Глава 9
В коротких штанишках на помочах
|
|
...Прильну к сосне корявой И.А. Бунин «Детство» |
Самая раздольная пора для деревенских мальчишек, конечно же, лето. Нам всегда было хорошо и весело – и в холодную снежную длинную зиму, и в слякотную весну, и в дождливую грязно-непролазную осень, но лето! Кое у кого из нас были калоши (галоши) – предмет обуви, также вышедший из обихода вместе с валенками. Резиновые калоши спасали валенки от износа и сырости, так что являлись важным предметом зимней и осенней экипировки. В осеннюю грязь их надевали и на сапоги или использовали самостоятельно. До чего же хороши были эти калоши, свеженько пахнувшие резиной при покупке, таинственно посвёркивавшие на свету и призывающее раскрывавшие свои малиновые мягкие рты. Они, как и валенки, продавались по номерам – от 5-го до 10-11-го и должны были плотно сидеть на валенках.
А валенки, чтобы не проваливались и не протирались в пятках, обшивались кожей. Мне пришлось осваивать этот вид сапожного мастерства самому – потому как сапожник, инвалид войны, был один на всё село. Главное, надо было найти кусок кожи – обычно от старых ботинок или сапог. Потом бралась суровая толстая нитка и тщательно просмаливалась, для чего использовался кусок толстой свиной кожи с «варом», т.е. смолой. (Этот кусок и шило мне достались от деда). Кусок складывался пополам, и ты начинаешь туда-сюда водить им по нитке, пока она не оказывалась просмоленной. (Непросмолённая нитка быстро промокала, рвалась и изнашивалась). Потом ты заправлял концы нитки в две большие иголки, брал шило, приставлял задник к валенку и начинал орудовать, держа всё время левую руку в валенке и просовывая иголки навстречу друг другу. Важно было, чтобы внешняя и внутренняя иголки просовывались в одно и то же отверстие через задник и толстый слой валенка. Чтобы не промахнуться изнутри, нужно правой рукой держать в отверстии шило, а левой – стараться вставить иголку рядом с ним. Искусство!
Лето мы ждали всегда с нетерпением. Вероятно потому, что под остальные времена года мы были не слишком подходяще экипированы: у многих в семье были одни валенки, одно пальтишко или одни сапоги на двоих-троих «шпингалетов», а летом можно было щеголять в одной рубашонке и без всякой обувки! Самыми «неудобными» сезонами были ранняя весна и поздняя осень – калоши и вообще непромокаемая обувь были в послевоенные годы большой редкостью и недоступны для многих взрослых, не говоря уж о нас, малолетках. А летом накинул рубашонку на голое тело, натянул штанишки и – гуляй казак!
Летом у нас верхняя часть ступни и ладоней всегда покрывались цыпками – толстой, загрубелой кожей, похожей на коросту. Происходило это оттого, что руки и ноги постоянно были мокрыми от купания и прогулок по уличным лужам. Сочетание солнца, ветра и влаги делали своё дело. Осенью, когда наши ноги влезали в обувь, цыпки постепенно исчезали, чтобы появиться в следующем летнем сезоне.
Говоря об одежде, можно упомянуть, что настоящих обновок в детстве большинство из нас никогда не видели, мы довольствовались перелицованными вещами. Доставали из сундука или укладки какой-нибудь допотопный дедов лапсердак, бабушкину юбку или брали изношенный полупердинчик матери, спарывали верхний материал, переворачивали его изнанкой кверху и шили «обнову» для сынка или дочки. А если в семье было несколько детей-погодков, то младшие, как правило, донашивали вещи старших. Так что младшенькие были обречены на донашивание.
Верхом совершенства и шика у деревенских женщин считались чёрные «бархатные» зипуны или полупóльта. Их бережно хранили, тщательно пересыпали нафталином, проветривали, надевали только по большим праздникам и передавали своим дочерям в наследство. Однажды один из наших товарищей появился в пальто, сшитом из материной «бархотки». Можно было себе представить ту жертву, на которую пошла мать, отказавшись от своей самой красивой и дорогой вещи в своём гардеробе! Мы подняли нашего товарища на смех – дети не знают снисхождения и могут быть по отношению друг к другу довольно жестокими. Он со слезами на глазах убежал домой и не показывался на улице всю зиму. Лучше сидеть дома, чем щеголять в бабьем салопе!
По снегу все щеголяли в валенках. Удобнее, теплее и практичнее валенок зимой ничего нет. Кто-нибудь помнит запах паленой шерсти, исходящий от новеньких смоляно-чёрных или пегих шерстяных сапожек? Новые валенки считались у нас дурным тоном, а потому каждый старался как можно быстрее их обносить, изломать и сделать более гибкими. Ведь в жёстком гипсе долго не проходишь – новый валенок натирает ногу под коленом, и чтобы избежать этого, мы делали на них широкие отвороты. Чем шире отворот, тем круче валяная обувь! Валенок хорошо держит ногу на коньках: прикрутил к ним, как следует, конёк кожаными ремешками – и катайся сколько угодно: нога устойчива, не устаёт и не болит.
Чувствовали ли мы свою «деревенскую» ущемлённость?
Вряд ли. Во всяком случае, я не помню этого ощущения ни у себя, ни у моих сверстников. Конечно, как всем детям, нам много чего хотелось – когда, в какие времена дети не мечтали о занимательной игрушке, о велосипеде, о красивой и современной одежде? Но мы чувствовали себя если не вполне счастливыми, то удовлетворёнными своим положением и твёрдо «держали марку» перед городскими, когда они приезжали в село на летние каникулы. Другое дело, что наш собственный кругозор и уровень образования большинства наших родителей был чрезвычайно узок и низок, и запросы наши, по нынешним меркам, выглядели более чем скромными.
Я помню три покупных игрушки, которыми я забавлялся в самом раннем детстве: железный танк, который я возил на верёвочке, коня из папье-маше на платформе с колёсиками и глиняную свистульку. Все остальные игрушки мы либо находили, либо мастерили сами.
Вспоминая детство, вижу себя довольно замкнутым и стеснительным мальчиком. Я стыдился проявления чувств, считая их «телячьим нежностями», недостойными мальчишеского звания. Частично я объясняю это определённым спартанским воспитанием, а вернее, отсутствием такового вообще. Мать, отдаваясь полностью своей работе и общественным нагрузкам, возможно, недостаточно уделяла мне времени. Я постоянно находился с бабушкой, а бабушка могла воспитывать только собственным примером. Об основных ценностях жизни я узнавал из книг, и тут роль матери была на первых порах решающей. В этом смысле я не был исключением из общего правила – все мои сверстники находились в таком же или худшем положении. Поэтому-то сантименты были нам чужды.
Толька-Арбуз и я (1954г.)
Я чувствовал неловкость скорее из-за своего исключительного положения сына учительницы. Это сейчас учитель является рядовой и непрестижной профессией, а в те годы учитель на селе был видной фигурой, и его почитали и уважали. Уважая мать, уважали и меня. (Как говорят англичане, любишь меня – люби и мою собаку). Уважение заключалось в особом, осторожном отношении, и это, вопреки моему желанию, придавало мне своеобразный статус исключительности: не каждый мальчишка осмеливался придраться ко мне и вызвать на драку, не каждый взрослый мог попытаться меня обругать или обидеть. Зато, как только меня уличали в какой-нибудь шалости, вполне извинительной для других сельских ребят, но только не для меня, то все сразу показывали на меня пальцем:
– А ещё сын учительницы!
Исключительность выходила боком, она требовала самоограничения и самоконтроля.
Поэтому я сдерживал свои порывы и старался не участвовать в откровенно безобразных шалостях. Так, свои мальчишеские драки я могу буквально сосчитать на пальцах, а разбитым носом и синяком под глазом я почти никогда не мог похвастаться. Мать категорически запретила мне драться, считая это занятие недостойным «культурного» мальчика вообще и её статуса, в частности. Постепенно я и сам проникся сознанием того, что решать споры и недоразумения с помощью кулаков – это глупо и некультурно. По большому счёту это так и есть на самом деле, но вот теперь, на склоне лет, я жалею, что меня миновала «чаша сия». В детстве иногда бывает полезно и необходимо укреплять характер и кулаками.
Стеснительность долго была моей доминирующей чертой. Я стеснялся не только за себя, но и за мать, когда её, к примеру, приглашали танцевать мужчины; за бабушку, когда она оказывалась в неловком положении. Вероятно, это была неосознанная ревность, которую в состоянии объяснить только психоаналитик Фрейд.
В детстве я боялся темноты и со стоическим упорством работал над преодолением этого недостатка, сознательно приучал себя к длительному пребыванию без света или специально, отправляясь «до ветра», выбирал отдалённое от освещённого окна место во дворе. Я испытывал страх перед высотой, и тренировался в преодолении этого чувства прыжками с деревьев, постепенно увеличивая высоту прыжка. (Попутно замечу, что страх перед темнотой потом исчез сам по себе, а вот высота до сих пор вызывает подташнивание под ложечкой).
Я стыдился быть смешным и не любил над собой насмешки. В более позднем возрасте я научился бороться с этим недостатком и не демонстрировать своей уязвимости перед насмешниками и всякого рода «доброжелателями». Кураповская насмешка, как я понял позже, – это способ скрыть собственную уязвимость, своеобразная броня от насмешек других. Чтобы не стать жертвой насмешки других, нужно действовать с опережением и пускать оружие смеха и злорадства первым.
Одновременно я отвергал всякую неискренность, лицемерие и фальшь. Больше всего в жизни я ненавидел людей, пытавшихся из себя «изобразить» другого человека. Считаю, что скрывать свои настоящие чувства – это меньший грех, чем играть роль и изображать другого. В школьном возрасте я стыдился заниматься общественной работой – она мне казалась какой-то искусственной и нарочитой. Мне с трудом удавалось скрывать отвращение по отношению к тем надуманным пионерским и комсомольским обязанностям, которыми мне, как отлично успевающему в учёбе, часто приходилось заниматься.
Естественно, всем этим я ни с кем никогда не делился, что само по себе тоже не очень хорошо. Говорить на эту тему с учителем или вожатым было опасно, обсуждать такие «интимные» вопросы с матерью мне казалось неудобным, с бабушкой – делом бесполезным, а со сверстниками – стыдным. Но больше всего действовал страх показаться смешным.
Природа и смена времён года определяла наши игры и увлечения, на которые бьющая ключом детская энергия и фантазия были неистощимы. Впрочем, выдумывать нам приходилось далеко не всё – многое было придумано до нас, а нам оставалось только повторить то, что делали в своё время отцы, матери и деды с бабками. И наши старшие сверстники.
Мы были предоставлены самим себе круглый день. Родители – в основном матери – находились на работе, часто препоручая наблюдение за хозяйством и младшими детьми своим старшим детям. В старших ходили те, что совсем недавно без посторонней помощи сами стали забираться на лавку. Подростки 13-14 лет работали в колхозе на правах взрослых. У каждого из нас были по дому какие-нибудь обязанности, но возраст брал своё, мы забывали о родительских наказах и убегали из-под надзора бабушек и дедушек на улицу. Улица – это понятие, включавшее в себя всё, что лежало за пределами дома и двора.
– Ты где был? – спрашивала мать припоздавшего сына.
– На улице.
Это означало, что мальчишка просто находился в пределах села.
Усидеть дома не было никакой возможности. Улица манила нас своими неизведанными возможностями познания мира, ощущениями свободы и приключений. С утра, позавтракав куском чёрного хлеба с молоком, мы убегали из дома и пропадали на улице до вечера, позабыв про обед и скучные домашние обязанности. Наши уличные занятия были самыми разнообразными – естественно, речь могла идти только об играх.