Глава 9
В коротких штанишках на помочах

Речка

Примечание 25. Издательство АН СССР, Москва-Ленинград, 1950. Конец примечания.

Излюбленным местом всех наших игр и развлечений была речка, потом уж улица, огороды и лес. Красивая Меча была составной частью кураповского бытия и щедро предоставляла нам свои угодья в безвозмездное пользование. Как только она очищалась ото льда, мы с нетерпением выбегали на её берега и ждали, когда же спадёт паводок, посветлеет вода, и можно будет начинать ловить рыбу и купаться.

Рыба в это время нерестилась и окрашивала свои спинки в тёмный цвет. Самой популярной и многочисленной особью в Красивой Мечи был пескарь. Ловить его было легко и просто: достаточно было привязать к нитке червяка, а вместо грузила – маленький камешек. Пескари сами заглатывали наживку и не выпускали её изо рта до тех пор, пока, будучи выдернутыми из воды, не оказывались на берегу. Обычным вопросом к рыбаку было:

– Ну-ка покажи, сколько рыбы надёргал!

За пескарями шли попы или бычки – головастые темно-серые крепыши с чёрными крапинками, похожие на маленькую треску. Они были настолько жадны, заглатывая крючок, что его приходилось выдирать вместе с внутренностями. По вкусу «попы» не уступали пескарям, но отличались от них характером и нравом. Если пескарь клевал с налёта, как лихой кавалерист, то «попик» подкрадывался к крючку незаметно, даже самый чувствительный поплавок не всегда мог показать, что началась поклёвка. Но когда наживка сидела у него уже глубоко в желудке, он делал резкое движение в глубину воды, и подсечка, конечно, была лишь формальным актом.

Пескари хорошо ловились около моста, обычно рыбаков там было столько, что для всех не хватало места. Многие заходили по колено в воду и вылавливали из глубины более крупные экземпляры. Рыба насаживалась на кукан, называемый снизкой. Возвращающегося с речки удачливого рыбака можно было издалека определить по серебряной снизке пескарей. В период хорошего клёва за пару часов можно было «надёргать» полуметровую снизку пескарей и попов.

Водились в реке также плотва, ёрш, уклейка (селявка), жерех, подуст, окунь, голавль, налим и раки. Самой престижной из них считался голавль. Это был сильный и крупный хищник, для поимки которого нужно было иметь особую снасть: острые крепкие крючки, прочную леску и соответствующую наживку – обычно, живого пескарика, вьюна или мясо речного моллюска. Лучше всего голавль ловился на снасть без поплавка – «в постанов», т.е. «на глухую» или на донку. Потом на селе появился откуда-то совершенно революционный способ ловли головля на «тюкалку»: через всю реку протягивалась леска, к которой подвешивались поводки с тройничками, украшенными куриными перьями. Один рыболов находился на одном берегу, а другой – на противоположном. Перемещая леску с поводками поперёк реки и передвигаясь по берегу, рыболовы подводили крючки на мелководье, где обычно на утренней или вечерней заре голавль охотился на малька и выпрыгивал из воды за мошкой. Один из рыболовов – обычно тот, который располагался к крючкам поближе, начинал макать их в воду и резко, с подсечкой, вынимать из воды, имитируя купание в реке то ли стрекозы, то ли ещё какого насекомого. Голавль немедленно бросался на «насекомое» и попадался на крючок.

Раки селились почти под каждым камнем у самого берега. Для их поимки нужно было осторожно приподнять камень и так же осторожно подвести под него руку. Странно, но раки в Курапово как блюдо популярностью не пользовались. Кстати, голавли и подусты тоже имели обыкновение прятаться под большими камнями, и некоторым счастливчикам иногда удавалось поймать их руками.

Рыбы в реке в сороковых годах было видимо-невидимо. По вечерам, перед заходом солнца, рыба начинала охотиться за вьющейся над водой мошкарой, и тогда по реке от бьющейся о воду рыбы – голавлей, подустов и коней (жереха) – стоял сплошной треск, как от шлёпанья вальками по мокрому белью.

Непоправимый ущерб экологии реки был нанесен в тех же пятидесятых, когда под городом Ефремовым был построен химкомбинат (полям требовались удобрения). Он, как это у нас в стране давно было заведено, сбрасывал в реку вредные отходы, а с окружающих полей в неё стали стекать растворы поставленных в колхозы тем же химкомбинатом минеральных удобрений. Первыми из реки исчезли пескари, потом сазаны, потом налимы, а потом и остальная приличная рыба. Остались мутировать представители всякой плотвы, густеры и прочей сорной рыбы.

Отравление рек промышленными сбросами – это, так сказать, стихийный и глубоко фаталистичный процесс уничтожения живой природы. Но Красивая Меча и в плановом порядке удостаивалась зоркого взгляда капитанов советской индустрии. Однажды прямо под нашим огородом остановился грузовик, из которого выгрузили огромный котёл и мужскую особь неопределённой наружности. Под котёл эта особь подсунула несколько больших камней, в пустое пространство насовала сухих веток и приказала окружившим его любопытным туземным детишкам вылавливать из речки ракушки (речные моллюски или мидии) и загружать ими котёл.

Вероятно, хозяину котла были выделены какие-то деньги, но нам деньги были не нужны, мы и так, из чистого любопытства, доставили бы этих ракушек хоть пуд – их в реке было видимо-невидимо, мы их использовали для приманки на голавля. Для чего же понадобились они незнакомцу? Когда котёл был более чем на половину наполнен ракушками, хозяин залил его водой и поджёг дрова. Бедные моллюски сразу почувствовали, что попали не туда, начали ворочаться и пищать – кому же приятно вариться в горячей воде?

Мы стояли и ждали, стояли и рассуждали о цели всего этого странного мероприятия. Большинство склонялось к мысли, что из моллюсков будут делать консервы.

– В консервы кладут соль, перец и «лаврушку», – заметил кто-то.

– Дяденька, а вы солить их будете? – осмелился задать вопрос другой мальчишка.

– Чего спрашиваешь? – зашикал на него третий, что постарше. – Не видишь что ли, что никакой соли и перца у него нет.

Когда от котла повалил такой запах, что хоть нос зажимай, стала побеждать другая теория – моллюски пойдут на «деколон». Ведь употребляют же в парфюмерии китовый жир! Спор знатоков разрешился скоро: как только сваренное мясо моллюсков отделилось от скорлупы, особь опрокинул котёл на траву и стал собирать скорлупу в мешок, а мясо оставил лежать на съедение каким-нибудь неприхотливым зверям или птицам. Тут тоже возник спор, кто мог бы позариться на такую гадость. Пришли к выводу, что никто.

– Дяденька, на что они вам? – не выдержал кто-то из нас.

– Пуговицы будем из них делать. Понятно?

– Не-а.

– Так скорлупа от ракушек – чистый перламутр. Разве не понятно?

Мы молча разошлись. Разочарование было всеобщим и тотальным – точно такое же, как после выливания сусликов или сбора того же кок-сагыза.

В тот же день «разведка» донесла, что «ловцы перламутра» поселились и в других концах деревни, привязываясь к излюбленным местам купания детворы. Лов продолжался всё лето, а на следующий год прекратился. Как всякое новое начинание, добывание перламутра из речек заглохло на корню. По всей вероятности, мировой рынок перламутра был насыщен до предела.

Ещё из Красивой Мечи доставали лекарственное средство под названием бодяга. Бодяга представляла собой лохматые водоросли, которыми обрастали подводные камни. Особенно много её было на быстрой воде вокруг моста. Бодягу отжимали, сушили и использовали в настоях при лечении радикулитов, ревматизма и прочих простудных заболеваний. Свежевыдранная со дна реки трава жгла тело, и мы подкрадывались к неподозревавшим на берегу товарищам и мазали их грязной темно-зеленой жидкостью. Эффект не заставлял себя ждать, бодяга жгла, как скипидар, и чтобы избавиться от жжения, нужно было срочно лезть в воду.

Наловившись досыта (не в смысле живота, а времени) жирных пескарей, колючих окуньков, строптивых подустов, сильных голавлей и кусачих раков, мы поджидали купального сезона – самой благословенного периода лета. Купальный сезон начинался накануне Троицы и продолжался до Яблочного спаса, когда Илья-пророк «замачивал» воду, но мог произвольно расширяться в обе стороны этого временного отрезка – в зависимости от нахальства и выдержки отдельных купальщиков. В это время мы только и знали, что окунались и сохли, ныряли в воду и грелись на солнышке. Шло гласное и пристрастное соревнование, кто чаще в течение дня залезал в воду. «Я – семь раз!» – «А я – восемь!». Находились и такие, кто купался до девяти, десяти раз в день, но проигравшие тогда резонно замечали, что при таких показателях нахождение в воде ограничивалось секундами, а подобный формализм расценивался как нечестный приём.

Насытившись до одури речными и солнечными ваннами, почернев к концу лета, как негритята, мы ждали сезона осенней рыбалки, но рыбалка приедалась, и мы «гнали время» до первого льда и развлечений на коньках. Как только реку стягивал первый ледок, мы тут же пробовали его на прочность, и тогда река гудела и стонала от скрежета коньков, хоккейных сшибок, падающих тел и звуков пешни.

А когда уж приближался апрель, то дома нас было просто не удержать. Апрельское солнышко пригревает всё сильнее, снег почернел, и кое-где уже проглядывает чёрная земля. Село прорезала целая сеть весенних ручьёв и потоков. Овраги забеременели полой водой и вот-вот разродятся мощным выбросом в Красивую Мечу. Лёд на реке вздулся, посинел, и иссочал так, что ходить по нему уже довольно небезопасно. Окраины ушли под воду. Мы с Митькой и Толькой-Арбузом каждый час бегаем проверять, как от талых вод набухает русло реки, как образуются окраины, и устраиваем на берегу форменные дежурства, потому что боимся прозевать тот непреходящий момент, когда вдруг по всей реке раздастся мощный гул и ледяной монолит медленно, нерешительно, на ощупь, шурша и задевая берег неровными краями, вдруг тронется с места.

– Лёд тронулся! Лёд тронулся!

Сначала он медленно плывёт по течению, потом упирается в мост, начинает под напором крошиться, подниматься, словно живой, на дыбы, вода вырывается на поверхность и заливает всё вокруг. Тысячи тонн напирают на жалкое строение колхозных инвалидов, и стихия побеждает. Мост издаёт слабый треск, и ледовый броненосец возобновляет свой плавный бег к Дону. На такое зрелище можно смотреть часами, не отрывая зачарованного взгляда от стихии! Воздух наполнен мерным и таинственным шорохом, словно исходящий от исполинского неведомого зверя.

– Лёд пошё-о-о-л! Лёд пошёл!

На крики немедленно сбегается всё село, и стар и млад бросает свои дела и опрометью бежит на речку. Пропустить ледоход – непростительно глупо и грешно. Первыми прибегают мужики с саками – сетями, привязанными к треугольнику, образуемому расщеплённым концом длинной берёзовой или осиновой жерди с перекладиной. Они ловко просовывают сак в образующиеся промоины и полыньи и, прижимая его ко дну, быстро выбирают из воды, чтобы его не зажало льдинами. Рыба, обезумев от шума и водоворота воды, мечется и иногда даже выбрасывается на берег или лёд. В мутной воде попадаются огромные экземпляры. Сегодня вечером рыбаки пойдут по селу предлагать рыбу.

Зрители стоят на самом краю берега и оживлённо комментируют:

– Смотри, смотри, что он делает!

– А вон кто-то солому оставил на льду!

– А это что? Ребята, гляньте! Кто это там мечется? Никак чья-то собака?

– Какая собака! Это лиса. Ничего, она из любой ситуации выкрутится.

– Мишка, отойди от берега! Свалишься в воду!

Лёд напирает, трескается, трещит и, уткнувшись в какую-нибудь мель или естественный изгиб берега, останавливается, начинает делиться, раскалываться, образуя затор. Вода мгновенно начинает прибывать и заливать берег, и зрители с испугом отскакивают назад. Бывает и так, что заторы долго не рассасываются, ледоход останавливается, и разочарованная публика, потолкавшись час-другой, расходится по домам. Но только не мальчишки! Они стойко торчат в ожидании следующего не менее волнующего хода природы, пока их не позовут домой ночевать.

Русский человек любит смотреть на ледоход. Кто наблюдал ледоход, никогда его не забудет. Зрелище его и эффект воздействия на зрителя неописуемы: движение стихии сливается в один поток с волнующейся в жилах кровью, захватывает тебя, зачаровывает своей первобытностью, будит давно утраченные чувства и инстинкты и держит в постоянном напряжении. Что там испанская коррида!

В течение одного-двух дней лёд идёт сплошным потоком, а потом плотность его уменьшится, появятся полыньи, пока, наконец, на третий день на водной стремительно текущей глади останутся только редкие льдины и льдинки.

Вода поднимается метра на три-четыре выше номинала, заливает огороды и растекается чуть ли не до самого подворья. Часто, копая огород, я находил в земле рыбьи скелеты.

Живописность и драматичность картине ледохода на Красивой Мечи обеспечивала мельничная плотина, построенная ниже по течению в конце деревни. Место для неё было выбрано чрезвычайно удачно: в этом месте вольная и спокойная Красивая Меча проваливается в узкое и тесное каменное ущелье, а левый её берег, обычно плоский и невысокий, вырастает здесь до самого неба. Он грозно нависает над руслом своими гигантскими известняковыми плитами и придаёт всей местности чрезвычайно дикий и не типичный для средне-русской равнины вид. Каменный Конь! Настоящая Швейцария!

Сам Бог здесь предназначил строить плотину и мельницу, и они были построены – плотина и две мельницы. Половина речки – более мелкая – была перегорожена каменной гатью, а русло реки прижали к правому берегу и направили воду на лопасти рядом стоящей деревянной мельницы, которая многие годы исправно служила местному крестьянству и молола разного помола муку.

Мельница принадлежала мельнику, мельник, как водится, построил рядом добротный дом и заложил яблоневый и грушевый сад. Когда я первый раз увидел мельницу, усадьба уже находилась в упадке: дом мельника был разрушен и разграблен, сад зарос бурьяном, крыша мельницы прохудилась и работал лишь один жёрнов. Понятное дело, у колхозного крестьянства зерна было не так уж и много, но оно всё-таки имелось, поскольку трудодень оплачивался в основном пшеницей и рожью, так что надобность в мельнице к тому времени ещё не пропала.

Крутившаяся непрестанно турбина, сделанная на месте второго жёрнова, обеспечивала выработку электрической энергии. В 1923 году в Курапово приехал матрос Константинов²⁶ и организовал первый в этом месте кооператив «Курапстрой» (об этом я уже говорил ранее).

Примечание 26. Члены семьи Игумновых утверждают, что Константинов был сапёром, но поскольку он всегда носил матросский бушлат и бескозырку, он сохранился в памяти современников матросом. Конец примечания.

Керосин ещё долго оставался основным источником энергии и света. Электрический свет Курапово получило незадолго до запуска в космос первого советского спутника – где-то в середине пятидесятых, когда выше села Троекурова на той же Красивой Мечи была возведена межколхозная ГЭС. Место для строительства было выбрано неудачно, исходя из конъюнктурных и местнических соображений. Река в этом достаточно спокойном месте не обладала сильным энергетическим потенциалом. Чтобы увеличить этот потенциал, было решено ликвидировать «Курапстрой».

Рушить построенное у нас умеют намного лучше, чем строить. «Курапстрой» был в одночасье ликвидирован. Лишившись кураповской плотины, Красивая Меча слегка ускорила своё течение и частично удовлетворила запросы проектировщиков Троекуровской ГЭС²⁷. Зато уровень воды в реке катастрофически понизился, куда-то ушла рыба, а величественные ледовые исходы прекратились – лёд, не встречая на своём пути никаких препятствий, сплывал по мелководью украдкой, по-английски, не попрощавшись.

Примечание 27. Через несколько лет была построена Волжская ГЭС, благодаря которой возникла общая кольцевая система электроснабжения России, и Троекуровская ГЭС в свою очередь перестала быть нужной и была, как и «Курапстрой», ликвидирована за ненадобностью. Конец примечания.

Поездка на мельницу была для крестьян и особенно их ребятишек настоящим событием. Уже за километр до мельницы можно было слышать шум укрощённой реки. Чем ближе к мельнице, тем громче этот шум падающего с высоты на лопасти турбины водяного столба. В непосредственной близости от мельницы шум и грохот таковы, что приходится кричать, чтобы быть услышанным. Всё здание дрожит и трясётся, возле короба толпится народ, наверх по лестнице то и дело с мешком на спине поднимается заправщик и ссыпает зерно в короб. Внизу у короба с мешком стоит владелец и ждёт, когда зерно вернётся к нему в виде тёпло-молочного сухого порошка. В воздухе стоит белая и очень приятная на запах мучная пыль. Под потолком еле мерцает лампочка Ильича, которая для всех посетителей является всего лишь символом какого-то абстрактного технического прогресса.

Пылит на мельницах помолом,
Трясёт и жёрнов и привод -
И, падая, в бреду тяжёлом
Кружит седой водоворот²⁸.

И. Бунин «Речка»

Рядом с мельницей – масса подвод, распряженные лошади пасутся в придорожной траве, кругом раздаются крики и мелькают пятки ребятишек и девчонок, самые смелые из них знакомятся друг с другом и рассказывают, откуда приехали. Завязываются скоротечные знакомства, получаются интересные географические и краеведческие сведения.

Дорога на мельницу проходила мимо нашего дома, так что многие губинские и копыльские родственники и знакомые, едущие на помол и возвращающиеся обратно домой, останавливались у нас, чтобы дать отдохнуть лошадям, а заодно и попить воды и обменяться впечатлениями от жизни. Таким способом бабушка Семёниха поддерживала контакт со своей родной сестрой Настасьей и племянниками, оставшимися в Губино и Копыле. Обычно это случалось зимой, и гости, отчаянно топая и обивая валенки от снега и муки, входили из сеней в месте с клубами морозного воздуха и запахами овчины, сена и хлеба. Они сидели за столом, степенно пили чай и отвечали на многочисленные вопросы бабушки о том, кто как живёт, кто помер и отчего, и кто у кого народился. Чаще других заезжал племянник Иван Павлович – молодой и красивый парень, хромавший на одну ногу, и присосединявшаяся к нему из Старого Копыла – соседнего с Губиным села – племянница Нюра. С тех пор как бабушка ещё во времена первой русской революции вышла замуж и покинула село Губино, то есть проехала в телеге семь вёрст до Курапово, она навещала своё родное село не больше двух-трёх раз.

Первый вопрос, который задают человеку, не умеющему плавать: «У вас что – речки нет?». Когда человек отвечает, что да, так оно и есть на самом деле – в детстве у бедняги речки не было, то человека становится искренно жаль. Конечно, бывают и исключения: человек прожил всю жизнь рядом с водой, а плавать не научился. Но это уже, на мой взгляд, патологический случай.

Плавать в Курапово начинают очень рано. Как только человек начинает ходить, заботливые братцы и сёстры его тут же волокут в воду и начинают с ним играть, а заодно и обучать его (её) искусству плавания. У меня братцев-сестёр не было, но зато были ученики матери – они и на реке проявляли ко мне внимание. Так я за два или три дня научился держаться на воде с опорой на одну ножку: оттолкнёшься от дна и скользишь по воде, а потом и вовсе без опоры. После этого меня уже оставляли в покое. Смотрели только, чтобы я не заплывал слишком далеко от берега, «а то затянет под мост». Потому что самое песчаное и самое удобное место для купания располагалась в метрах двадцати от моста. Оно так и называлось: «На песке».

Когда мать однажды пошла на речку полоскать бельё и взяла меня с собой, я заскучал и от скуки украдкой полез в воду. Вокруг почему-то никого не было, хотя день был в самом разгаре. Когда мать собралась идти домой и оглянулась, то обнаружила, что сына рядом не было. Не было его и на берегу. Где же он?

– Боря-а-а!

Боря ей ответил, когда подплывал к противоположному берегу: мол, не беспокойся, я тут. Что там кричала и как меня ругала мать, я не слышал, потому что торопился доплыть до чужого берега и отдохнуть: старт был взят слишком бурный и слишком нерасчётливо я «грёб», а потому без привычки быстро выдохся. Но доплыл! После этого через семидесятиметровую водную нейтральную полосу мы с матерью начали дипломатические – правда, на повышенных тонах – переговоры. Мать настаивала на немедленной порке – иначе домой можно было не возвращаться. Я доказывал ей через речку, что пороть не за что, я ведь жив-здоров и переплыл первый раз в жизни речку. К тому же моста ещё не построили – как же я явлюсь на экзекуцию?

Это был железный аргумент в пользу малолетнего переговорщика. Матери надоело препираться, ей захотелось поскорее заполучить виновника обратно.

– Ладно, плыви обратно, чёрт с тобой! – крикнула она и села на травку наблюдать за возвращением уплывшего сына.

Через пять минут сын был уже на своём берегу. Когда он с опаской подошёл к ней, она обняла его и наказывать не стала. Ну, какое же это наказание – всего один-единственный подзатыльник?

После этого я ходил на речку без всякого сопровождения.

Мне исполнилось пять лет.

Река была для нас не только местом рыбалки, развлечения и укрепления здоровья – она была и местом самоутверждения. Кто быстрее в воде, кто глубже и дальше ныряет, кто может плыть со связанными руками и ногами, кто может плыть брассом, кролем, баттерфляем – всё это здорово развивало нас, формировало характер, учило преодолевать трудности, помогало самосовершенствоваться.

Григорьев Борис Николаевич