Глава 8
Если бы да кабы...

Если бы можно было вернуться в детство, я бы выбрал для этого конец мая, когда всё кругом цветёт, благоухает и распускается, когда в воздухе стоит благовонный запах сирени, когда небо голубое, чистое и высокое, когда самому дряхлому старику и самой древней старушке мстится образ обновления жизни. С тех пор, как я уехал из родного дома, мне почти не приходилось видеть село во время майского возрождения.

И я приехал бы в Курапово без всякого предупреждения.

Ранним прохладным утром, когда солнце только-только позолотило бы верхушки берёз в придорожных зелёных насаждениях, я собрал бы свои вещи и уже сразу после станции «Лев Толстой», бывшей Остапово, на которой пришлось закончить свой жизненный путь великому писателю, прошёл бы из купе в тамбур вагона и ехал бы до самой Лебедяни в напряжённом ожидании свидания, жадно всматриваясь в проплывающие мимо поля, перелески, овраги и луга и пытаясь найти в них что-нибудь общее с кураповскими окрестностями.

Часам к девяти поезд бы миновал промежуточный полустанок «Коллективист» и вышел на финишную прямую к станции Лебедянь ЮВЖД. Последние минуты самые длинные и тягостные. Но вот уже за окном проплывают корпуса машиностроительного завода, вот граница станции, а вот из лучей слепящего глаза солнца выплывает типичное деревянное станционное здание. Поезд резко тормозит, и я теряю равновесие. Проводник открывает дверь, и я спрыгиваю из вагона на землю, оглядываюсь окрест и набираю воздух в лёгкие. Свежий аромат слегка пьянит и кружит голову.

Переждав отправление поезда, я перешёл бы через рельсы и пошёл пешком навстречу солнцу и тихому Дону. Я остановился бы на мосту и полюбовался с десятиметровой высоты на его серебристое течение, на островки, поросшие густым ивняком, на первых рыбаков, а потом, миновав старую водокачку, у которой уже в ожидании попутного грузовика собралась кучка людей, поднялся бы в Тяпкину гору и, оставив районную больницу справа, свернул бы налево к торговой площади.

Знаю я – малиновой ранью
Лебеди плывут над Лебедянью...

Сергей Марков

Торговые ряды ещё пусты, но они постепенно заполняются бабами и мужиками – торговцами старой картошкой, квашеной капустой, солёными огурцами, мочёными яблоками, яйцами, молоком, сметаной и творогом; знакомо пахнет сеном, молоком и тёплой закутой; где-то мычат коровы и блеют овцы; со стороны мясных рядов слышны смачные звуки топора, разрубающего говяжьи, свиные и бараньи туши. Появляются первые покупатели – чинные, аккуратно одетые востроносенькие и стройные лебедянки, а из окрестных деревень одна за другой подъезжают подводы, а иногда и полуторки и «козлики». Мужики сгружают нехитрую провизию, предназначенную к продаже, бабы оформляют места под навесами, тащат взятые на прокат в администрации весы и гири.

Четырёхугольник «Гостиного двора» – старые купеческие магазины с лабазами, подвалами и складами – можно обогнуть по внешнему кругу, но можно войти в одни из четырёх ворот рынка и пройтись по нему, задрав голову на чудом сохранившуюся колокольню собора Казанской Божьей матери. Я выбираю последнее. Над колокольней и куполами вьются стаи ласточек и стрижей, и от их дружного щебетанья, входящего в ухо тоненькими покалывающими свёрлами, становится и радостно и неспокойно на душе. Птичий базар над лебедянским собором – это первая моя встреча с Городом и незабываемая детская ассоциация, врезавшаяся в память.

Помню, как ошалевший от птичьего крика, я попадаю в парикмахерскую. Мать меня тащит за руку, а я упираюсь, потому что с ужасом представляю себе встречу с тупой машинкой, не стригущей, а больно выдёргивающей волосы, незнакомого в белом халате человека, в чью безраздельную власть я могу попасть... Мать предлагает в награду за послушание стакан морса. Я недоверчиво подхожу к стойке со стеклянной колбой и наблюдаю, как здоровенная баба впускает из колбы в стакан каплю густой красной жидкости и разбавляет её сильной струёй газировки. Я пью и балдею от удовольствия. Вот это напиток! Это не кипяточек с сахарином, которым меня награждают дома!

Потом мы идём в фотографию, и там меня снова настораживает полумрак и таинственная атмосфера, театральная возня с деревянным ящиком на треноге, обрядовые манипуляции с чёрным покрывалом, под который фотограф то и дело ныряет, чтобы вновь из-под него вынырнуть.

– Сейчас вот отсюда вылетит птичка!

Кто не слышал этой фразы в детстве, тот никогда не может понять таинство получения фотографии. Снимок 3 на 4 см сохранился: исподлобья на меня смотрит коротко «оболваненный» карапуз в самодельной «матроске» – исподлобья, потому что матери и фотографу, вероятно, так и не удалось уговорить меня расслабиться и целиком довериться объективу. В детстве я был довольно диким и застенчивым экземпляром.

...Выйдя из западных ворот на Советскую – бывшую Дворянскую – улицу, я мог бы повернуть направо, дойти до угла Почтовой, на которой в двухэтажной гостинице останавливался когда-то автор «Записок охотника». Но я поворачиваю налево, и, проходя мимо скучающего милиционера в мотоциклетной коляске, демонстрирую всю свою добропорядочность, прежде чем приступить к спуску с крутой горы, туда, куда ещё не проникли лучи солнца, откуда веет ночной сыростью и туманом и где сквозь распускающуюся листву черёмухи проглядывает единственная действующая в районе и городе церковь, что на Пушкарской улице. Здесь, начиная от вершины горы и дальше по улице, бурлила когда-то конская ярмарка, описанная И.С. Тургеневым. Я помню только, что на этом самом месте проводились ярмарки по продаже скота, но уже к пятидесятым годам, то ли ввиду отсутствия скота, то ли вследствие запрета властей, ярмарка прекратила своё существование.

О, эта гора! Сколько путников и лошадей, пытающихся одолеть тебя снизу вверх, ты утомила до смерти! Сколько разбитых повозок «укатали» твои крутые склоны, сколько лихих и тихих ездоков и седоков, следующих в направлении сверху вниз, сломали здесь себе шею или рёбра! Крики «Караул! Треплють!» вероятно до сих пор ещё стоят в ушах жителей Пушкарской слободы, наблюдавших чуть ли не «кажинный Божий день» бешено несущихся колхозных лошадей, пытающихся избавиться от тяжести напирающей сзади телеги¹⁸.

Примечание 18. Теперь обе лебедянские горки укрощены асфальтом. Конец примечания.

Но мне «трёпка» не грозит, я спускаюсь с горы на «своих двоих». Прохожу мимо толпы богомольцев, которых не вместила церковь, втягиваюсь в слободу бывших пушкарей, утопающую в яблоневом и вишнёвом цвету, отбиваюсь от нескольких слишком назойливых собак, выскочивших из подворотни и, наконец-то, выхожу на простор. Впереди, насколько хватает глаз, ровные площади зеленей, изрезанные оврагами. Город с его шумом и гамом остался сзади – вот он стоит на горе, как нарисованный, а в ушах уже звенит то ли от тишины, то ли от высоко натянутых электропроводов. С самой небесной высоты доносится пение жаворонка.

Солнце уже поднялось, начинает высыхать роса, и навстречу то и дело попадаются конские повозки с восседающими на них чуть ли не в полном составе семействами и отдельные пешие люди, в основном, бабы, за подолы которых держатся причесанные и умытые мальчишки и девчонки. Все они, за редким исключением, совершенно незнакомые мне люди, завидев во мне городского человека, чинно здороваются: мужики снимают картузы, бабы кланяются, а детишки машут руками.

Я иду по большаку в западном направлении и затеваю соревнование с солнцем. Оно преследует меня с левого бока и норовит заглянуть в лицо, но я стараюсь не допустить этого и прибавляю шаг. Я встречу солнечные лучи, проиграв гонку, когда светило доберётся до Тютчевского леса и зависнет над ним, а я к этому времени уже сверну с большака на юг и выйду на финишную кураповскую прямую.

Впереди большак, подвода,
Старый пёс у колеса...

И. Бунин «Цыганка»

Я не замечаю, как вспотела спина, что от свисающей на ремне сумки ноет плечо – ноги сами несут меня туда, за пригорок, за которым откроется величественная и одновременно скромная панорама долины Красивой Мечи. Там, на колку, я должен остановиться, перевести дух и обозреть представляющуюся взору знакомую картину глубиной не менее пяти-семи километров: вон там, почти у самой линии горизонта, видно серо-зелёное пятно – это деревня Иншаковка, к ней по грунтовой дороге двигается какой-то жучок – вероятно, трактор; чуть ближе к реке – бело-зелёное пятно заброшенного мельничного сада; слева от мельницы отвесным полукругом падают к реке поросшие молодым дубом склоны Тютчевского леса. Прямо передо мной – Зайцев и Русин лес, а справа от них – сплошная белая кипень яблоневого цвета. Это сады совхоза имени 15-летия Октября. Само Курапово не видно – оно тоже потонуло в молодой зелени и белом цвету. Село затаилось и загадочно молчит, вокруг него не видно ни одной души и не наблюдается никакого движения. То, что оно живо, я смогу убедиться после того, как поравняюсь с первым его домом.

Я спускаюсь с колка и вхожу в хутор, то есть переулок, через который проходит дорога из города. Первым на пути особняком, ощетинившись от всех ветров и непогод, стоит дом Гореловых, потом идут Ширяевы, за ними – дом бабки Веры, матери сельской учительницы, Суховерховы, Иван Павлович, дядя гармониста Тимофея, Иншаковы по кличке Турки, покинутый дом Кроликовых и тёти Шуры, Гаврила Борисович, Арбузы, Марина с ивалидом-сыном Михаилом, бывший наш сосед Михаил Максимович, Маляничевы, Алексей Алексеевич Зайцев, дом моего сверстника Тольки Иншакова... Налево смотрю реже: там и домов меньше, и большинство их заброшено. Но до чего же всё кажется маленьким и съёжившимся в размерах: и дома, и деревья, и палисадники, и сами люди!

Бабушка Семениха с внуком

Хутор быстро кончается, а вернее, начинается, прямо напротив моего дома. Не дойдя до середины порядка домов, я уже отчётливо вижу белое пятно «чугуновской» пятистенки с нераскрытыми глазницами окон, потемневшую от дождей, ветра и снега куцую соломенную крышу, поломанную изгородь и бабку Семёниху, которая опершись на палку, всматривается подслеповатыми глазами в одинокого путника, спустившегося с колка и пробирающегося теперь по хутору...

Сердце начинает биться всё чаще, ноги сами несут меня к дому. Но прежде чем выйти на Зайцевский порядок, я должен сбросить с себя бремя лет, стряхнуть пыль чужих городов, уменьшиться в размерах и из солидного городского господина превратиться в деревенского босоногого мальчишку в выцветшей полосатой рубашонке и коротких штанишках на помочах, застёгнутых под коленками на чёрные пуговички – иначе бабка Семёниха меня не признает.

– Борькя, ту куды же запропастился? – слышу я до боли знакомый голос.

– Ба, так я у Митьки был, мы там с ним силки на сусликов плели, – как ни в чём не бывало, отвечаю я.

– Заходи скорее в дом, обедать пора! Щи уж, небось, ей-ей простыли. Иди, иди, надо поесть, а то не вырастешь.

– А где мама?

– Иде-иде… У школе – иде ишшо? Чтой-то у тебя в руке?

– Это тебе подарок. На, носи.

Бабка разворачивает тёмный с красными цветами платок, ахает, на глазах молодеет от свалившейся на неё такой красоты, примеряет обнову. Мы входим в избу. По забывчивости стукаюсь лбом о притолоку и сажусь за стол. Бабушка, расплывшаяся в улыбке, наливает из чугунка дымящиеся щи, сваренные из кислой квашеной капусты и режет душистый ржаной хлеб. Я дома…

Но войти два раза в одну и ту же воду никому не дано. Сослагательное наклонение для истории не существует.

Детство промчалось по селу резвым жеребёнком, взбрыкнуло первыми годами отрочества и скрылось за холмом, «как сон, как утренний туман...».

Да и было ли оно?

Было, было... Доказательством этого выступает всё та же память, вытаскивающая неуверенной рукой из мешка для лото всё новые и новые фишки. Я считал, что у меня хорошо развита зрительная память. Это так. Теперь выяснилось, что и временная память тоже не так уж и плохо устроена.

Григорьев Борис Николаевич