Глава 9
В коротких штанишках на помочах
Лес
Лес был составной частью нашего бытия и в моих воспоминаниях о детстве он тоже занимает большое место. Наша сторона больше степная, чем лесная, хотя когда-то по берегам Красивой Мечи и Дона сплошняком стояли дубовые массивы, а в них в избытке водилась всякая птица и зверь. Теперь от дубрав остались жалкие островки32.
Примечание 32. О причинах исчезновения лесов мы упоминали ранее. Конец примечания.
Тем не менее, я благодарен судьбе, которая распорядилась так, чтобы я вкусил от природы и дары леса. Считаю, что если человек вырос в бедных природных условиях, то это однообразие откладывает на него потом определённый негативный отпечаток. Он не получил от окружения всего того разнообразия восприятия мира, которые входят потом в его плоть и кровь и влияют на будущую адаптацию в нашем непростом мире. Мне встречались потом по жизни люди, не умевшие плавать, ходить на лыжах, кататься на коньках, никогда не собиравшие грибов и не выловившие ни одной рыбки из воды. Они казались слегка обделёнными судьбой.
В непосредственной близости от Курапова находились два лесных массива. Один – Тютчевский – располагался в двух с половиной километрах к востоку от села и занимал, по нашим лесостепным масштабам, довольно большую площадь, беря начало от крутого левого берега Красивой Мечи, что напротив старой мельницы, и простираясь на несколько километров на север почти до самого лебедянского большака. В этом лесу, наряду с лиственными деревьями, росло много сосен и елей, что придавало ему характер суровый и таинственный. Местами лесная чаща была трудно проходима, и при отсутствии навыков ориентации в нём даже можно было заблудиться. Впрочем, блуждать по Тютчевскому лесу можно было недолго – всё равно, если идти всё время в одном направлении, можно выйти к какой-нибудь опушке, а значит и деревне.
Недавно узнал, что долгое время лесничим Тютчевского леса был Фёдор Дмитриевич Уваркин, при котором лес содержался в образцовом порядке. В 1935 году он на площади 5 га произвёл эксперимент и посеял дубовые жёлуди ленточным способом, а в 1937 году на площади 7 га посадил дубки традиционным гнездовым способом. Теперь содержание Тютчевского леса, да и других малых урочищ района государством не финансируется, ни лесничего, ни лесников там давно нет, дом лесничего превратился в развалины. Тютчевский лес зарос непроходимым кустарником и покрылся валежником, и достаточно удара молнии или искры от костра горе-туристов, чтобы лес сгорел.
Несколько ниже я упоминаю о Тютчевском лесе как месте народных гуляний. Но вообще этот лесной массив использовался жителями окрестных сёл и деревень как база для пополнения пищевых запасов. В основном туда ходили за грибами и орехами. Грибов в нём в отдельные – урожайные – годы было видимо-невидимо. Их обычно жарили и солили, откладывая соленья на зиму. Сушеньем грибов кураповцы почему-то не занимались. Орехи типа фундук пользовались у нас в селе большим спросом и считались редкостным лакомством. Их дарили детям на Новый год или день рождения.
В одиночку ходить в лес мы, ребятишки, опасались, поэтому либо собирались в большие компании, либо просили сопровождать взрослых. В лесу водились дикие кабаны. Со временем они расплодились в таком количестве, что стали внушать страх детям и женщинам. Кузен Митька рассказывал, как кабанья стая заставила его залезть на дерево и просидеть на нём до самого вечера. Кузен был большой фантазёр и выдумщик, но какая-то доля правды в его рассказе присутствовала, потому что подобные рассказы мне приходилось слышать и от других.
Кроме того, по циркулирующим в селе слухам, в лесу каждое лето находили убежище заключённые, бежавшие из Елецкого централа. О гласности тогда никто и понятия не имел, милиция и власти хранили молчание, а это придавало слухам ещё более достоверный характер. Находились и очевидцы, видевшие беглецов своими глазами: «Он как зыркнет на меня своими глазишшами, так у мине ноги-та и подкосилися!» или: «Сидять они там у логове у шалаше, дымок от них тянется – пишшу, значит, готовють» или ещё страшней: «Выташшил он, значит, из-за голенишша во-от такую хвинку и как бросится на мине!».
В начале августа бабке Семёнихе надоедало смотреть на дефилирующие из леса толпы грибников с полными вёдрами дорогих – белых – грибов, и она исподволь начинала донимать мать:
– Добрые люди теперь усю зиму с грибками будуть, а мы как усегда...
Мать сначала пропускала ворчание мимо ушей, но когда зашла тётя Шура и со своей стороны тоже предложила ей сходить в Тютчевский лес за грибами, она не выдержала и согласилась. На следующий день Митька и я в сопровождении матерей двинулись вдоль села навстречу солнцу. Поравнявшись с домом Камратовых, мать вспомнила, что забыла взять ножик и послала меня сбегать за ним. Бабка Семёниха всё ещё стояла, провожая нас, у забора и напророчила:
– Ну, вот, вернулси. Путя теперь не будя.
Я схватил ножик и опрометью бросился догонять основной отряд грибников. Стоявшие у изгороди или сидевшие на завалинках старухи и бабы встречали нас острыми любопытными взглядами и ревниво спрашивали:
– Чтой-то вы – али за грибами собрались?
– За грибами, – отвечали мы.
– Дык говорять, дорогие уж сошли усе, – пугала баба.
– Наши все для нас осталися, – огрызалась тётя Шура.
– А волков не боитися?
– Волка бояться – в лес не ходить, – вставляла мать.
– Чують мои косточки – дожж будя, – доставала из-за гашника последний козырь местная Кассандра.
– Ну, будя так будя, – огрызалась тётя Шура, – не сахарные – не размокнем!
Баба умолкала – крыть ей было больше нечем – и обиженно поджимала губы.
Потом нас укоряли за то, что ходим по селу с пустыми вёдрами и приносим беду. Некоторые пугали тем, что грибы в лесу все бешеные, то есть ядовитые.
– На вид-то они навроде как самые настояшшие дорогия, а попробуешь – горькие, как мухоморы, – слащаво улыбались они.
Но мы были настроены решительно идти в лес и, несмотря ни на что, искать любые – какие попадутся – грибы. Тем более что бабка Семёниха никогда бы нас домой с пустыми вёдрами не пустила.
Чем ближе к концу деревни, тем грязнее, ниже и беднее становились иншаковские домики. Последняя изба вообще была похожа на курятник: съехавшая на бок крыша, единственное покосившееся на овраг окошко, составленное из битого стекла, вросшие в землю стены и тощий поросёнок-перестарок в луже грязи. Наконец, село осталось позади, и мы стали подниматься в гору. На нашем пути возникло ещё одно полуразвалившееся подворье, которое даже по сравнению с соседними хатками выглядело заброшенным, жалким и пустым.
– Что ж тут – никто не живёт? – поинтересовался Митька.
Из-за угла выскочила маленькая чёрная дворняжка и однозначно негативно отреагировала на митькино любопытство. За ней появился небритый мужик с костылём и, не поздоровавшись, попросил огонька прикурить.
– Не курим, – бросила на ходу тётя Шура.
Мужик долго и недоумённо смотрел нам вслед и чесал в затылке.
Мать с тётей Шурой завели разговор о том, кто же это мог быть, и вспомнили о тридцатых годах. Хозяева этого дома сыграли тогда какую-то значительную роль, то ли убив колхозного активиста из Лебедяни, то ли, наоборот, подобрали его раненым и выходили. По моему твёрдому убеждению, имела место первая версия, потому что встретившийся мужик – если он был родственником тогдашних хозяев – носил на себе отпечатки всех пороков в мире, включая ликвидацию двадцатипятитысячников. Мать с тётей Шурой тоже сошлись в мнении, что встретился этот «чёрт грязный», не к добру.
И вот мы, преодолев огромный овраг, по склонам которого паслось наше второе деревенское стадо, подходим к цели. Замечал ли ты, читатель, что каждый раз, когда ты заходишь в лес, тебя, независимо от цели, которую ты преследуешь, охватывает лёгкий трепет? Только что ты беззаботно шёл по открытой местности и не чувствовал над собой никакой потусторонней силы. Но вот ты сделал первые шаги под сводами деревьев, и незаметно тобой овладевает необъяснимая настороженность, ты становишься более собранным и готовым к любым неожиданностям. Каким? Может, ты ждёшь вон за тем кустом целый выводок лисичек? А эту возню на дубу не учинил ли разбуженный тобой филин, который начнёт теперь ухать и пугать что есть силы? А может, вон из того овражка сейчас выбежит на тебя глупый заяц? В любом случае ты осознаёшь, что лес – это совершенно иной мир, нежели поле, река, улица, с особыми своими законами и правилами, и в нём всегда нужно быть настороже. Это сидит в нас древний инстинкт, перешедший в наследство от первобытного человека, средой обитания которого был лес.
Лес шумит невнятным, ровным шумом...
Хорошо и беззаботно мне
На траве, среди берёз зелёных,
в тихой и безвестной стороне!
Или:
Не видно птиц. Покорно чахнет
Лес, опустевший и больной.
Грибы сошли, но крепко пахнет
В оврагах сыростью грибной33.
И.А. Бунин
...Митька сразу вырвался вперёд, словно молодая гончая на первой охоте. Он как будто поставил перед собой задачу выиграть большой приз под названием «Самый-самый». Такое несолидное его поведение мне не понравилось, но сделать я ничего не мог. Чтобы не потеряться, мы шли кучно, старались не разбредаться в стороны, так что бессовестный Митька, куда бы мы ни шли, всё время оказывался перед нами и «снимал» один гриб за другим. То и дело в лесу раздавался его торжествующий победный крик:
– Ого! Вот это да-а! Мам, гляди!
От досады я был готов наброситься на кузена с кулаками, а Митька словно нарочно, отдав добычу в ведро матери, снова возвращался и нырял под самые мои ноги, извлекая оттуда на свет здоровенный боровик или подосиновик. Это было что-то невообразимое – хоть плачь! Мать видела, что происходит, но боялась сделать племяннику замечание, потому что знала, что на него последует весьма болезненная реакция сестры, с которой они всегда и по любому поводу спорили, редко приходя к согласию. Митька пользовался у тёти Шуры особой любовью. Своим баловством он ежедневно ставил её в неудобное положение перед соседями, поэтому у неё выработалась защитная реакция на все жалобы, связанные с поведением сына.
Наконец Митька устал, к тому же они с тётей Шурой уже затарили все свои вёдра, наполнили подолы и рубах и сели отдыхать.
– Переберём все грибы, перечистим – вот массыя и уменьшится, – резюмировала тётя Шура, намереваясь через полчасика снова включиться в охоту. Нам с матерью нужно было воспользоваться благоприятным моментом и восполнить утраченное время. И праздник пришёл и на нашу улицу. Нужно было видеть выражение митькиного лица, наблюдавшего за нашими успехами. Он готов был рвать и метать и торопил тётю Шуру поскорее закончить утряску добычи. Впрочем, продукция была высшего качества, и отходов было очень мало. Тётя Шура предложила «закругляться» и собираться домой.
Домой возвращались по оврагу чуть ниже опушки леса. Нужно было уже сворачивать домой, как вдруг мать вскрикнула:
– Ребята, смотрите вон туда!
– Куда? – встрепенулся Митька.
– А во-он под тем дубком. Видите?
Я напрасно всматривался в направлении, указанном матерью – под дубком ничего не было. Но Митька не стал дожидаться, когда я что-нибудь узрею издалека, а рванулся по косогору. Я побежал за ним. Кузен опередил меня метров на десять и уже вертелся на краю леса, пытаясь понять, что же там обнаружила тётка Поля. Когда я догнал братца, я сразу же метрах в десяти увидел здоровенный гриб. Это был белый, но какой! Рост его составлял не менее тридцати сантиметров, его шляпка могла поспорить по размерам с любым мексиканским сомбреро, а упитан он был сверх всякой меры.
Я вскрикнул и побежал. Митька сразу понял и тоже сорвался с места. Мы бежали рядом наперегонки: я – сознательно и целенаправленно, а Митька – вслепую, надеясь прозреть в последнюю секунду. И он прозрел, подлец! За гриб мы схватились одновременно. Дальнейшее я помню смутно. Помню, что мы отчаянно хватались за боровик – каждый со своей стороны, но каждый раз в руках у нас оставался лишь его фрагмент. Скоро дорогой гриб был разодран, смят и уничтожен, а мы всё делали хватательные движения и не могли остановиться.
– Ну, что вы там? – поинтересовались родители.
Мы смущённо молчали, глядя на то, что несколько секунд назад было великолепным произведением природы.
– Это всё Борькя испортил! – сообщил им Митька.
– Неправда! Я первый увидел, а ты...
– Нет, я первый!
– Я!
Слово за слово и от перепалки мы перешли к делу: сначала стали толкать друг друга в грудь, потом Митька влепил мне затрещину, я вцепился в его рубашку, Митька сделал мне подножку, и мы покатились по земле. По росту и весу мы были в одной категории, но кузен был покрепче и поопытней меня и скоро взял верх в переносном и буквальном смысле слова.
– Будешь? – закричал он, сидя на мне верхом.
– Буду! – пыхтел я, изо всех сил пытаясь вывернуться из-под тяжести митькиного тела.
Подоспевшие родители нас растащили и тем решили исход поединка. Когда они начали стыдить нас, то ни Митька, ни я вину за драку принимать на себя не захотели. Так мы и возвращались домой врозь: я – крепко схваченный и влекомый за руку матерью, а Митька – один сзади всей компании, фальшиво насвистывающий какую-то мелодию.
– Вот и вышло всё не к добру, – комментировали родители, с укоризной посматривая на своих любимых чад, когда проходили мимо того злосчастного дома. Мужик же, как ни в чём не бывало, сидел на пороге и мирно курил козью ножку, выпуская дым в небо. Он даже не взглянул в нашу сторону.
...Целую неделю я не ходил к Митьке играть, но потом не выдержал и пошёл. Митька, со своей стороны, проявил ко мне родственное великодушие.
– Ладно, не обижайся, – сказал он, глядя в сторону. – Знаешь, что я придумал? Пойдём, я тебе покажу такое – обалдеешь!
Чаще всего мы ходили в Зайцевский и Русин(овский) лес. Эти два небольших массива находились совсем рядом с селом – нужно было только перейти речку и пройти с полкилометра вдоль большого оврага Бруслановки по длинным извилистым тропинкам, натоптанными людьми и коровами. На левом склоне Бруслановки, бравшем начало от села Верхнее Брусланово, был наш, колхозный лес, а по левую – Русиновский, бывший помещичий, а ныне – совхозский с названием Жарки.
В отличие от Тютчевского, этот лес полностью лиственный с преобладанием дуба и с небольшими осиновыми и берёзовыми островками, в которых прячутся подосиновики и подберёзовики. Он был светлый, весёлый, уютный и сильно разреженный, потому что издавна служил поставщиком топлива и деловой древесины. Полы, потолки и некоторая мебель в нашем доме, да и в соседних избах тоже были сделаны из дубовых, распиленных дедами вручную брёвен. Грибов в них на всех сельчан не хватало, но зато на его склонах и полянах произрастала в неограниченных количествах дикая клубника и земляника. Водилась там и кисленькая костяничка с ежевикой, так что и Зайцевский, и Русиновский лес был всегда полон народа и звонких голосов детворы.
Каждый знал там своё потаённое место и первым делом спешил проверить его на наличие грибов и ягод. Такими местами был высохший пруд и небольшой островок осинника – там всегда под трепыхающимися серебристо-серыми листьями можно было отыскать пару белых или «красноголовых». Многие по причинам суеверия избегали рвать грибы в осиннике – они считались «нечистыми» из-за того, что на осине удавился Иуда.
Откуда такое поверие пришло на русскую землю, не понятно. Насколько мне известно, в Израиле и Палестине осины в природе нет. Зайцевский лес – более редкий и истоптанный – обычно проходили для проформы: грибов в нём было мало, потому что изо дня в день по нему в обе стороны проходило наше коровье стадо. Но и там мне удавалось иногда набрести на полянки, усеянный сизыми боровиками. Их ещё называют сатанинскими грибами, но если их хорошенько вымочить да отварить в двух-трёх водах, то и по вкусу и по внешнему виду их с трудом можно было отличить от белых.
В Русиновский лес наших коров не пускали, время от времени из-за кустов выныривал совхозский объездчик на лошади и если обнаруживал на своей территории кураповских коров, то тут же учинял головомойку пастухам. К грибникам относились терпимо, но с опаской, потому что от грибной поляны до совхозских яблок нужно было сделать всего один шаг. Нужно сказать, что эти опасения были оправданы, потому что в период созревания яблок почти все грибники «случайно» забредали в сад и рвали столько яблок, сколько влезало в грибную тару и даже больше. На выходе из леса обычно ждали объездчики и «трясли» грибников, выковыривая из их вёдер украденные яблоки. Наиболее хитрые «грибники» пробирались к речке по Дубровке – узкому и глубокому оврагу, спускающемуся к реке параллельно Бруслановке. Впрочем, объездчикам эта хитрость была известна, и они поджидали злоумышленников на мосту. Приходилось либо отсиживаться в Дубровке и ждать, когда объездчику надоест караулить, либо решаться на рискованный маневр по преодолению Красивой Мечи вплавь. Риск состоял в том, что иной объездчик не ленился переправиться по мосту на кураповский берег и встретить хитреца прямо выходящим из воды.
В Русиновском лесу было одно «неуютное» место, которое мы по возможности избегали. Это было так называемое Немецкое кладбище. В конце леса на заросшей бурьяном и крапивой поляне торчали десятка полтора железных крестов с полустёршимися надписями на немецком языке. Надписи представляли собой какие-то буквенные сокращения, за которыми через дробь шла цифирь. Вероятно, это были идентификационные номера тех, кто лежал в этих могилах. А похоронены там были пленные немецкие солдаты, умершие во время восстановительных работ в совхозе. Отчего они умерли, сказать трудно, но, скорее всего, от голода и болезней. Отношение к немцам у всех тогда было однозначное. Ухаживать за могилами никому и не приходило в голову, так что кладбище постепенно зарастало, кресты ржавели и падали, а холмики могил проваливались и сравнивались с землёй.
Потом я узнал, что в Троекурово располагался филиал лагеря военнопленных № 35, в то время как основной лагерь размещался в селе Стрельцы. Кладбище в Жарках возникло в 1946 году, похоронены там в основном военнослужащие вермахта – немцы, австрийцы, венгры – и интернированные лица, включая молдаван. Наша учительница немецкого языка Мария Васильевна Сигаева работала тогда с пленными переводчицей. Она, вероятно, могла бы многое рассказать о пленных и своей работе, но мы почему-то никогда её об этом не спрашивали. Нас пугала её болезненная нервозность, вспыльчивость и непредсказуемость ответа – качества, которые она, по всей видимости, приобрела в процессе преподавания ненавистного всем иностранного языка.
А на кладбище всегда было много клубники и грибов. Самые смелые пренебрегали опасностью и сквозь бурьян, татарник, репейник и крапиву пробирались на него, чтобы похвастать потом огромным боровиком, красной шляпкой подосиновика или душистой мякоткой, то есть моховиком, а заодно – и своей храбростью и поделиться своими ощущениями от прогулки по костям фашистских захватчиков.