Глава 7
По страницам одного альбома

Мать была последним ребёнком у деда с бабкой. Она была плодом долгой их разлуки – дед вернулся домой из германского плена в начале 1919 года, а в октябре родилась мать. Появилась она на свет хилая, крохотная и такая жалкая, что все смотрели на неё, сокрушённо качали головами и говорили:

– Нет, не жилец она на этом свете!

Но девочка выжила, встала на ноги и даже стала к старости родителей их единственным кормильцем, на что они никогда не рассчитывали. Они делали ставку на сыновей. Но одного кормильца – Василия – убили на фронте; второй – Николай – пошёл служить в армию, а после демобилизации обосновался в пос. Любимовке Пушкинского района Московской области и так завяз в своих семейных хлопотах, что в село уже никогда более не возвращался. Так что, вопреки всем ожиданиям и деревенским традициям, доживать свой век бабушке пришлось с дочерью Пелагеей.

Мать родилась при советской власти и вкусила все преимущества и недостатки этой системы. Оглядываясь на её прожитую жизнь, думается, что плюсов всё-таки было больше. Советская власть дала ей возможность получить среднее образование, профессию учителя начальной школы и сделать на ниве народного образования довольно успешную по деревенским масштабам карьеру.

После окончания Троекуровской семилетки мать в 1935 году поступила в Лебедянское педучилище, окончила его в 1938 году и была направлена работать в соседний Трубетчинский¹⁵ район – в Поройскую семилетнюю школу – преподавать литературу и русский язык.

Примечание 15. Ныне Добровский. Конец примечания.

Годы учёбы, по рассказам матери, были самыми счастливыми в её жизни. Студенты и студентки были в подавляющей своей массе крестьянскими детьми, собранными из окрестных сёл и деревень, и жадно впитывали в себя знания. Профессия учителя была в то время чрезвычайно престижной, впереди всех ожидала вполне обеспеченная и интересная жизнь, все они испытывали необычайный подъём и готовы были сделать для своей страны всё возможное и невозможное.

Я держу в руках старенький альбом матери, который она завела в период учёбы в училище. Такие альбомы, судя по всему, заводили все её совыпускники, уговорившись сохранить в своей памяти это безмятежное для них время, друзей, преподавателей и сказать последнее «прощай», перед тем как разъехаться по стране. В альбоме и тексты популярных песен и романсов, и вырезки из газет, и портреты любимых артистов кино, и рисунки или просто трогательные, безыскусные слова дружбы, нежности друг к другу и наивной веры в будущее.

«Пишите, милые подруги, пишите, милые друзья, пишите всё, что вы хотите – всё будет мило для меня!» – такой записью от 22 мая 1938 года приглашает в свой альбом друзей студентка 3-в класса Полина Зайцева¹⁶.

Примечание 16. Уже в педучилище мать стали звать Полиной. Это имя прочно закрепилось за ней и перешло в документы, что приводило иногда к накладкам и недоразумениям. Конец примечания.

«Ты скоро меня позабудешь, не встретишь меня никогда. Ты скоро другую полюбишь, но я – никогда, никогда!» – отвечает на призыв матери Катя Войнова.

Студентки Лебедянского педучилища (1937г.)
В центре мама

Подруга с инициалами «А.Г.» дарит Поле душещипательный романс «Гибель». Некая Шуренция Т., в 9 часов утра 26 мая перед отъездом из Лебедяни даёт такой совет:

Бери от жизни всё, что можешь.
Жить нам только раз разрешено.
Ведь жизнь на жизнь ты не умножишь,
а дважды жить нам не дано.

Нина Косикова восклицает: «Поля! Вспомни зимний день в декабре м-це! Что было...?»

Что же это было в зимний декабрьский вечер? Может, вот это:

Ну, как вас забыть, я не знаю,
Когда я уж всё потерял?
Одно лишь... и то оставляю
Вам, чтоб на память вещал.

Подписано: «Обиженный по дружбе».

Или это?

Альбом моих стихов достоин,
Хоть я, ты знаешь, не поэт.
Но я хочу стихом нестройным
Оставить в жизни мутный след!

Подписался: «Человек, которому кроме нечего делать», он же «Неизвестный».

А через лист – опять тот же «Неизвестный»:

Свинью вы знаете, конечно,
Её не просят в огород,
Но она вползёт беспечно,
Изроет грядки... Ну и вот,
Таков и я! Забрался в ваш альбом без спроса,
Испортил две страницы в раз,
Но не останусь я без носа
И не лишуся также глаз.

Простите меня. 29 мая 1938 г.

Ну что ж, след оставил.

И душераздирающее: «Поля!!! Вспоминай все дни студенческие! Вспоминай! Ольгушка Москвичёва, 4 часа дня 9 мая 1938 года. Вспоминай».

Маруся Воронцова тоже вписывает последние слова прощания Поле Зайчневской. Такого прозвища матери я ранее не слыхал.

И рядом – страницы, посвящённые непрекращающемуся процессу самообразования: азбука Морзе, словарь иностранных слов типа: «канонический» – истинный, «софизм» – ложное убеждение, Роберт Фультон – первый строитель парохода...

И в самом конце альбома – опять «Обиженный по дружбе»:

Последний лист остался для меня, паршивого поэта.
Нигде мне нету сладкого житья, нигде цены мне нету.

Записи делались, как правило, на чётной странице, а на обороте в прорези вставлялись фотографии близких друзей, подруг. Где-то здесь должны быть и прорези для фотографии отца в курсантской форме. Впоследствии все фотографии из альбома куда-то исчезли, а на их месте появились записи, внесённые рукой матери.

Где же вы теперь, милые, непосредственные и искренние друзья и подруги моей мамы? Взяла ли от жизни всё Шуренция Т.? Примирился ли с жизнью «Обиженный по дружбе» или не успел, сложив голову в боях с немцами? Исправился ли в лучшую сторону «Неизвестный» или так же продолжал без спросу залезать в чужие огороды?

Все они потом разъехались «сеять вечное и доброе» в самые разные концы страны: в Читу, в Гатчину, в Свердловск, Воронеж, на Алтай – об этом свидетельствуют адреса, оставленные в альбоме. Уже в зрелые годы матери удалось отыскать кое-кого из своих подруг и друзей, но это были единицы.

10 июля 1937 года фотопластинка запечатлела лагерный сбор всего курса, на котором училась Поля Зайцева. Студенты выстроились в несколько рядов на фоне какого-то забора, сгруппировавшись вокруг сидящих на скамейке преподавателей педучилища. В центре на почётных местах сидят военные, перед ними сидя и лёжа расположились напряжённо-радостные девчата и ребята. Вероятно, сбор Лебедянского райсовета О.А.Х. (прообраз будущего ДОСААФ) прошёл успешно, и поэтому можно слегка расслабиться, но не настолько, чтобы забыть о стоящем на запасном пути бронепоезде. Впрочем, ручным пулемётом Дегтярёва овладел какой-то неизвестный мальчишка, в то время как за «максимом» прочно удерживают своё место студент-стрелок и его коллега, подающий ленту. Из головных уборов у девчат преобладают береты, у парней – картузы «а-ля-Киров». Мать стоит с краю в предпоследнем ряду: короткая стрижка с чёлкой, пухленькая фигурка, обтянутая то ли кофточкой, то ли платьем, худое и усталое лицо. Через три месяца ей «стукнет» аж восемнадцать!

Снимок украшают неизвестно как затесавшиеся в эту «тимуровскую» команду несколько посторонних мальчишек, похожих на гайдаровского Мишку Квакина. Они, свесившись с забора, со злорадным удовлетворением ухмыляются в объектив, потому что, несмотря на все предпринятые руководством курса меры, им всё равно удалось просочиться в его расположение!

...В сентябре 1938 года молодая учительница с аттестатом на «персональное звание учителя начальной школы» №  278557, подписанным самим наркомом просвещения Р.С.Ф.С.Р. Ульяном Потёмкиным, влилась в дружный коллектив преподавателей Поройской семилетней школы. Первые уроки, первые успехи и неудачи, художественная самодеятельность, любительские спектакли в местном клубе, дружеские вечеринки...

Мать поселилась у Марии Ермолаевны и Петра Николаевича Жихаревых – добрых и заботливых людей, каждодневно опекавших молодого специалиста. Мария Ермолаевна выделила матери одну дальнюю комнату, оставив себе с сыном проходную. Здесь же, в доме у Марии Ермолаевны, мать и познакомилась с отцом, приехавшим, вероятно, в отпуск во время учёбы в Севастопольском училище. Сын хозяйки – Василий – дружил с Николаем Григорьевым и привёл его в дом. Тут-то и завязался у них роман.

Отец в Порое был первым парнем. Его звали Колей Большим (за высокий рост) или Колей с Пятном (за родимое пятно на левой щеке). Он с отличием окончил семилетку и поступил учиться в Липецкое педучилище, после окончания которого был распределен учителем старших классов и назначен директором средней школы в Волченский район Каменской области. Но приступить к педагогической карьере Коля Большой не смог, потому что в последний момент передумал. Вместо Каменск-Шахтинска он отправился в Севастополь и подал документы в военно-морское училище. Полагаю, что такое крутое решение возникло у него не спонтанно, а было тщательно обдумано им ещё во время учёбы в педучилище. Потому что не выполнить решение распределительной комиссии он смог только с помощью военкомата, который его «совратил» на военно-морскую стезю и с которым, вероятно, уже была достигнута соответствующая договорённость.

Фотография матери (1940г.),
которая побывала с отцом в плену

Решение бросить учительскую профессию застало всех врасплох, и дед Иван, регулярно снабжавший студента деревенской картошкой, капустой и домашними пышками, мечтавший видеть сына в ореоле учительской славы, был в ярости. Но отцу удалось успокоить деда Ивана и доказать, что звание офицера военно-морского флота было не менее престижным, чем звание народного учителя.

И через год курсант Григорьев доказал отцу правоту своего выбора. Когда он появился в Порое в отпуске, то все ахнули: белоснежная рубашка с отложным в синюю полоску воротником, бескозырка с лентами, брюки клёш – такого парня на селе ещё не было! На побывку прибыл молодой моряк! Все были сражены наповал: парни страшно завидовали, девушки при виде курсанта млели от смущения и тайно вздыхали, а все матери взрослых дочерей мечтали стать его тёщей.

По приезде домой Большой Коля первым делом отправился к своему дружку Васе Жихареву и... встретил в его доме незнакомую двадцатилетнюю пухленькую учительшу из Лебедянского района. С этого момента началось знакомство моих родителей, закончившееся их бракосочетанием всего за несколько дней до войны. Сама Аня Гольцева, географичка Поройской семилетки и дочка учителя Михаила Яковлевича Гольцева, пыталась отбить Большого Колю у Поли Зайцевой, но из этого у неё ничего не получилось.

Отец «прогулял» всё лето с матерью и уехал в Севастополь. У них началась активная переписка, на расстоянии дружба переросла в любовь, которая к следующему отпуску отца в Порой вылилась в законный брак. К этому времени он закончил училище и получил распределение на Балтийский флот в Эстонию. 15 мая 1941 года они отпраздновали свою скромную свадьбу, на которую мать даже не успела пригласить своих родителей. Свадьбу гуляли в доме деда Ивана, первую и последнюю брачную ночь молодожёны провели в доме у Жихаревых, а на следующее утро мать проводила мужа на Лебедянский большак. Отец торопился к месту службы.

Через месяц от него из Эстонии пришёл вызов, и мать стала оформлять увольнение с работы. С трудом открепившись из Трубетчинского РОНО, она уехала в родное Курапово и стала собираться в дорогу. Дед Тихон специально съездил в город Елец и купил дочери фибровый чёрный чемодан, с которым было не стыдно появиться в европейском Таллине, только что отошедшем к Союзу. Отъезд в Прибалтику был намечен на 25 июня, и мать заблаговременно известила об этом поройскую родню и попросила золовку Олю приехать в Курапово на проводы.

22 июня объявили войну с Германией, но тётя Оля всё равно поехала в Курапово – на этом настоял дотошный дед Иван. Состоялось знакомство бабки Семёнихи и деда Тихона с сестрой мифического зятя. Бабушка Саша воспользовалась случаем, выговорила тёте Оле всё, что она думала о своей поройской родне и высказала своё недовольство тем, что свадьбу сыграли без неё и деда Тихона. Тётя Оля пыталась объяснить, что всё было достаточно неожиданно, что у брата было мало времени, а телефонной связи тогда не было, что свадьбу справили хорошую, но бабушка была непреклонной:

– Там у вас гуляли Тюха с Матюхой да глупый с братом!

А потом вступила в свои права война. Мать никуда не поехала, снова вернулась в Порой и восстановилась на прежней работе. Только поселилась она уже в доме свёкора, который, как и Мария Ермолаевна, выделил снохе целую дальнюю комнату. Дед относился к ней с большим уважением. Отец выслал в Порой денежный аттестат на 500 рублей, которым сначала пользовался дед Иван, но потом отец приказал отдать его жене, потому что узнал, что она была уже беременной мною и нуждалась в деньгах.

К моменту моего появления на свет пришла повестка о том, что отец пропал без вести. Таковым он числился до конца войны, пока не вернулся из плена. Поглядеть на внука из Курапово и дать ценные указания молодой матери в Порой приехала бабка Семёниха. Естественно, что этот визит на высоком уровне прошёл мимо моего сознания.

В Порое мать проработала 5 лет, а 8 февраля 1943 года, в день моего рождения, её приняли на должность учителя в своей родной Кураповской начальной школе, где она проработала вплоть до увольнения на пенсию 1 июня 1976 года. С 15 августа 1951 года она являлась бессменной заведующей этой школы.

Сразу после моего рождения мать поступила учиться на заочное отделение литературного факультета Московского государственного пединститута им. В.И. Ленина, но в 1945 году, окончив 3 курса, «сошла с дистанции» в связи с болезнью и осложнениями в семейной жизни. Высшего образования ей уже не суждено было получить. От этой попытки у матери остались кое-какие учебники по русской литературе, благодаря которым я рано познакомился с именами и некоторыми произведениями Сумарокова, Тредиаковского, фон Визина (Фонвизин), Хераскова, Ломоносова, Карамзина и некоторых других. Книга была в формате фолианта 19 века, в избытке украшена амурами с луками и стрелами, пастушками, нимфами, психеями и всякого рода виньетками, и я часто доставал её, листал и пытался понять, что же в ней написано.

Вот и вся трудовая жизнь мамы, вместившаяся в несколько строчек. За ними тысячи проверенных ученических тетрадей; профессиональная болезнь горла, из-за которой мать потеряла голос; сотни выездов в Лебедянское РОНО по самым разным поводам, в самую разную погоду и любое время дня и ночи; выклянчивания у председателей колхозов, а потом и у директоров совхоза лошадей, чтобы съездить в город или завезти дрова и уголь; изнурительные выбивания у РОНО и доставания на Лебедянской стройбазе материалов и ежегодные ремонты школы; обязательное участие в выборах в составе избирательных комиссий; бессменное многолетнее депутатство в сельском совете; доклады, лекции и организация художественной самодеятельности; непременное участие во всех кампаниях, проводимых партией от подписки на заём до сбора кок-сагыза на полях.

Учитель на селе был единственным представителем интеллигенции и носителем культуры и прогресса, а потому чем только ему не приходилось заниматься!

И страна оценила труд матери. Одних похвальных грамот РОНО и ОБЛОНО набралось целая стопка, медаль «За трудовое отличие», знак «Отличник народного просвещения» (1958), а Указом Президиума Верховного Совета РСФСР Григорьевой Полине Тихоновне от 22 июня 1965 года присвоили почётное звание ЗАСЛУЖЕННОГО УЧИТЕЛЯ ШКОЛЫ РСФСР. За опытом в Кураповскую школу приезжали не только её липецкие коллеги, но и учителя из других областей. Да и сама она часто выезжала на всякого рода педагогические сессии, семинары, конференции и встречи. Уже задним числом её не забыли наградить медалями «50 лет победы в Великой Отечественной войне 1941-1945 гг.» и «За доблестный труд в ВОВ 1941-45 гг.».

Она неоднократно выбиралась депутатом Троекуровского сельского совета.

Ей отмерили «солидную» пенсию в размере 86 рублей (!), которую позже пришлось «опротестовывать» в сторону повышения. Повышение оказалось «солидным» – ей прибавили аж целых то ли 10, то ли 15 целковых.

Мама (вторая справа) со своими лебедянскими коллегами

Карьера удалась, чего нельзя было сказать о личной жизни.

Попытки выйти замуж были, но все они кончались ничем, и виновата в этом, кажется, была сама мать. Уговорив себя, что как-то нужно решать свою личную жизнь, она в конечном итоге каждый раз отказывалась от очередного соискателя на руку и сердце и ...оставалась одна.

В конце сороковых за матерью отчаянно ухаживал Фёдор Иншаков по кличке Козёл. Он вернулся живым и невредимым с фронта и считался первым женихом на селе. Как это часто бывает, свои чувства Фёдор проявлял в состоянии алкогольного опьянения, и мать обычно спасалась от него бегством. Однажды ухажёр увлёкся преследованием и прибежал вслед за матерью к нашему дому и стал требовать доступа к предмету своей пламенной страсти. Вместо матери на крыльцо вышла бабушка и, не стесняясь в выражениях, прогнала Фёдора со двора.

Ухаживания Фёдора длились достаточно долго, пока на селе не появилась другая «роковая» женщина – Вера Фёдоровна, «выбранная» председательшей колхоза. Вера Фёдоровна не устояла перед пылким фронтовиком, и скоро они сыграли свадьбу. Мать дружила с Верой Фёдоровной до тех пор, пока райком не прислал в село вместо неё нового кандидата, а Вера Фёдоровна вместе с мужем не уехала в Москву.

Приезжал к матери из Москвы и другой Фёдор, брат продавца местного магазина Павла Егоровича и бывший её школьный товарищ. Мать, кажется, была склонна выйти за него замуж и однажды спросила на этот счёт моё мнение. Моё «просвещённое» мнение заключалось тогда в том, что «нам с тобой и бабушкой и так хорошо – зачем нам нужны ещё какие-то Козлы и Бараны?». Я очень ревниво относился к появлению в доме потенциального отчима и априори был настроен против любого кандидата, каким бы хорошим он не был. Мать, как мне кажется, не придала моему возражению принципиального значения (и правильно сделала – что понимал в жизни десятилетний пацан?), но с Фёдором Егоровичем у неё так ничего и не получилось. Фёдор состоял в браке и никак не мог решиться на развод с московской женой. Через несколько лет отношения эти заглохли.

Подозреваю, что дело заключалось не только в завышенных требованиях матери к женихам и неуживчивом характере, но в другом: она была однолюбка и после отца уже не могла связать свою жизнь ни с каким другим человеком. Вероятно, сама того не осознавая, она любила его до конца своих дней и поэтому так болезненно переносила его измену и уход из семьи.

В описанном выше альбоме есть запись почерком матери: «Я всё ещё тебя, безумная, люблю...», а под ней пометка: «к Н.». Видно, что запись исполнена значительно позже того безмятежного и счастливого 1938 года. К тому же голубые чернила в то время вряд ли имели хождение, а если и имели, то ими будущим педагогам пользоваться запрещалось. Школа всегда настаивала на фиолетовом цвете (он вечный!) и «вольнодумства» в этом смысле не допускала до самых 60-х.

Этими же «вольнодумскими» чернилами и этим же почерком, на свободной странице, вписан романс с таким куплетом:

Но, разойдясь, сквозь сумраки ночные,
мы с трепетом в сердцах своих прочли,
что наши души близки и родные,
но полюбить друг друга не могли”.

И приписка: «Поздно!».

После развода мать попросила отца вернуть ей все сохранившиеся письма и подаренные фотографии. Отец выслал по почте одно фото, которое мне нравится больше всех: мать снята по пояс то ли в светлой блузке, то ли в платье, с длинными ниспадающими до плеч волосами, в удачном, на мой взгляд, ракурсе сбоку, с поворотом головы в объектив влево. Фотография вернулась измятой и сильно постаревшей – по словам матери, отец носил её всегда при себе – даже в плену. На обороте хорошо сохранившаяся надпись почерком матери:

Другу. Моя дружба могуча, как море и любовь, словно луч, горяча.

1/IX-40 г. П. Зайцева.

В августе 1996 года мать по жестокой случайности настиг инсульт. Она почувствовала одышку и першенье в горле – явный симптом сердечной недостаточности, но почему-то подумала про астму. Сердобольная соседка тут же представила ей лекарство от астмы, которое спровоцировало повышение артериального давления. По его принятии мать, будучи гипертоником, свалилась от одностороннего паралича. Она была прикована к кровати, не могла шевелить левой рукой и ногой и частично утратила дар речи и мышления. Накануне инсульта она прочитала одну из моих рукописей и постоянно бредила героями будущей книги. Через месяц, однако, наступило некоторое облегчение, и в день своего рождения 4 октября мать с большим удовольствием съела запретный шоколадный торт. Для закрепления успехов её перевели в Троекуровскую больницу. Пролежала она в больнице около недели, а 20 октября получила второй инсульт и пережить его уже не могла. Я успел приехать и подержать её за руку – ни говорить, ни писать она была уже не в состоянии.

Она скончалась 21 октября в возрасте 77 лет именно в тот момент, когда я на полчаса отлучился в аптеку за лекарством.

Похоронена на Кураповском кладбище рядом с бабкой Семёнихой и дедом Тихоном.

Григорьев Борис Николаевич