были сданы в колхоз – плуги, сохи, телеги, сани, тарантасы, сеялки, веялки, хомуты и прочая сбруя. Но некоторые мелочи и аксессуары домашнего обихода, не подлежавшие обобществлению, остались. Большинство их уже не использовалось по своему прямому назначению и либо постепенно приходили в негодность, либо – чаще всего – попадали в руки мальчишек и девчонок и превращались в игрушки.
Так в старой закуте, в углу которой был свален всякий хлам, мне попалась связка медных бубенчиков. В количестве примерно дюжины они были прикреплены к кожаной полоске, самый крупный из них был размером с мой детский кулак, а самый маленький – с грецкий орех. В каждом из них были просверлены по четыре дырочки, а внутри металась свинцовая горошина. Вместе они издавали удивительно слаженный меланхоличный звон.
Мать с бабкой рассказали мне о настоящем использовании бубенчиков: они принадлежали к праздничной выездной сбруе, используемой только по большим праздникам или в самых торжественных случаях, например на свадьбах при выездах жениха с невестой в церковь. Бубенчики крепились с внешней стороны хомута прямо под дугой, а на саму дугу вывешивались медные звоночки-колокольчики. На ходу получалась имитация миниатюрной церковной звонницы.
– Бывалыча свояк Хвёдор запрягал на широкую масленницу Буланого в санки, сажал нас, баб и детишек, и вывозил под вечер на улицу под колокольчиками кататься, – вспоминала бабка Семёниха. – Летишь – аж дух захватывая, а колокольчики с бубенчиками – звеня-а-а-ть...
Нашлись и колокольчики, но не все – самый большой мать отнесла в школу и использовала его там в качестве школьного звонка. Потом я видел его в руках школьного сторожа Михаила Дмитриевича. А когда мать вышла на пенсию, я, спустя сорок лет после учёбы в Кураповской школе, опять увидел своего старого знакомого, так не во время прерывавшего наши забавы на переменах и так поздно оповещавшего об окончании урока. Только теперь звонок скромно стоял у матери на книжной полке и молчал.
Когда я достаточно насладился слаженным серебряным звоном бубенчиков, возникла потребность узнать голос каждого из них, для чего их нужно было спороть со связки. Это было началом их конца. Бубенчики незаметно разошлись по чужим рукам и вовсе исчезли из дома. Но их лунно-серебристый, меланхоличный звон до сих пор звенит в моих ушах...
Видел ли кто-нибудь из современных жителей России так называемы цепы и знает ли, для чего и как они используются? Сомневаюсь. Этот вид сельскохозяйственного орудия исчез почти повсеместно из русского крестьянского быта вместе с появлением коллективных форм ведения хозяйства. Но кое-где цепы сохранились и продолжали применяться по своему прямому назначению – для обмолота зерна43. Период своего ренессанса цеп пережил после войны.
Примечание 43. Если уж говорить не о прямом применении цепов, то в первую очередь следует вспомнить о них как об оружии бунтовавшего в прошлом крестьянства. Коса была острым, а цеп – тупым оружием сельского пролетариата. Конец примечания.
Обмолотом зерна на току с помощью цепов в Курапово занимались всегда женщины. Цеп представлял собой две палки – длинную до двух метров рукоятку и короткую в сантиметров семьдесят – цеп, соединённые между собой гибким свиным ремешком. На ровный и голый ток клали несколько развязанных снопов и цепами выбивали из него зерно. Для этого нужно было обеими руками взмахнуть над головой рукояткой цепа и со всей силой ударить цепом по колосьям. На первый взгляд, простенькая и несложная операция, но это только на первый взгляд. Работать цепом с непривычки также сложно, как хлопать длинным кнутом без нанесения себе ущерба.
Но одного индивидуального владения этим орудием труда мало – надо уметь им пользоваться в команде из двух, трёх и более человек. Для этого нужно стать в круг, выбрать определённый ритм и по очереди ударять по снопам, а не по головам или рукам соседки-молотильщицы, ни на секунду не останавливая вращения над головой губительной дубиной. Первый удар наносит самая опытная молотильщица, второй – молотильщица напротив, третий – та, что стоит рядом с первой и так далее. При слаженной работе со стороны можно подумать, что работает какая-то сложная машина, а равномерные тупые удары можно сравнить с африканским барабаном «там-там». И чем больше участвует в обмолоте баб, тем чаще и напряжённей звучат удары барабана. Незабываемое зрелище!
В нашем доме мать с бабкой обмолачивала просо, которое мы каждый год сеяли в конце нашего огорода. Обмолоченное зерно провеивали и везли на мельницу, где оно очищалось от шелухи специальной просорушкой. Как получалась пшённая каша, я знал доподлинно.
Косьба. Кто о ней не слышал в нашем поколении? «Раззудись плечо, размахнись рука, ты пахни вечор ветер с полудня…». Хорошо и интересно наблюдать за хорошим косцом, но попробуй, читатель, взять косу и помахать ей минуток пять. Что? Лучше всякого тренажёра? То-то же!
Косить – дело, в общем-то, взрослое. Хотя и тут силы большой не надо: будешь косить «силой» – скоро выдохнешься. Косу нужно держать легко, расслабленными руками, но твёрдо. После размаха вправо косу нужно вести задником под острым углом, соразмеряя всё это с шагом вперёд и дыханием. Ни в коем случае нельзя «рвать» траву или рожь лихим рывком. Движение косы должно быть сильным, но плавным. Во-во! Вот так! Продолжай паря!
Коса быстро тупится, по ходу косьбы её постоянно надо точить специальным мелкозернистым бруском – оселком. К концу сезона косьё снашивалось – трава оказывалась сильнее железа, так что перед началом следующего сезона косу (косьё) нужно было отбить, т.е. оттянуть ударами молотка на миллиметр-другой, утончая лезвие и делая его снова пригодным для заточки бруском.
Берега Красивой Мечи сейчас заросли аллеями из огромных ив. Раньше их не было, росли только ивовые прутья, и им не давали разрастаться в деревья, потому что срезались на плетение корзин и кошолок. Делалось это ранней весной и даже в конце марта, пока прутья не наливались почками. Их складывали в огромные тюки и везли на санках во двор. Плели дома, там прут становился гибким, упругим. «Баловался» плетением кошолок и ваш покорный слуга, причём занятие это мне очень нравилось. Кошолка – плетёная круглая корзина диаметром75-90 см и высотой 80-90 см. К её ободу привязывалась верёвка, за которую кошолку с соломой, мякиной, навозом и прочим сельхозпродуктом или сельхозотходом забрасывали за спину и несли в нужное место. Вес груза достигал иногда пуда (16 кг), так что для замаха нужна была и сноровка, и силёнка. Кошолки, кстати, быстро изнашивались, и их нужно было постоянно чинить (вставлять новые прутья) или менять на новые. Так что в каждом доме постоянно требовались ивовые прутья. Теперь кошолки ушли в прошлое, а берега реки заросли ивами…
Видел я в действии и некоторые другие архаичные теперь предметы быта – например, прялку, ступку и маслобойки. Причём последними мне даже пришлось попользоваться самому. Маслобойка была рассчитана на большое количество сметаны и представляла собой узкий и высокий деревянный цилиндр с поршнем и плотно закрываемой крышкой. Поршень подгонялся таким образом, чтобы он свободно ходил сверху вниз, не создавая непреодолимого эффекта компрессии, и хорошенько взбалтывал сметанную массу. Погоняв с часок поршень внутри цилиндра, можно было рассчитывать на то, что масло уже сбилось в комок. Малая маслобойка была рассчитана на небольшое количество сметаны и на довольно быстрый процесс получения конечного продукта. Она была изготовлена на заводе и представляла собой механизм передач и шестерён – нечто вроде ручной дрели или современного миксера, заканчивающихся вращающимися лопастями-лопатками. Лопатки помещались в сосуд со сметаной и быстро «взбивали» масло.
Ступкой бабка пользовалась довольно часто – каждый раз, когда под рукой не оказывалось готовой муки, и нужно было испечь растрёпки. Иногда бабка разрешала и мне потолочь муку, но я еле доставал носом до края ступки и даже не мог туда заглянуть, а пестик был с меня ростом, и я с трудом удерживал его обеими руками. Удары в ступке получались хлипкими, смазанными. Мука от толчения зерна в ступе получалась довольно грубая и для выпечки настоящего хлеба или блинов не годилась. Зато растрёпки из неё получались отменные.
После толчения определённой порции зерна ступка выгребалась, и в неё добавлялась новая порция. Когда муки оказывалось достаточно, бабка брала нужное решето или сито и начинала её просеивать: сначала через решето, отделяя крупные частички, которые можно было возвращать для вторичной обработки, а потом уже и через сито. Сетка решета была изготовлена из тонкого древесного лыка, в то время как в сито заправлялась металлическая сетка. Сетки довольно быстро изнашивались, и достать их можно было только у старьевщиков, время от времени появлявшихся в селе. При просеивании муки бабка держала решето на одних кончиках пальцев и ловко подбрасывала его из одной стороны в другую, так что решето звонко ударялось бортиком о ладони её рук, и со стороны получалось необыкновенно красивое зрелище. У новичков так никогда не получалось: руки были слишком напряжены, решето неуклюже тряслось то в одну сторону, то в другую, а это было уже не просеивание муки, а скорее промывка золотого песка неуклюжим золотодобывателем.
Или вот взять рогач – непременное приспособление для готовки пищи в русской печи. А рогач был неотделим от «чугунка», своеобразного русского котелка, который позже сменила кастрюля и от катка. Каток представлял собой деревянный кругляш, с вырезанной выемкой посредине – нечто вроде гантели. Чугунок голыми руками задвинуть в печку с углями или горящими дровами невозможно. Для этого нужно было поддеть чугунок под «талию», рукоятку рогача поставить на каток и закатывать его в печь. Чугуны были маленькие, например, для каши и щей, но были и ведерные, поэтому рукоятки рогачей делали длинными, чтобы точка соприкосновения её с катком образовывала неравномерные «плечи»: длинное плечо со стороны хозяйки, а короткое – со стороны огня. Точку опоры по ходу дела можно было менять: поставив чугун на под, т.е. основание устья и самой печки, подвинуть каток поближе к тяжести и продолжать двигать. Закатив чугунок через устье, можно было уже выбирать нужное для него место внутри печи, для чего опять нужно было поставить чугунок на кирпичи и, выбрав нужный угол, поставить его, заразу, куда нужно. Уфф!
Часто, особенно маленькие чугунки под кашу или суп, нужно было посадить на заранее выставленный в печь таган – эдакий обруч на трёх ногах. Промахнёшься – чугунок перевернётся и его содержимое окажется в золе… Тренировка и ловкость тут не мешали. При отсутствии опыта, как говорили кураповские хозяйки, можно было надорвать «утробушку», – попросту говоря, заработать грыжу.
Сковородки «обслуживали» чапленниками – железное приспособление в виде зубца с нависшей над ним кривой губой. Впрочем, чапленники должны быть известны всем читателям, потому что они использовались и городскими хозяйками.
Валёк, скалка и рубельник также были необходимыми предметами домашнего обихода. О предназначении валька и скалки известно, вероятно, повсеместно, а вот рубельник встретишь не во всякой местности. Эта изогнутая зубчатая доска с рукояткой длиной около метра фактически играла роль утюга, только утюг основан на применении тепла, а рубельник – на принципе катка. Высохшее бельё наворачивалось на скалку и прокатывалось несколько раз рубельником на столе. Не скажу, что бельё после этого выглядело хорошо выглаженным, но некоторые складки рубельник всё-таки расправлял. Бельевая скалка, конечно, была толще и длиннее кухонной, и именно она могла стать грозным оружием в руках сварливой супруги.
Но самым интересным зрелищем был, конечно, процесс получения пряжи. Прясть пряжу было принято зимними вечерами, когда свободного времени у хозяек было больше, чем летом. Бабушка приносила из горницы запылившуюся прялку, протирала её, смазывала трущиеся части свиным салом и доставала из подполья куделю44. Она втыкала её в специальную доску с отверстием, закрепляла в гнезде охапку промытой и предварительно прочёсанной овечьей шерсти, садилась на лавку, прижимая одновременно доску с куделей, придвигала к себе прялку и начинала прясть.
Примечание 44. Делалась из тонкого берёзового, осинового или кленового ствола с тремя расходящимися в разные стороны суками. Суки обрезались, образуя своеобразное гнездо, в которое и заправлялась шерсть. Конец примечания.
Сначала надо было вручную вытянуть из шерсти нить, продеть её через два или три ушка и закрепить на веретене. Теперь можно было начинать прясть. Для этого бабушка нажимала ногой на педаль внизу прялки и приводила в движение колесо, соединяющееся с помощью простой ремённой передачи с валиком, на оси которого сидело веретено. Веретено вращалось, закручивало нить и наматывало её на себя. Казалось бы, чего проще? Проще бывает только пареная репа!
Ан нет! Прядение требовало сноровки, тренировки и умения. Чтобы нить не рвалась, бабушка постоянно подсучивала её большими и указательными пальцами обеих рук и то и дело поплёвывала на закрутку, образующуюся у самой кудели. Нужно было тонко соразмерять скорость вращения колеса с процессом равномерного закручивания и подачи шерстяной нити на веретено. Как только это соответствие нарушалось, нить шла слишком тонкой и рвалась, или слишком толстой и неровной, что тоже не годилось. К тому же процесс прядения требовал от пряхи координации движений ног и рук, а это было также трудно сделать, как при известной задачке, которой мы испытывали друг друга в детстве: попробуйте одновременно одной ладонью гладить себя по животу, а другой – по голове. В процессе работы бабушка совершенно спокойно могла разговаривать с нами, петь песни и вообще вести себя так, как будто она не пряла, а просто сидела на лавке и щёлкала семечки.
Любимой песней бабушки была в это время «Пряха». Трещит коптилка или фитиль керосинной лампы, я сижу за столом и читаю книжку, мать проверяет тетради, а бабушка сидит за приятно жужжащей прялкой и поёт:
– В низенькой светёлке
Огонёк горит.
Молодая пряха
У окна сидит...
Я отрываюсь от чтения и пытаюсь представить себе бабушку молодой и красивой – такой, какой является пряха в песне. Воображения мне не хватает – бабушка вошла в мою жизнь седовласой, морщинистой и безвременно потерявшей зубы старухой, я каждый день встречаю её улыбчивое доброе лицо, оживлённое лукавой искоркой в выцветших то ли карих, то ли серых глазах, вижу её в неизменном белом платочке «в горошек», подвязанном под подбородком, в ситцевой в «цветочек» застиранной кофточке и широкой неопределённого цвета юбке, перешитой из какого-нибудь старого платья матери. У неё тяжёлая грузная походка, но она всюду поспевает, ничего не пропускает мимо своего зоркого взгляда, делает всё споро (то есть быстро) и качественно.
Мать не выдерживает, откладывает тетради в сторону и начинает подтягивать:
Молода, красива,
Думы без конца...
Кончив петь «Пряху», они запевают «Помню я ещё молодушкой была», за ней следует тягучая «Рябинушка», печальная «Степь да степь кругом», безысходная «Разлука». Бабушка поёт первым, а мать вторит ей вторым голосом – получается слаженно и трогательно.
Я слушаю тоскливые, берущие за душу слова и мелодии, и по уши погружаюсь в мир меланхолии. Мне становится жаль обеих певиц. В книгах я читаю так много оптимистичных и интересных историй, там часто говорится о содержательной и радостной жизни, о счастье. Почему же реальная жизнь так не похожа на книжную? Где же бродит это счастье и почему оно проходит мимо нашего села, в котором многочисленные тонкие и молодые вдовьи голоса в долгие зимние вечера тщетно пытаются вызвать его расплывчатый образ в своём неизменном песенном репертуаре?
Ей тысяча лет, этой пряхе,
А прядей не видно седых.
Работала при Мономахе,
При правнуках будет твоих.
Ярослав Смеляков «Пряха»
Будет ли?