Глава 9
В коротких штанишках на помочах
Игры, забавы, проделки. Народ моего детства.
Для малолеток самой популярной игрой были «прятки». Детей в деревне было тогда много – практически в каждом доме было по два-три босоногих «огольца», и сколотить команду желающих поиграть не составляло никакого труда.
Для определения водящего существовали считалки. Путём жребия определялся участник, производящий расчёт – как правило, начиная с игрока слева. Например:
– На златом крыльце сидели царь, царевич, король, королевич, сапожник, портной. Кто ты есть такой? Говори поскорей, не задумывайся.
Игрок, на котором заканчивалась считалка, т.е. на которого падал последний ударный слог скороговорки, признавал себя, к примеру, «сапожником».
– С кого начинать? – спрашивал тогда «считальщик».
– С Коли-Седана.
– В какую сторону?
– По солнцу.
И считальщик, тыкая рукой в грудь Коли-Седана, начинал проговаривать считалку по ходу солнца. На кого падал последний её слог, выходил из круга. Расчёт продолжался до тех пор, пока считалка не выводила из круга всех, кроме одного. Вот ему-то и приходилось водить или, как у нас выражались, маяться.
Играющие становились в круг, и выборный считальщик (всё по справедливости!), в зависимости от договорённости – с кого начинать и в какую сторону, начинал тараторить слова считалки, соразмеряя каждый ударный слог с касанием участника рукой в грудь. Тот, на ком кончалась считалка, выбывал из круга, и тогда считалка возобновлялась в уменьшенном составе и продолжалась до тех пор, пока не выбывал последний счастливчик, а оставшийся становился ведущим.
Ведущего можно было выбрать и с первого раза. Для этого нужно было применить другую считалку:
– Вышел месяц из тумана, вынул ножик из кармана. Буду резать, буду бить, всё равно тебе водить.
Далее мы договаривались, какое время должно быть предоставлено на то, чтобы успеть хорошенько спрятаться. Если место для игры было богато различными постройками, кустами или высокой густой травой, то время для этого отпускалось минимальное. Ведущий, закрыв глаза руками и обернувшись лицом к «кону» – глухой стене, к калитке или стволу дерева, громко считал, к примеру, до двадцати. После этого он произносил сакраментальную фразу:
– Раз, два, три, четыре, пять, я иду искать. Кто не схоронился, я не виноват, – и отправлялся на поиски схоронившихся.
Не успевший схорониться в срок предъявлять претензии к ведущему не имел права. Каждый обнаруженный ведущим игрок должен быть застукан, то есть, ведущий должен был подбежать к кону, прикоснуться к нему рукой и сказать: «Палочки-выручалочки Витя». Неудачно спрятавшийся Витя становился следующим потенциальным кандидатом маяться, то есть, водить независимо от того, застукают ли после него остальных игроков, или они отметятся у кона раньше ведущего. Если же игра идёт с выручалкой, то у Вити был шанс миновать участи ведущего. Так если спрятавшийся игрок успеет добежать до кона прежде ведущего и прокричать: «Палочки-выручалочки за себя и за всех», то все застуканные автоматически «амнистировались», и игра возобновлялась с тем же ведущим.
В прятки играли все – и мальчишки и девчонки.
Весьма популярными были у нас и «салки». Как правило, в эту игру мы играли на больших народных гуляньях, которые, кстати, тоже имели название «улица». Бегать и догонять друг друга просто так, на лужайке, было не интересно. Куда интересней было гоняться друг за другом вокруг большой толпы взрослых и сочетать сразу две игры – «салки» с «прятками»! Нужно было ловко врезаться в массу подвыпивших и весело отплясывающих взрослых, затаиться там, а потом время от времени выныривать и узнавать, не поменялся ли ведущий. А ведущий мог уже давно «осалить» какого-нибудь игрока и сам уже выступал в роли преследуемого, но ты об этом не знаешь, продолжаешь убегать от него и ... доверчиво попадаешь прямо в объятия «охотника». Элемент неизвестности придавал игре характер жуткой интриги, заводил и наэлектризовывал нас до самых пяток. Взрослые относились к нам вполне снисходительно, даже если мы наступали им на ноги, толкали и иногда мешали танцевать. Так было принято, они сами когда-то играли в «салки с прятками», и мы мирно уживались с ними, как селявки20 с сазанами.
Примечание 20. Селявка на кураповском языке - это уклейка. Конец примечания.
Игра в «салки» практиковалась в воде во время купанья. Весь «кайф» состоял конечно в умении нырять под воду. Под водой скорость передвижения увеличивалась, и выигрывал, конечно, тот, кто владел этим мастерством лучше других. Большим мастером подводного плаванья считался Толька– Арбуз, который мог пробыть под водой минуту и больше.
Следующей увлекательной игрой была игра в «чижика». Она была исключительно мальчишечья, и играли в неё только вдвоём. Для игры нужно было изготовить биту – т.е. срезать прут толщиной в палец и длиной около метра и заострить его с одного конца, а потом отрезать от того же прута «чижик» длиной 10 см и заострить его на конус с обоих концов. Ведущий и водящий определялся с помощью какой-нибудь считалки. Прежде чем начать игру, надо было изобразить кон, для чего на земле чертился круг диаметром в полтора-два метра. Водящий уходил в поле маяться, а ведущий оставался на дежурстве у кона.
Подковырнув битой «чижа» и подбросив его вверх, ведущий должен был попасть по нему на лету и ударом отослать его в поле. Если ведущий в самом начале игры промахивался, и «чижик» падал на землю, то игроки сразу менялись ролями. Если «чижик» улетал в поле, то водящий мог попытаться его поймать на лету, что удавалось только весьма ловким игрокам, и маета для водящего кончалась. Если поймать «чижика» не удавалось, то его с места приземления нужно было одним броском попытаться вбросить в круг. При этом ведущий имел право мешать этим попыткам и отбивать его на лету, а если промахивался, то, не прикасаясь рукой к «чижику», лёгким ударом по его кончику заставить его подпрыгнуть вверх и опять ударом биты отправить его ещё дальше от кона.
Игра продолжается до тех пор, пока маящемуся не удастся возвратить «чижик» в круг. После этого игроки меняются ролями, и игра возобновляется с новой силой.
Играли мы и в городки, с увлечением «распечатывая» «письма», разваливая «бабку в окошке» или «откусывая» кусочек «колбасы», тренируя меткость и накачивая мышцы на руках; и в какую-то разновидность травяного хоккея, и в штандры, но больше всего увлекались лаптой. Сейчас лапту, исконнюю русскую забаву здорово подзабыли, уже не одно поколения мальчишек в России и понятия не имеют, что это за слово такое – «лапта», не говоря уж о том, как в неё играют. А напрасно: русская лапта ничуть не хуже, а в некоторых моментах и лучше, чем монотонный американский бейсбол. Вообще, лапта появилась намного раньше бейсбола, и последний можно рассматривать лишь как американскую разновидность лапты.
В лапту мы начинали играть, как только на выгоне просыхала земля, и кончали сезон в первую осеннюю слякоть. В лапту, как известно, играют две команды, в каждой команде может быть не менее трёх-четырёх, но не более восьми-девяти игроков (по моему мнению, оптимальное число шесть). Для игры в лапту нужно очень мало: а) мяч – лучше всего теннисный или, как мы его называли в детстве, обшитый, б) одна круглая, ровная – без всяких утолщений – бита толщиной не более трёх с половиной сантиметров и длиной около метра и в) любая более-менее ровная площадка метров 40 на 60.
Обычно команды набирали двое самых сильных и ловких игроков-соперников. Они становились матками – капитанами, а остальным предоставлялось право к ним «наниматься». «Наём» происходил следующим образом. Рядовая масса участников игры разбивалась на пары, составляемые из более-менее равносильных, на взгляд игроков. Пары, обнявшись за плечи, отходили в сторону и шёпотом, так чтобы не слышали «матки», присваивали друг другу «наёмные» прозвища: луна-солнце, яблоко-груша, веялка-сеялка, бык-лошадь. Потом они подходили к «маткам» и громко вопрошали:
– Матки, матки! Чьи заплатки?
– Мои, – говорил один из капитанов.
– Что выбираешь: луну или солнце (вариант: «За луну или за советскую страну?»)
– Луну.
«Луна» отходила к одному капитану, а «солнце» – к другому.
Когда набор команд заканчивался, решался вопрос о том, какая команда будет играть, а какая – водить. Для этого один из капитанов брал биту, подбрасывал её в воздух и ловил рукой, зажимая пойманное место в кулак. Капитан-соперник должен был схватиться за биту повыше. Так они по очереди мерили биту кулаками. Выигрывал тот, кому доставался верх биты, а проигравшая команда, за исключением одного игрока, шла водить в поле.
Лапта развивала у нас ловкость, точность, меткость, глазомер, выносливость, силу, чувства здорового риска, ответственности и коллективизма.
Кстати о штандрах. Мне не приходилось видеть эту игру в других местах, не находил я никакого упоминания о ней и в книгах. Может, это было чисто кураповское изобретение? Правила игры были очень простыми, но сама игра достаточно спортивной и увлекательной. Количество игроков может быть от двух до бесконечности. С помощью считалки определяется маящийся, все участники собираются в очерченный круг диаметром три-четыре метра, один из самых сильных и ловких игроков подбрасывает над собой «свечкой» мяч, и все разбегаются в разные стороны как можно дальше от круга. Водящий должен поймать мяч – не важно, как: то ли не допуская его приземления, то ли после подпрыгивания его от земли – и сразу крикнуть: «Штандр!». При этом магическом слове все игроки замирают на месте в той позе, в какой их застало это слово. Водящий, с того места, на котором он поймал мяч, должен теперь осалить – попасть им в кого-нибудь из игроков. После этого он сам и остальные игроки должны «невредимыми» вернуться в круг. Осаленный игрок автоматически становится водящим. При осаливании он мог поймать мяч и тоже использовать магическое слово «штандр». Если при этом он найдёт хоть одного игрока, не успевшего вернуться на базу в круг (на кон), то должен осалить его мячом. Если водящий промахивается, то игра возобновляется из круга по новой с тем же водящим.
Игра была хороша тем, что в ней могли принимать участие и большие, и маленькие, и мальчишки, и девчонки. Откуда взялось слово «штандр» и что оно означало, неизвестно. Скорее всего, его придумал какой-нибудь кураповский фантазёр-мальчишка.
Одно время все кураповские мальчишки забавлялись «катанием обручей». В ход пошли обручи с рассохшихся, а то и вполне пригодных бочек. Обруч нужно было катить впереди себя «рогачиком», сделанным из толстой упругой проволоки. Иногда соревновались в скорости, но тут нужно было иметь чуткую руку, чтобы не оттолкнуть обруч от себя. Отстал рогачик от обруча – проиграл. Сейчас это кажется не очень забавным занятием, но тогда всё казалось интересным.
Забавы наши иногда были и опасными. Как-то кто-то раскопал в одном из дворов кучу боевых патронов, оставленных ещё с войны нашими доблестными солдатиками или украденных у них и припрятанных на «всякий случай». Тут же пошли за речку в Зайцевский лес, разожгли на опушке большой костёр и бросили патроны в огонь. Попрятались по кустам и ждём. Скоро началась пальба, над головами засвистели настоящие пули. Кто-то вспомнил, что надо было пересчитать патроны, а потом считать выстрелы, чтобы знать, когда можно было выходить из укрытий. Но на это ума не хватило, и вот теперь мы сидели в кустах и боялись высунуться: было тихо, но вдруг если какой-то патрон ещё не разорвался? Дураки, одним словом!
Слава Богу, всё кончилось благополучно.
Предметом вожделения каждого мальчишки был кнут. Не простой кнут, а ремённый, длинный – не короче 3-х метров, – как у пастуха. Нужен он был, конечно, больше для забавы, для «понта», потому что пасти животных не приходилось, овец, коз и коров пасли общинно. Выйти на улицу, волоча за собой длинную змею, небрежным резким движением подать кнут вперёд и, не дав ему полностью развернуться, сделать резкую подсечку назад. Хлоп! Вот что нам нужно было! Для пастуха это было способом подогнать, подстегнуть шалую корову, а для нас – всё равно, что взойти на пьедестал почёта.
Но кнут было удовольствием практически недоступным. Для его изготовления нужно было иметь массу свиных ремешков, разрезанных на полоски шириной 3-4 мм, замоченных в рассоле, а затем просмолённых в варе, смоле. Плетение кнута было довольно сложным ремеслом. Сначала нужно было замысловатым узором сплести основу кнута из 6-8 ремешков длиной около 1 м, потом количество ремешков уменьшалось до 4-6 (ещё 1 м), 3-4 (ещё 1 м), и двух, а на конце привязывался одиночный с полметра ремешок, к которому крепилась тонкая косичка из конского волоса. Она-то и давала главный эффект – хлопок. Косичку надо было тоже добыть: сходить на конюшню и выдернуть из хвоста какой-нибудь конской особи пучок волос – но так, чтобы не «схлопотать» копытом в морду лица. Одним словом, счастливых обладателей таких кнутов в Курапово было не больше, чем владельцев в нынешнем селе мотоциклов.
Развлекались мы и ещё одной забавой, название которой запамятовал. Выстраивалась по росту живая цепочка ребятишек – в голове цепочки самый высокий и сильный, в конце – самые маленькие. Все крепко брали друг друга за руки и всей цепочкой, друг за другом, бежали вперёд, набирая скорость. Когда скорость оказывалась достаточно высокой, передний, самый сильный, резко уходил влево и начинал делать «подсечку», разворачивая цепочку по радиусу. Следующий за ним по росту делал то же самое, т.е. тянул цепь на себя и ещё больше усиливал эффект «подсечки». Чем дальше от центра находилось звено цепи, тем больший радиус она описывала, причём скорость развёртывания для коротеньких ножек малыша, болтавшегося на «хвосте», оказывалась непосильной, и он, как правило, спотыкался и падал. Такая забава часто кончалась для бедолаги разбитым носом или ссадиной на теле.
А игра в «войну»? Ею тогда увлекались все, и основная проблема состояла только в том, чтобы уговорить кого-нибудь из нас играть «немцев» или «белых». Все хотели быть «нашими» и никто не хотел быть «фашистом» и «буржуём». Дело решал жребий (орёл или решка) или считалка, и в роли «своих» и «чужих» приходилось выступать по очереди.
Вставала во весь рост и проблема издержек игры в «войну» – это истоптанные огороды, испорченные грядки, раздавленные огурцы и помидоры. Наши «полководцы», естественно, не могли вдаваться в такие детали, как выбор театра военных действий, и приходилось довольствоваться тем, что было в наличии. К тому же война не знает различий между вскопанным огородом и необработанной землёй, а взрослые всегда выдвигали к нам совершенно необоснованные претензии. Но какая же война обходится без потерь?
События на полях «сражений» развивались с такой неумолимой последовательностью, что однажды мы даже дошли до того, чтобы в качестве оружия использовать самодельные самопалы! Брали медную трубку, наглухо заколачивали её с одного конца и прикрепляли к «рукоятке» или «прикладу». В «казённой» части трубки пропиливали маленькую дырку, забивали её с дула соскобленной со спичек серой, клали пыж и заряжали свинцовыми шариками или рублеными гвоздями. В дырку насыпали для поджига ту же серу, отводили ударник на резинке назад и бабахали! Что толку орать во всё горло «пух-пух!» или «кх-кх!» и доказывать, что ты первым обнаружил противника и «убил» его, если противник нагло отказывается выбывать из игры и утверждает, что ты промахнулся? Другое дело самопал: влепишь кругляшку из свинца или рубленых гвоздей в лоб или какую-нибудь другую часть тела – тогда уж не отвертишься и не скажешь, что в тебя не попали!
К счастью, кто-то из старших ребят вовремя вмешался в наши намерения и отговорил от такого натурализма в подражании взрослым. Самопалы стали стрелять исключительно холостыми зарядами или использоваться на «охоте» за воронами и воробьями.
Найти себе занятие или придумать развлечение не представляло для нас никакого труда. Само отсутствие прогресса на селе мы обращали в свою пользу. Например, Колька Шальнев по кличке Седан придумал увлекательную игру по дублированию учётов Лебедянского ГАИ. Участники игры соревновались между собой в том, кто больше запишет регистрационных номеров автомашин, курсировавших в послевоенное время по деревенским трактам. В конце недели подводились итоги игры, и определялся победитель. Самый удачливый из нас мог тогда похвастать списком на семь-восемь, максимум на десять, машин. В эту игру мы играли года два, а потом, когда автомобилизация страны быстро пошла вперёд, игра зачахла на корню: объектов охоты стало, хоть прудом пруди, и интерес к ним пропал незамедлительно.
Чисто «девчачьей» игрой считалась игра в вышибалы – для ловких и юрких мальчишек она была слишком статичной и нудной. Если какой-нибудь мальчишка «нанимался» играть в вышибалы, его тут же окружали сверстники в коротких штанишках и хором затевали нудную и бесконечную припевку:
– Тили-тили тесто, жених и невеста, тесто засохло, невеста издохла!
Мало кому удавалось «выдержать характер» и не сбежать от стыда в огород. Дружба с девчонками считалась предосудительной, и тот, кто выбирал себе в партнёры по игре представителей слабого пола, подлежал беспощадному остракизму. Мальчишечья компания была для него надолго заказана.
Настоящие теннисные мячи были у нас тогда большой редкостью, их привозили из самой Москвы, и редкие счастливые обладатели дрожали над ними, как над сокровищем. Играли в основном в тряпочные мячи, но игра от этого не становилась скучнее. Поэтесса Агния Барто, у которой маленькая Таня громко плачет над упавшим в воду мячиком, должна была бы внести кардинальные изменения в кураповскую версию стишка: наша Танюшка плакать бы не стала, она просто, не задумываясь, сиганула бы за ним в любую воду!
Ну, и, конечно же, девчонки играли в «дочки-матери», шили тряпичные куклы и возились с ними с утра до вечера. Каждая стекляшка, бусинка или цветная ленточка была у них на вес золота, парчи или хрусталя. Для некоторых девчонок куклами служили живые младенцы, но младенцев в пятидесятые годы было не так много, потому что большинство сельских мужиков остались навсегда лежать в чужих землях.
В старшем школьном возрасте к нам пришли другие игры и увлечения: мы с энтузиазмом осваивали волейбол и футбол, а зимой – лыжи и хоккей на льду. Надо сказать, что со спортивным инвентарём вообще, а с зимним, в частности, у нас было бедновато. Салазки были почти у каждого, а вот лыжи и коньки – у самых избранных. Настоящие клееные лыжи распределялись по школам да спортобществам, и купить их обычному деревенскому мальчишке было просто невозможно. Вероятно, сказывался дефицит древесины в стране. Кое-кому отцы мастерили лыжи из берёзовых дощечек: выстругав дощечку, они совали её в кипяток и загибали носок. Для неразумной малышни такие лыжи годились вполне, но тех, кто понимал в лыжах толк, эти самоделки, конечно, не устраивали.
Самой распространённой маркой коньков были «снегурочки». Но самыми лучшими считались «дудки» («канадки») и «ножи» («норвежки» или беговые). Их привозили, как и всё хорошее, из Москвы. Если на «снегурках» можно было кататься по любому льду или по любой укатанной или обледенелой дороге, то «дудки» и «норвежки» годились только для гладкого, как зеркало, льда. Таковой предоставляла нам в пользование река в первые дни своего замерзания. Когда же выпадал снег, мы пытались его разгребать и поддерживать нашу игровую площадку по возможности чистой до самой весны. Естественно, коньки были без ботинок – мы привязывали их к валенкам, что, кстати, было очень практичным с точки зрения предохранения от ушибов во время хоккейных баталий. Позже, конечно, кое у кого стали появляться «дудки» и на ботинках.
Хоккейные клюшки мы вырезали из веток черёмухи, ясеня или вяза, и выглядели они солидно – как дубинки крестьян из армии Болотникова. Играли мы, естественно, в русский хоккей по правилам футбола, но наша увлечённость от игры была ничуть не меньше, чем у какого-нибудь детского спортивного общества «Динамо».
Первым моим спутником по играм стала двоюродная сестра Ирина, дочка дяди Коли и тёти Кати, которая вместе со своим братцем Евгением и сестрой Линой гостила во время и после войны в Курапово, проживая по очереди то у бабки Семёнихи, то у своей тёти Шуры (Гараниной).
Из рассказов матери мне известно, что наши с кузиной люльки в избе были подвешены к потолку рядом, а потому ритм нашей малосознательной, но кипучей деятельности во многом совпадал. Вероятно, это соседство в самом раннем детстве заложило основу для нашей духовной близости в будущем. Ирина и в школьные годы не забывала приезжать из Тарасовки в Курапово. Это она научила меня танцевать популярные в пятидесятые годы танцы. Вместе с ней мы готовились и поступали в институты, а, будучи студентами, довольно часто, пока не обзавелись семьями, навещали друг друга или встречались на студенческих вечерах.
Говорят, что задолго до того, как научиться говорить, мы с Ириной придумали слово «айс» и успешно общались между собой при помощи этого единственного слова. Удивительно, что мы овладели им одновременно и манипулировали им ничуть не хуже любого папуаса или затерянного в Замбези племени «тумба-юмба», словарный запас которых не намного превосходил вокабуляр Эллочки-Людоедки.
Мы просыпались и кто-нибудь из нас произносил:
– Айс!
– Айс! – с приветственной интонацией отвечал другой.
Вкусив, что Бог послал, вернее, что давали родители, мы от радости начинали дрыгать ножками и орать это самое слово до тех пор, пока нас не выносили гулять. Если нам что-то не нравилось, то мы, тут же солидаризируясь друг с другом, «айсовали» об этом родителям. И наоборот, когда мы чем-то восторгались, то спешили засвидетельствовать свои чувства всё тем же восклицанием. Слово было ёмким по смыслу и в зависимости от ситуации и контекста могло означать, что угодно.
Потом, когда я стал студентом иняза, мать в шутку говорила, что предпосылки к изучению иностранных языков у меня проявились уже в младенчестве. Ведь магическое слово «айс» и на немецком и на английском языках означает «лёд».
Вторым по счёту товарищем стала снова девочка. Её звали Люся, она была внучкой бабки Борисихи, к которой сын Иван и невестка Наташа частенько подкидывали своё чадо из Москвы. Люся была девочкой молчаливой, сосредоточенной и спокойной, то есть типичным флегматиком. Тем не менее, мы умудрялись спорить, ругаться и даже драться между собой. Вероятно, происходило то самое слияние флегматичного города с сангвиническим селом, о котором тогда много говорили с партийных трибун. Последнее столкновение с Людмилой произошло в шестидесятилетнем возрасте: москвичка прибежала ко мне «жаловаться» на нашего козлёнка, якобы откусившего на её огороде ветку вишни. (Сейчас Людмила присматривает за 90-летним отцом, который несмотря на свой возраст, трудится на огороде и поёт песню «Помирать нам рановато»21).
Примечание 21. В 2019 г. Иван Павлович скончался. Конец примечания.
Но девчонки меня окружали до тех пор, пока во мне не проснулось мужское начало. Как только оно дало о себе знать, так мне тут же стало стыдно водиться с ними. Возникла потребность окружить себя подобными себе. Естественным товарищем по играм стал, конечно, двоюродный брат Митька. Он был старше меня на два с половиной года, но это для меня не имело значения. Митька тоже был не очень привередлив и принял меня в свою компанию, часто выступая в качестве «патрона» и заступника.
Митька жил на хуторе, т.е. в переулке, что напротив нашего дома. Я часто приходил поиграть к нему и его товарищам – Ёрке Кроликову и Тольке-Арбузу. Они тоже были на полтора-два года старше меня, но охотно брали меня в свою компанию. Ходить играть к Митьке было далеко и опасно. По пути нужно было преодолеть два препятствия – своеобразные Сциллу и Харибду. Пройдя метров двести по переулку или хутору, я останавливался перед домом бывшего кулака и нашего соседа Михаила Максимовича и осматривал диспозицию. Если она была благоприятной, то есть, если его петух был занят мирным обхаживанием своих кур, то я, не теряя времени, быстро прошмыгивал мимо «Сциллы» и бежал дальше. Но бывало и так, что петух неожиданно выбегал из-за плетня и перегораживал мне путь. Тогда начиналась игра в «непускалки»: я пытался обойти его по противоположной стороне переулка, а петух, отлично владея искусством тактики, мгновенно угадывал мой маневр и снова оказывался перед моим носом. Я знал, что идти напролом не имело смысла, потому что эта чёртова птица умела хорошо драться. Уверен, если бы её приобщить к соревнованиям бойцовых птиц, его хозяин бы вмиг озолотился. Она грозно, как орёл, клекотала, по-боевому распускала перья, надувалась, краснела, как индюк и делала подскок вверх. После этого петух устремлялся на противника, то есть, на меня и больно клевал в ногу. При удачном подскоке он мог клюнуть и в глаз, так что шутки с ним были плохи.
– Митька! – орал я во всё горло, еле сдерживая слёзы.
До Митькиного дома было далеко целых сто метров, и мой призыв о помощи не всегда достигал его ушей. Иногда на помощь приходил Толька-Арбуз – его дом находился ближе, а иногда помогала отогнать обидчика какая-нибудь проходящая мимо баба, и я с облегчением на душе, сломя голову, бежал подальше от опасного места. Вот тут-то и подстерегала меня Харибда. Я был всегда настолько расслаблен удачным прохождением КПП «Сцилла», что забывал о следующем, охраняемом козлом Гаврилы Борисовича, соседа тёти Шуры. Козёл почему-то не ходил в стадо – вероятно, из-за своего противного нрава, и всегда слонялся вокруг дома в поисках возможностей совершить какую-нибудь гадость. Пару раз он сшибал меня рогами и пытался топтать ногами, нанося материальный ущерб в виде царапин, ссадин и порванной лямки штанов. Но моральный ущерб по сравнению с материальным не шёл ни в какое сравнение. При одном виде козла меня бросало в дрожь. Козёл был самим воплощением чёрта, которого я увидел на иллюстрациях к произведению А.С. Пушкина «Сказка о попе и работнике его Балде».
Козёл узнавал меня сразу. Он не блеял, не мекал, а молча, с противной ухмылкой на своей козлиной морде шёл на меня и тряс бородой. Ноги мои врастали в землю, я замирал на месте и как кролик удава ждал приближения врага. И если в этот момент не выбегал Митька, или не появлялся ещё какой-нибудь спаситель, то дело вполне могло бы кончиться «летательным» исходом. Я был для козла слишком лёгкой добычей, при желании он мог так наподдать меня рогами, что я бы отлетел от него на несколько метров.
Обычно хуторские играли в «войну», прятки и казаки-разбойники. Когда игры надоедали, то «хуторяне» начинали планировать набег на чей-нибудь огород. Чаще всего объектом наших интересов были огороды Гаврилы Борисовича и Турок, соседей тёти Шуры слева и справа. У Гаврилы Борисовича рано подрастали огурцы, созревала «папировка», наливались подсолнечные семечки, а у Турок нас привлекала скороспелая дуля. Кстати, дуля, сорт мелкой груши, стояла на границе двух огородов, и её принадлежность к «турецкой» стороне нашей стороной всегда оспаривалась.
К огурцам мы пробирались по-пластунски, тем более что заборов и изгородей между огородами не было. Участки отделялись большими лозинами и липами, которые мы использовали как плацдарм для получения доступа к соседским яблокам. Мы залезали на деревья и с нависавших над яблонями сучьев легко доставали вожделенные плоды. Этот путь назывался у нас «воздушкой».
Соседи были начеку и зорко следили за нашими передвижениями, так что рискованные предприятия заканчивались чаще всего нашим позорным бегством с театра военных действий и «крупным» разговором с родителями. Место для убежища было чрезвычайно удобным, мы бежали на зады, к которым примыкало колхозное поле с подсолнечником. Оно простиралось на сотни метров, и найти нас в нём было практически невозможно. Мы выходили из него в каком-нибудь безопасном месте, где нас никто не ждал, и возвращались домой, как ни в чём не бывало. Когда тётя Шура или мать Тольки-Арбуза по жалобе пострадавших приступали к Митьке или Тольке с расспросами, то они, не моргнув глазом, напрочь отрицали содеянное и говорили, что «турки» приняли за нас каких-то других ребятишек.
Однажды мы сделали набег на один из дальних огородов, где по сведениям Митьки наливались соком кукурузные початки.
– Ох, Борькь, и сладкая эта кукуруза! – закрыв от умиления глаза, убеждал меня Митька в необходимости полакомиться неизвестным «фруктом»22.
Примечание 22. На кураповском наречии слово «сладкий» одновременно являлось синонимом слова «вкусный». Конец примечания.
Слева направо: Юра и Коля Шальневы, Саша Лукашков (1955г.)
Огород с кукурузой находился на другой стороне хутора, поэтому мы прошли сначала на зады и уже оттуда беспрепятственно, где ползком, где пригибаясь, проникли на нужный участок. Кукуруза стояла плотным частоколом на небольшой площади и хорошо маскировала нас от постороннего взгляда. Однако початки находились на недосягаемой для нас высоте, и чтобы достать до них, нам пришлось браться за стебли и нагибать их к земле. Это нас и погубило. Только Митька положил один початок за пазуху, как за моей спиной раздался голос:
– Вы что тут делаете?
Я обернулся: в двух шагах передо мной стояла Инга, московская племянница хозяйки огорода, высокая длинноногая девица лет на семь-восемь старше нас! Ответ на такой тривиальный и риторический вопрос вряд ли требовался, и мы с Митькой, пренебрегая правилами вежливости, бросились бежать. Митька куда-то исчез сразу, как будто сквозь землю провалился, а я заметался по огороду, как неразумный заяц, выбирая не самый безопасный путь к отступлению, и немедленно стал объектом преследования длинногачей Инги.
Мне всё-таки удалось выбраться на проулок, потом – на хуторской порядок, а оттуда – зайцем прямиком поскакать по направлению к дому. КПП «Сцилла» и «Харибда» были пройдены мгновенно и без всяких приключений. Достигнутая было на огороде фора в десяток метров на прямой дистанции стала постепенно сокращаться: всё-таки разница в возрасте и длине шагов была существенной. Кроме того, как мне стало известно потом, Инга занималась в Москве лёгкой атлетикой. Но деревенская выправка тоже чего-то стоила, кроме того, меня подгонял страх, и я припустил к дому с удвоенной энергией.
К финишу мы пришли почти одновременно. Я замешкался у калитки, и не смог во время просклизнуть во двор под защиту «крепостных» стен, и тут же почувствовал на спине руку Инги.
– Ага, попался!
Всё-таки неприятное это чувство попадаться с поличным! Слава Богу, мне не пришлось больше испытать в жизни такого стыда и позора, какой я испытал в раннем детстве при уличении в совершении «кукурузной» кражи! Впрочем, говорят, что чувство стыда с возрастом притупляется. Не знаю. Как говорят англичане, ит дипендз.
Вечером я получил от матери выволочку и дал ей твёрдое обещание в чужие огороды больше не лазить. Каюсь, выполнить это обещание было очень трудно – почти невозможно. Соблазн получения вкусной подножной подкормки для вечно полуголодного мальчишки был слишком сильным. Кроме того, лазание по огородам рассматривалось нами как своеобразный спорт, связанный с приятно-жутким ощущением перегонки адреналина в крови.
Попутно хочу порассуждать на тему воровства и баловства. В обществе эта тема по-настоящему никогда не обсуждается. Она принадлежит к тем болезненным проблемам, о которых все знают, но стараются не говорить, а если и начинают дискутировать, то говорят не о коренных причинах, а её симптомах – как о вреде курения или о злоупотреблении алкоголем.
Девяносто процентов краж (если не больше) у нас в стране совершалось и, возможно, совершается до сих пор на почве обездоленности населения государством. Пусть читатель не сомневается – автор всей душой выступает за сильное государство, призванное защищать своих граждан, обеспечивать слабых, старых и больных и регулировать, а не созерцать безучастно экономические и политические процессы в стране. В нашей истории, к сожалению, власти чаще всего выступали в ипостаси насильника и вымогателя и с успехом продолжают это дело и поныне. И при советской власти, и при «демократах» народу не хотят платить по труду. Платят по-прежнему, по понятиям.
А народ наш внешне терпел это и терпит пока, но внутренне никогда не мог с этим примириться и при первой возможности старался компенсировать себя за поборы и недоплату несанкционированным присвоением государственного или общественного имущества, то есть тривиальной кражей. Никто никогда не подсчитывал ежегодный ущерб от этих краж по всей стране великой, но думаю, он мог бы сравниться с наблюдаемой в нынешние дни утечкой капитала за границу, а может быть, и переплюнул бы её в несколько раз.
Взять у государства, особенно по месту своей работы (что охраняешь, то и имеешь!), в сознании народа никогда по-настоящему и не ассоциировалось с воровством. И не ассоциируется до сих пор. Нельзя доводить народ до ручки. Плати ему за работу так, чтобы он мог содержать себя и свою семью, тогда общественное сознание у него будет настолько высоким, что он поймёт, что воровать у государства – это, значит, подрывать собственное благополучие. Наше же государство до сих пор идёт путём наступления на горло народу и не даёт ему никак оправиться то от одного потрясения, то от другого. Политика бомжирования народа и приводит к тому, что страна превращается в сборище злоумышленников, которые, в отличие от чеховского героя, свинчивают уже не гайку на грузило, а целые рельсы или километры свинцового кабеля.
Так вот, о воровстве. Мы, ребятишки, к сожалению, не считали особенно зазорным заглядывать в чужие огороды, но не потому, что были уже испорченными и пропащими экземплярами, а потому что были глупы и слабы. Потому что нами никто не занимался, и мы организовывали свой досуг сами. На своём детском уровне мы тоже пытались восстанавливать справедливость.
Мы видели каждый день, как несправедливость убивала взрослых. Чтобы выжить, им нужно было красть и обманывать: украдкой скашивать в недозволенном месте клочок сенца для коровы, втихомолку рубить в лесу дерево на дрова, засыпать в карман зерна и принести его домой для пополнения тощего трудодня, принести с работы в подоле кормовой свёклы, сноп соломы или мешочек колосков, утаить от налогообложения лишнюю овцу, завысить результат выполненной работы. Законно приобрести, купить, заработать или выписать что-то было не возможно – можно было только украсть. И вся страна крала. Если бы был жив Карамзин, то и сейчас на вопрос, что же делается в России, он бы ответил, как и двести лет тому назад: «Воруют-с!».
Мимоходом ещё одно наблюдение. Несмотря на то, что народ в сороковые и пятидесятые годы жил намного хуже, чем теперь, что хищения социалистической собственности были распространены чрезвычайно широко, тем не менее, кражи частного имущества случались чрезвычайно редко. Воровать у своего ближнего считалось тогда делом последним, чего не скажешь о времени текущем. Считаю, что уровень сознания за последние пятьдесят лет не только не повысился, а, наоборот, здорово упал.
В колхозе украсть было почти нечего, поэтому основным объектом кураповских «преступников» стал соседний совхоз им. 15-летия Октября. Совхоз находился рядом, но был так далёк от кураповских колхозников, словно находился в другом государстве. В совхозе платили зарплату деньгами, а не виртуальными трудоднями; в совхозе был нормированный рабочий день и отпуска, совхоз помогал рабочим в приобретении жилья, топлива, путёвок в санаторий и детские ясли; совхоз утопал в яблоневых садах, вишневых, клубничных и смородиновых плантациях и собирал большие урожаи. В глазах кураповских жителей рабочие совхоза уже жили при коммунизме.
Такое положение должно было неизбежно привести к конфликту – разрыв между колхозной и совхозной формами собственности был слишком вызывающ и несправедлив. Каждый конфликт тяготеет к тому или иному разрешению. В данном случае выход был вполне очевиден: начались лихие татарские набеги на совхозские сады. Народу тоже хотелось съесть яблочка, вкусить горсть вишни и сварить смородиновое варенье. Все жители окрестных колхозных деревень дружно набросились на сады и плантации.
Совхоз защищался, как мог, он обзавёлся охраной с собаками и ружьями и объездчиками, ощетинился заборами и шлагбаумами, но это только раззадоривало кураповцев. Самые предприимчивые пробирались в сады ночью и уносили яблоки центнерами прямо со складов, а потом продавали их на московских рынках. Яблоки добывали все – от мала до велика, и ничего с воровством поделать было невозможно. Ни суды, ни милиция, ни нагайки объездчиков отпугивающего эффекта на воришек не возымели. Так продолжалось до тех пор, пока колхозы не начали присоединять к совхозу. И сразу положение нормализовалось. Воровство сошло постепенно на «нет».
Митька был большой мастер на всякого рода кодлы и забавы. Самой любимой забавой считалась стуколка. Мы выбирали дом какой-нибудь одинокой старушки или вдовы, незаметно крепили к ручке оконной рамы стуколку – картошку, яблоко или кусок дерева, оставляя её свободно висеть в виде маятника, привязывали к ней конец нитки десятого номера, а потом, распустив с катушки нитку, уходили метров за двадцать-тридцать от выбранного объекта и прятались за куст, забор или угол дома.
Выждав время, когда хозяйка дома укладывалась на ночлег, мы приступали к реализации своей затеи. Натянув нитку, слегка дёргали её за конец, раскачивая стуколку. Некоторое время спустя дверь дома осторожно открывалась, на пороге появлялась баба в исподнем и громко спрашивала:
– Кто тут?
Молчание.
Никого не обнаружив, хозяйка уходила и укладывалась спать. Выждав минут пять-семь, мы повторяли стук, и заспанная хозяйка опять появлялась с тем же вопросом на пороге. Так мы повторяли розыгрыш до тех пор, пока разыгрываемая не догадывалась, в чём тут дело, и с руганью не обрывала нашу снасть. Это нас нисколько не обескураживало нас – на катушке оставалось ещё достаточно много нитки, вечер только начинался, объектов для розыгрыша было сколько угодно, и всё развлечение было впереди.
С Митькой мы мастерили рогатки и выходили на охоту на воробьёв и ворон. Из ствола бузины изготавливали трубки, которые использовали потом как амазонские индейцы – только вместо отравленных стрел применяли горох, ягоды незрелой черёмухи или той же бузины. А если один конец трубки закрыть деревянной пробкой и проколоть в пробке иголкой тонкое отверстие, то можно было использовать её по принципу насоса как брызгалку. Естественно, мы умели делать из прутьев акации лук. Для стрел употребляли стебли сухой полыни, а в качестве наконечника – острые гвозди. Из ивовых прутьев делали дудки и свистки – для этого нужно было только отбить ручкой ножа лыко и снять его с прута.
Весьма популярным занятием у нас было гонять кольца. В каждом доме находился какой-нибудь рассохшийся бочонок. Нужно было только снять с него обруч, согнуть из толстой проволоки водило и гонять по улице обруч до «посинения».
Не обошли нас и игры в деньги. Естественно, самой простой игрой был пристенок, в которой в ход шли пятаки и прочие медные деньги. Более интересной представлялась игра в расшибалы: на кон ставились деньги и по очереди бросался биток – крупная монета, обычно царской ещё чеканки23, и в зависимости от расстояния, на котором оказывался от денег брошенный биток, устанавливалась очередность разбития кона. Ударом битка нужно было перевернуть лежащие на кону монеты. Каждая перевёрнутая монета опускалась в качестве выигрыша в карман удачливого игрока.
Примечание 23. После войны у многих сельчан обнаружились вдруг запасы старых денег, в том числе «керенок» и медных монет времён Екатерины Великой и Петра Первого. Естественно, эти деньги мы широко использовали в своих играх. Конец примечания.
Интересно устроена жизнь: как только я подрос и перестал бояться петуха и козла, у меня исчезли мотивы для посещения Митьки, потому что появились другие друзья и товарищи. Митька дружил или, как мы говорили, водился со своими одногодками и соседями Ёркой Кроликовым и Толькой-Арбузом. Впоследствии я более тесно сблизился с Толькой, но он, закончив семилетку, скоро уехал к отцу в Москву. Впрочем, к этому времени в том же направлении исчезли и Ёрка с Митькой. Всех их под своё покровительство приняли дальние московские родственники и система ФЗО – фабрично-заводского обучения, снабдившая их, кроме профессиональных знаний, бесплатными форменной одеждой и питанием. Москва строилась и нуждалась в рабочей силе.
Примером для многих из нас был старший по возрасту Николай Зайцев (Гаранин), племянник тёти Кати и в некотором роде «седьмая вода на киселе» для нас, Чугуновых. Этот пытливый и неординарный парень доходил до всего сам: он знал правила игры в футбол и волейбол, он умел сделать детекторный приёмник, владел приёмами борьбы и бокса, что в условиях деревни было очень немаловажно, а главное – он был всесторонне развитым спортсменом-самоучкой, и его слава лучшего в своём возрасте лыжника, легкоатлета и пловца гремела по всей области.
Николай умел заразить своим примером и нас, и мы тянулись к нему, стараясь подражать ему во всём. Благодаря ему, и я стал по самоучителю осваивать стиль «брасс» и по два раза в день проводить самостоятельные тренировки на Красивой Мечи. Потом это мне очень даже пригодилось, я здорово развил лёгкие – объём их вырос за шесть тысяч кубиков, а на районных соревнованиях школьников показывал даже очень неплохие результаты. Благодаря ему, я стал заниматься лыжами, коньками, лёгкой атлетикой, гимнастикой.
Осваивая спортивное плавание, продлевая свои тренировки на реке до октября месяца, я одновременно закаливал свой организм, и ангина, которая постоянно мучила меня в детстве, постепенно исчезла и никогда больше о себе не напоминала. Точно также другие виды спорта помогали мне формироваться физически. (Я помню ощущение себя в возрасте восемнадцати-двадцати лет: я не только во сне, но и наяву чувствовал в себе иногда такой прилив силы и энергии, что, казалось, я мог бы оторваться от земли и полететь!)
Меня всегда удручает вид нынешних, особенно городских, подростков, часами слоняющихся в подворотнях и не знающих, куда себя деть от скуки – разве только на какое-нибудь антиобщественный хулиганский поступок.
Вспоминаю себя и сверстников в начале пятидесятых и удивляюсь, откуда тогда в нас поселилась неуёмная тяга к знаниям, к культуре. Ведь мы доходили до всего сами, у нас не было вожатых и инструкторов, родители наши были бедны и даже нищи, но мы умудрялись внедрять в деревне волейбол, футбол, хоккей на льду, ходить в турпоходы с самодельными палатками, мастерить лодки и инвентарь ко всем нашим играм, заниматься художественной самодеятельностью, учились танцевать, играть по нотам на музыкальных инструментах, занимались спортом и много читали. (Кстати, мои дети не читали столько, сколько читал в школьные годы я).
Почему нынешних подростков тянет в другую сторону? Почему они предпочитают культуре и здоровью склонность к пороку? Ведь условия для их развития просто не сопоставимы с теми, в которых находились мы. Играет тут роль дефицит или избыток благосостояния в обществе? Или нечто другое, неуловимое, которое мы называем знамением времени?
Попытка преодолеть бескультурье было тогда таким знамением. Мы инстинктивно чувствовали, что для выхода в большой и интересный мир нужны знания, и мы стремились выйти за ограниченные рамки глухой провинции, каковой, несомненно, была тогда русская деревня. Другое дело, что претворить в жизнь честолюбивые мечты удавалось единицам.
Мы тогда и не подозревали, что именно в дошкольном возрасте закладывается фундамент будущей судьбы человека – если принять за аксиому, что характер – это судьба. А характер наш формировался именно в то время, когда мы ещё бегали в перелицованных из старых юбок и кофточек коротких штанишках на помочах, застёгнутых под коленками на чёрные пуговички.
Очень долго – до самого призыва в армию – я дружил с Колькой Шальневым по кличке Седан. Колька был парень что надо, с фантазией. В отличие от прочих друзей-товарищей, фантазия эта не была направлена на то, чтобы причинять кому-то боль, пакостить, вредить, как это часто было, например, у Митьки. У Кольки она носила не разрушительный, а, можно сказать, созидательный, прогрессивный характер. Он мог загореться идеей смастерить из подручных средств телефон, и нереальная, казалось на первый взгляд, задумка претворялась в жизнь. В течение всей зимы мы с Седаном как-то поддерживали между собой телефонную связь, пока тонкопроволочную линию, проходившую мимо трёх дворов, не оборвала какая-то корова. Седан предлагал сногсшибательную идею совершить стокилометровое паломничество к истоку Красивой Мечи и сразу приступал к сборам: шитью палатки, добыванию компаса, изъятию из кухонного арсенала матери сковородок, котелков и прочей необходимой в дороге утвари. Мы вместе с Колькой купили волейбольный и футбольный мячи, научились сами и научили других играть в волейбол и футбол и организовали товарищеские встречи с доморощенными спортсменами соседних деревень. Позже Колька предложил ребятам «не ждать милости от колхозного председателя», а самим попытаться приспособить пустовавшее здание полуразрушенной церкви под сельский клуб, и через полгода в клубе колхоза «Путь Сталина» состоялся первый концерт художественной самодеятельности.
С Седаном дружить было легко и интересно, жалко только, что ему, как и другим деревенским ребятишкам, оставшимся без отца, приходилось много помогать матери по дому и на огороде. Колька был старше меня на два года, но он тянулся ко мне, вероятно, потому, что я много читал и много знал, а главное – беспрекословно поддерживал все его начинания24.
Примечание 24. Летом 2014 года Колька приезжал в Курапово, и нам удалось встретиться. Беседы наши были немногословными, живой контакт детских лет был утрачен. Выглядел он задумчивым и слегка удручённым. Он уехал, а некоторое время спустя я узнал, что он умер от рака в Уссурийске. Конец примечания.
У меня вообще друзья были, как правило, на несколько лет старше. С одногодками и, тем более, младшими по возрасту мне «водиться» было не интересно. Тем не менее, моим «сквозным» через школьные годы товарищем стал младший на год Сашка Лукашков. В некотором роде он играл роль верного оруженосца, мы дружили с ним с первого класса до окончания десятилетки и даже вместе поехали в Москву для повышения уровня своего среднего образования. Потом жизнь развела нас всех, и из описываемых здесь действующих лиц многих я уже давно потерял из вида. Но я часто вспоминаю их – в основном в таких же, что и сам, коротких штанишках на помочах, вихрастых, ершистых, угловатых, диковатых, добрых, весёлых, искренних, лукавых – моих первых спутников в этом мире. Потом были товарищи по институту и по работе, но товарищи детства – это нечто чистое, святое и незабываемое. Так, по крайней мере, мне представляются они на расстоянии прожитой жизни.
При упоминании Сашки Лукашкова у меня в первую очередь возникает ассоциация со знаменитыми в то время Штепселем и Тарапунькой. Во-первых, эта ассоциация была оправдана чисто внешним нашим видом: Сашка был маленьким и пухленьким мальчиком, в то время как я был длинным, худым и нескладным акселератом и всегда был на голову выше своих сверстников. Рядом мы выглядели весьма похожими на упомянутых выше артистов эстрады. Но главное в этом сравнении заключалось в том, что мы в художественной самодеятельности “сделали себе имя” на репризах Штепселя и Тарапуньки, которые были тогда у всех на слуху. Сейчас всё это кажется довольно наивным и бездарным подражанием популярным артистам, но нашей неискушённой деревенской публике это нравилось. Нравилось и нам быть в центре всеобщего внимания.