2. Московская политика Густава Адольфа (продолжение 2)
В Москве французам – кстати, тоже рьяным протестантам – дали надёжного проводника Григория Гладкого, поддерживавшего связь с промосковски настроенными казаками, но Адмирал и Грев легкомысленно пренебрегли его услугами и в результате напоролись в Запорожской Сечи на атамана Кулагу, который и выдал их польскому коронному гетману Конецпольскому. Русселю не повезло: запорожцы в это время делали ставку на избрание польским королём принца Владислава, который обещал пересмотреть жестокое к ним в прошлом обращение Варшавы, разрешить отправлять свои православные обряды и, главное, увеличить численность постоянного запорожского войска. Поэтому бунтовать против поляков у запорожцев большого желания не было.
Польские власти хорошенько допросили французов и вместе с официальным протестом по поводу грубого и явного нарушения условий перемирия передали их шведскому губернатору в Лифляндии. Произошёл грандиозный скандал, Ю. Шютте всякую ответственность за действия Русселя с себя снял – тот, якобы, всё учинил без его ведома. Густав Адольф отнёсся ко всему довольно спокойно и распорядился только сделать надворному советнику Русселю головомойку и держать его под строгим присмотром, дабы не произвёл ещё какого ненужного шума.
Ровно через месяц после миссии Адмирала-Грева – 22 июля (1 августа) 1631 года – Ж. Руссель отправил в Москву нового посланца – Кристьяна Вассермана, хофъюнкера короля Швеции, предоставленного в распоряжение француза. Он был должен подробно рассказать в Москве о тайных переговорах шведов с польскими магнатами Радзивиллом, Сапегой и Гонсевским и о расстановке сил в Польше накануне выборов короля. Из архивов Посольского приказа следует, что и эта миссия Вассермана тоже была заранее согласована с Москвой, и что тема донесений обсуждалась Русселем ранее с князем И.Б. Черкасским. К. Вассерман пробыл в Москве полтора месяца и вернулся к Русселю в Ригу с письмом от князя Черкасского и царской благодарностью за оказанные услуги. 7(17) октября 1631 года Вассерман снова поехал в Москву с проектом нападения на Польшу из Силезии и вернулся к Русселю 9(20) декабря с богатым царским пожалованием.
…А Руссель, не дожидаясь, когда рижский губернатор устроит ему головомойку, уехал – предположительно в мае – из Лифляндии в Москву (о дате его приезда в столицу упоминаний в архиве Посольского приказа нет). С собой он взял Л. Мавиуса, которого использовал в качестве курьера. Когда Мавиус вскоре повёз донесение к Ю. Шютте, тот решил перевербовать Л. Мавиуса и использовать его для контроля за действиями «неуправляемого» француза. Впрочем, по сведениям Б.Ф. Поршнева, Л. Мавиус уже состоял на шведской службе и был прикомандирован к Русселю самими шведами, так что завербовать его не составило большого труда.
Из Москвы Руссель отъехал 20(31) июня 1632 года. Затем в архивах Посольского приказа о контактах с Русселем наступает обрыв. Пока он находился в Москве, Оксеншерна, Шютте и некоторые члены Госсовета Швеции приняли все меры к тому, чтобы опорочить его в глазах короля и выгнать со службы. Используя его якобы неудачные действия в Польше и провал миссии к запорожцам, они набросились на него с ожесточёнными нападками, а Госсовет официально объявил о том, что француз превысил данные ему королём полномочия.
Ещё накануне этих событий, в январе 1632 года, Руссель, чтобы посрамить своих противников, предпринял смелый шаг: он напечатал в Риге листовки с текстом верительных грамот и данных ему королём инструкций, а также тексты «возмутительных» грамот к польским магнатам и запорожским казакам, чтобы доказать, что его действия были регламентированы шведскими властями. Это ему, однако, не помогло, его всё равно обвинили в том, что именно те самые оговорки, которые ограничивали его полномочия, он в листовках опустил.
Упрямый француз на этом не остановился и послал в Варшаву своего уполномоченного Лазаря Мавиуса, который выступил там с разоблачительными заявлениями о действиях шведов в Польше и произвёл в Варшаве настоящий фурор. Поляки Мавиуса арестовали, и шведу грозила смертная казнь, однако по совету короля Сигизмунда III Мавиуса допустили на дворянский съезд, на котором тот снова откровенно поведал о подрывных действиях шведов. Если бы задача Русселя состояла в том, чтобы обеспечить мирное избрание Густава Адольфа на польский трон, то, конечно, Мавиус сделал всё, для того чтобы этот замысел провалить.
Но в том то и дело, утверждает Поршнев, что задача Русселя состояла в том, чтобы афишированием надежд короля Швеции на избрание на польский трон подтолкнуть Россию к скорейшему выступлению против Польши, и он отнюдь ничего не испортил, как его обвиняли Оксеншерна и его сторонники. По данным Д. Норрмана, письменная инструкция Густава Адольфа предписывала Русселю заниматься вопросами польского престолонаследия, а устная – разжигать русско-польские противоречия.
В результате Руссель проиграл, и всесильному канцлеру без особого труда удалось нанести по нему в апреле 1632 года решающий удар. Судя по всему, королю были представлены ложные материалы о действиях француза в Польше. В мае 1632 года Густав Адольф подписал указание Й. Шютте об окончательном отстранении Русселя от дел, однако подчеркнул необходимость «дружеского с ним обращения». Вероятно, король уступил давлению, не веря в виновность Русселя и, может быть, даже рассчитывал и дальше пользоваться его услугами в неофициальном порядке. О дальнейших сношениях француза с Густавом Адольфом сведений не сохранилось. Можно только догадываться, что Руссель умел находить способы связаться с королём и его штаб-квартирой в Германии.
В 1634 году голландец Исаак Масса, состоявший на шведской секретной службе (читай: у канцлера Оксеншерны) представил русскому правительству донос на Ж. Русселя, в котором утверждалось, что француз вступил в тайные сношения с Валленштейном и с императором Фердинандом II. Донос был написан на русской границе как раз во время проезда в Москву К. Вассермана, отправленного Стокгольмом с целью очернить Ж. Русселя в глазах царского правительства.
Но в Москве информации И. Массы, кажется, не поверили.
Когда Руссель (в мае?) выезжал из Риги в Москву, он, естественно, ещё ничего не знал о своей отставке, но о сгущении туч над своей головой мог уже почувствовать. Хотя он приезжал в Москву «частным обычаем», но при отъезде получил официальную царскую грамоту для вручению шведскому королю. В грамоте говорилось о верном и усердном служении Русселя обоим государям и о том, что Москва будет всемерно поддерживать кандидатуру Густава Адольфа на польский трон. Из контекста грамоты следует, что отстранение Русселя рассматривалось бы в Москве как отказ короля Швеции от прежнего курса: «А посла вашего Якова Русселя, за его службу и за раденье пожаловав нашим государским жалованьем, отпустили к вашему К.В., и Вашему К.В. и впредь об общих государевых делах радети и промышляти, так же как радел и промышлял преж сего».
Вернувшись в Ригу, и узнав о своей отставке, Руссель сначала предполагал плыть оттуда в Стокгольм, чтобы в своё оправдание предъявить Госсовету царскую грамоту, но, вероятно придя к выводу о бесполезности этой затеи, по пути сошёл в Любеке и на какое-то время остановился в этом городе. Есть основания предполагать, что царскую грамоту Густаву Адольфу в первых числах июля отвёз под Нюрнберг всё тот же Л. Мавиус. В те дни, после неудачного сражения с армией Валленштейна под Нюрнбергом, король Густав часто и тайно беседовал с канцлером Оксеншерной. До трагической гибели короля под Лютценом оставались считанные дни.
…После отправления царского запроса королю Густаву в январе месяце отношения со Швецией продолжали развиваться по восходящей линии. В феврале-марте 1632 года Ю. Мёллер вёл переговоры в Москве о закупке большой партии ржи. Король Густав просил своего агента довести до сведения царя следующее бартерное предложение: в обмен на закупку 50 000 четвертей зерна предложить русским 10 000 мушкетов с перевязями, 5 000 панцирей и 2 000 пистолетов. Ю. Мёллер по-прежнему был «в большой чести» у царя и использовался им в качестве советника по иностранным делам.
В ноябре 1631 года Густав Адольф, вероятно встревоженный приездом в Москву датского посла Юэля, проинструктировал Мёллера довести до сведения Михаила Фёдоровича нежелательность для Швеции заключения русско-датского трактата, в который не будет включена Швеция. Но послание это запоздало, и царь уже отправил своих послов в Копенгаген в надежде на то, что король Густав сообщит своё мнение по упомянутому вопросу через своего агента в Хельсингёре Ю. Стрёмфельта-Фегрэуса. Посольство 22 марта 1632 года прибыло в Стокгольм и поселилось в доме королевского генерала Ю. Банера. На следующий день к русским послам пришли государственные советники Пер Банер и Пер Брахе, и послы подробно рассказали им о цели визита Юэля в Москву и о причинах его неудачи. Шведам стало ясно, что русские искренно расположены к сотрудничеству со Швецией и что ничего опасного для них из русско-датских контактов не последует. На всякий случай Стокгольм дал указание Фегрэусу в Данию всеми средствами противодействовать заключению союза между Данией и Россией. Если же несмотря ни на что такой союз будет заключен, то надо добиваться того, чтобы он не вступал в противоречие с дружескими отношениями России со Швецией, и чтобы Швеция тоже была включена в этот договор.
Русские послы по прибытии в Копенгаген поставили королю Кристиану IV условие, чтобы русско-датский договор был распространён и на Швецию. Датчанам это никак не подходило, они в это время занимались антишведскими интригами, не гнушаясь услугами из католического лагеря. К тому же московские послы потребовали, чтобы титулы Михаила Фёдоровича шли раньше титулов датского короля, поэтому переговоры сразу стали пробуксовывать. Ни о чём не договорившись, «московиты» 5(15) июля уехали, и датчане с облегчением вздохнули, что так дёшево от них отделались. Впрочем, до разрыва отношений между Москвой и Копенгагеном дело не дошло, король Кристиан послал царю письмо, в котором указывал на «неправильное» оформление Посольским приказом в Москве инструкций для своих послов и на невозможность удовлетворить протокольные требования посольства.
Русская дипломатия не находилась даже ещё в пелёнках – она только рождалась в мучительных родовых схватках. Послы Михаила Фёдоровича и внешне, и по своим убеждениям и взглядам на европейском фоне выглядели «белыми воронами». Связанные по рукам и ногам допотопными представлениями об окружающем мире, ограниченные исключительно тесным московским мирком, не имея информации о событиях в Европе, не искушённые в тонкостях европейского политеса, они представляли собой довольно странное зрелище и постоянно попадали впросак. А Европа обращалась с московитами бесцеремонно, грубо и цинично и скидку на русскую отсталость делать не собиралась.
Искреннее, дружеское отношение Михаила Фёдоровича и патриарха Филарета к шведам и наивное их представление о партнёрских обязанностях привело к возникновению в двусторонних отношениях между Россией и Швецией недоразумений. Причиной послужил всё тот же Б. Барон со своим посольством к крымскому хану Джанибек-Гирею. На обратном пути из Крыма в Москве его снова с пристрастием допрашивали и настаивали на том, чтобы он раскрыл тайну своей поездки в Бахчисарай. Барон справедливо ответствовал, что он волен отчитываться только перед своим королём, но если царь так жаждет узнать, зачем он ездил к татарам, то может спросить об этом у своего друга и брата короля Густава.
В Москве таким ответом обиделись. Наивному в своих представлениях царю Михаилу это показалось непонятным и странным, а главное – несовместимым с духом и уровнем доверительных отношений между обоими государствами. Какие же тайны могут существовать между друзьями? Михаил Фёдорович направил Густаву Адольфу жалобу на Б. Барона и просил его примерно наказать за нежелание сообщить русским то, что он был обязан сообщить. Рассерженный царь в аудиенции Барону отказал, а с его посольством на всём пути через Россию обращались небрежно, отказывая в постое и пропитании.
Шведам, конечно, вряд ли было до конца понятно то справедливое недоверие к крымским татарам, которое издавна укоренилось в сознании русского человека того времени. Подозрения эти усиливались и тем, что с Б. Бароном в феврале 1632 года прибыло большое татарское посольство, направлявшееся к королю Густаву в Германию. На самом деле ничего предосудительного в миссии Б. Барона и татарского посольства в Швецию не было. Густав Адольф пытался привлечь крымского хана к совместным действиям против Австрии или Польши. Джанибек-Гирей через своих послов хотел сообщить королю Швеции, что его войско может выступить в поход лишь на следующий год, и передать ему в подарок пару скакунов110.
Примечание 110. Татарское посольство в финансовом отношении было подготовлено из рук вон плохо, по прибытии в Швецию у них кончились деньги, одежда истрепалась, а арабские скакуны чуть не издохли. Шведам пришлось брать их на содержание, одевать, кормить и на свои деньги отправлять в Германию. Пока они находились в пути, король погиб в битве под Лютценом. Конец примечания.
В ответном письме патриарху Филарету от 25 июня (5 июля) и царю от 30 июня (10 июля) 1632 года Густав Адольф благодарил за «доброе» отношение к посольству Б. Барона и добавлял, что, со своей стороны, он конечно бы не возражал, чтобы его посол чистосердечно рассказал им о цели своей миссии к Джанибек-Гирею. Но всё дело в том, с назиданием писал шведский король, «что во всём мире принято, что послы потентатов и государей не могут без специального на то разрешения раскрывать иностранным потентатам и государям свои дела», а такого разрешения Б. Барон не имел. Поэтому царь должен простить шведа. В конце письма Густав Адольф пообещал не только рассказать о цели поездки Барона в Крым, но и о содержании татарской миссии к нему во главе с Нурали Оланом. Сделать этого он не успел по причине своей смерти.
В своём дружеском расположении к Густаву Адольфу Москва усердно отвергала инициативы других государей и отодвигала отношения с ними на второй план. В мае 1632 года в Москву приехал голштинский посланник с намерением вести переговоры о персидской торговле. Михаил Фёдорович отказал ему в этом, сославшись на то, что в этом деле имеет привилегию Швеция. Когда в июне французы попросили царя продать во Францию 50 000 четвертей ржи, Михаил Фёдорович запросил Ю. Мёллера о том, в хороших ли отношениях с французским королём находится король Швеции Густав.
Между тем, ответ Густава Адольфа на письмо Михаила Фёдоровича от 19 (30) января 1632 года заставил себя ждать так долго, что вызвало законное беспокойство в Москве. Напомним читателю, что царь в этом письме, давая окончательное согласие на вербовку в Германии армии, хотел согласовать окончательные параметры этого грандиозного предприятия. Уже в июле 1632 года русские были готовы отправить в Германию большое посольство, включавшее в себя комиссаров и офицеров для формирования армии и имевшее при себе крупные суммы денег, но Москва ждала ответа от короля Швеции.
Д. Норрман пытается объяснить эту накладку несколькими причинами. Во-первых, считает он, почта в те времена ходила чрезвычайно медленно: письма из Мюнхена до Стокгольма шли около 2 месяцев, а расстояние от Москвы до какого-нибудь германского Аугсбурга оно покрывала за три и даже четыре месяца. К тому же письма царя на какое-то время задерживались для перевода на шведский язык в Риге. Во-вторых, сам адресат, после того как получил от А. Оксеншерны «соображения по поводу русской политики», на какое-то время задумался и сделал паузу, что тоже само по себе было естественно. И, в-третьих, положение дел в Германии для шведской армии в 1631 и особенно в 1632 году складывалось не совсем удачно: нерешительность германских князей в деле поддержки короля Густава, зависть и ревность Дании, Голландии, Англии и Франции к усилению влиянии Швеции в Европе, отказ или задержка с выдачей английских, французских и голландских субсидий на содержание армии, укрепление имперской армии и некоторые успехи Валленштейна, растянутость шведских коммуникаций, – всё это неблагоприятно накладывалось на восточно-европейскую политику Густава Адольфа, которую канцлер Оксеншерна считал второстепенной, несрочной и возможно даже вредной.
Б.Ф. Поршнев главной причиной запоздалого прибытия царского послания к Густаву Адольфу справедливо считает намеренные действия (если не заговор) канцлера Оксеншерны, пытавшегося «оградить» короля от «второстепенных» российских дел. «Приписывать канцлеру обвинение в проведении собственной внешней политике было бы неправильно», – пишет шведский профессор истории Н. Анлунд. – «Но во многих случаях, когда предоставлялась возможность, он проводил собственную точку зрения, используя, в частности, по отношению к неудобному предложению тактику изматывания и свои возможности преграждать доступ к королю».
А. Оксеншерна в своих «оградительных» стремлениях выдвигал на первый план понятие «чести» в отношениях с Речью Посполитой и вывод о «бесчестности» военного союза с Москвой, т.е. считал союз с русскими предосудительным с точки зрения морали. Лицемерие канцлера очевидно: когда шведы завоёвывали Лифляндию у поляков или захватывали северо-западные русские земли, то они пускали в ход аргументы «безопасности» Швеции, а не понятие о чести. Ясно, что аргумент о чести выдвигался лишь для того, чтобы противодействовать шведско-русскому сближению, «оградить» Густава Адольфа от «посторонних» планов и не дать ему отвлечься от «своей», немецкой войны.
Впрочем, основания для беспокойства у канцлера были: немецкий историк Г. Дройсен пишет, что в конце 1631 – начале 1632 гг. король Густав стал сильно сомневаться в целесообразности продолжения войны в Германии и всеми своими помыслами стремился вернуться на север Германии, чтобы перейти к оборонительным действиям с территории Мекленбурга и Померании. Шведы были разочарованы неадекватной их вкладу в войну реакцией со стороны германских лютеран, и пора было позаботиться о собственно шведских интересах. Королю по многим стратегическим соображениям важно было находиться ближе к Швеции, Дании и Польше.
Тем не менее, несмотря на занятость немецкими проблемами, Густав Адольф интереса к русскому проекту не терял. Его претворение в жизнь могло оказать ему существенную поддержку – как военно-политическую, так и моральную и материальную. Когда Швеция практически одна боролась против католических войск Австрии и Испании, протянутая из Москвы рука помощи и сотрудничества значила очень много.
…20(30) мая 1632 года в Аугсбурге канцлер, вызванный из своего сидения в Пруссии, наконец, вручил королю царское послание от 19(30) января. Примерно в это же время пришло и второе, мартовское письмо царя и патриарха, в котором Москва жаловалась на поведение Б.Барона. Шведская армия, ввиду активизации противника и возвращения в императорскую армию опального Валленштейна, готовилась к решающим сражениям. Но уже 23 мая (2 июня) Густав Адольф, несмотря на свою занятость, написал ответ в Москву – решающий документ в развитии шведско-русского союза – и поспешил уведомить Мёллера о том, что ответ воспоследует незамедлительно. Король отправил проект ответа канцлеру, с тем чтобы тот поправил текст по своему усмотрению и немедленно вернул его обратно. Оксеншерна прибег к своей старой тактике затягивания и молчал. Густав Адольф так и не получил от канцлера ни проекта письма к Михаилу Фёдоровичу, ни поправок к нему. Во всяком случае, в шведских архивах «соображения» Оксеншерны к проекту короля обнаружены не были.
Прождав месяц, король, 25 июня (5 июля) подписал ответ царю и, минуя Оксеншерну, срочно отправил его с русским гонцом Мениным (как русский курьер оказался в это время в Германии, не известно). Время уже не терпело: приближались выборы польского короля и выступление русской армии на смоленском направлении. Несколькими днями раньше (20/30 июня) он предписывал Ю. Шютте всеми мерами поддержать борьбу польских диссидентов в пользу своего избрания на польский трон и готовить шведские войска к оказанию им возможной военной помощи. В инструкции послам Стену Бъельке и Юхану Никодеми в Варшаве Густав-Адольф предлагал открыто угрожать полякам войной, если они предпочтут шведскому королю другого кандидата, и говорить о его большом влиянии на Москву и возможности не допустить наступления на Польшу с востока. Все мосты предполагалось сжечь, и всякое притворство отбросить в сторону. Приближался решительный час расплаты с Речью Посполитой.
А в Москве, за несколько дней до прибытия долгожданного письма Густава Адольфа, скоропостижно скончался шведский агент Ю. Мёллер. Со смертью этих людей восточная политика Швеции всецело перешла в руки канцлера Оксеншерны, и акценты в ней сместились не в пользу тесного сотрудничества с Россией. История – это бесконечный перечень нереализованных планов и проектов. История русско-шведских отношений в период правления Михаила Фёдоровича Романова и Густава II Адольфа – грустная драма о грандиозных замыслах и планах, прервавшихся в самом начале их исполнения.
Преемницей Ю. Мёллера в Москве стала его деятельная и умная супруга Катарина Стопиа, первый шведский дипломат-женщина, и это ещё один замечательный факт в истории шведско-русских отношений. И хотя царский двор не признал её полномочий, 21(31) августа она собственноручно передала письмо своего короля царю Михаилу и подвела черту под коротким, но наполненным важными событиями этапом взаимодействия русских и шведов111.
Примечание 111. Шведское представительство, размещалось в нынешнем Шведском тупике за зданием нового МХАТа, в т.н. шведском подворье, открытом в связи с Тявзинским 1595 года и Столбовским 1617 года мирными договорами, где с июля 1629 находилась миссия-гостиница шведских купцов. В 1634 году дипломатическая миссия была разгромлена и полностью разграблена вооружённой толпой, и Катарина Стопиа вернулась в Швецию, где её работа в Москве получила высокую оценку. Прибывший на смену ей посол Петер Крусебъёрн представлял Швецию с 1634 по май 1647 года. Шведское подворье просуществовало до 1874 года, пока Россия и Швеция не договорились о передаче в свою собственность шведского подворья в Москве и русского подворья в Стокгольме. Конец примечания.
А в Москве о содержании письма короля Швеции уже знали до этого – вероятно, от Русселя через курьера Л.Мавиуса. В Посольском приказе сохранились отрывки письма князя И.Б. Черкасского к Русселю от 21-22 августа 1632 года, в котором князь благодарит француза за пересылку важной информации. Б.Ф. Поршнев полагает, что Руссель из Любека всё-таки переправил царскую грамоту от 20 июня королю Густаву и получил какие-то устные указания короля, с которыми и отправил в Москву Л. Мавиуса. Реакция Москвы на ответ короля Густава была быстрой. Уже 19(29) сентября Ю. Шютте получил от царя новое письмо, адресованное Густаву Адольфу, в котором Михаил Романов сообщал о скором выезде русского посольства в Германию.
Что же написал король царю и патриарху Филарету в посланиях, которые прибыли в Москву 20(30) августа 1632 года?
В письме Филарету он благодарит его за проявления радости по поводу шведских побед, выражает пожелания процветания «великому Русскому царству – нашим общим недругам католикам к помехе» и дальнейшего укрепления русско-шведской дружбы – «нашим общим недругам к устрашению и погибели». Это – тон тесного союза, замечает Поршнев.
О военной стороне дела Густав Адольф пишет царю Михаилу Фёдоровичу. Король сетует на запоздалое получение царского послания, приветствует решение царя нанять войско в Германии и …отказывается от прежнего обещания поддержать русскую армию своими военными шагами, прежде чем истечёт срок Альтмаркского перемирия. Это – явная уступка канцлеру Оксеншерне. Своих эмиссаров для вербовки наёмников король предлагает царю маскировать на первых порах под шведов, они вступят в контакт с его полковниками и будут делать вид, что набирают войско для шведского короля. Во всём остальном шведы окажут самую действенную помощь – в успехе всего предприятия можно не сомневаться. Практически Густав Адольф просит снарядить из Москвы два царских посольства: одно – в Штеттин, для набора войска, а другое – к нему в штаб-квартиру для заключения формального договора о военном союзе. При этом король просит и надеется, что царь вступит с ним в такой союз, при котором Московское государство обязывалось бы не заключать мира с Польшей без его совета и согласия. Всё осталось по-прежнему, но Густав-Адольф по совету Оксеншерны соблюдает осторожность.
Москва, вероятно заблаговременно проинформированная усилиями Русселя о содержании письма Густава Адольфа, не дожидаясь вербовки армии в Германии, 3 августа открыла против поляков военные действия на смоленском направлении и одержала первые победы. Головным полком армии командовал А. Лесли-младший. Смоленская война началась. Историк Ключевский замечает, что в истории русской армии до сих пор никогда ещё не было столько исключительно русской пехоты, обученной на немецкий манер, и огневой поддержки, которые имела армия воеводы Михаила Шеина. Русское 40-тысячное (по другим данным – 60-тысячное, по сведениям В.О. Ключевского – 30-тысячное) войско, включавшее в себя 10 полков немецких, шведских, английских, бельгийских и французских наёмников (всего 16 000 человек)112 со 160 пушками выглядело внушительно, но царь и патриарх серьёзно относились к противнику и очень надеялись на германское наёмное войско, призванное напасть на Польшу с запада и оттянуть на себя часть польской армии. Планы «русского Ришелье», патриарха Филарета, по мнению Д Норрмана, были далеко идущими. Москва хотела не только отвоевать свои земли, но и отодвинуть границы государства далеко на запад и получить достойное место в европейской политике.
Примечание 112. Полковник А. Лесли командовал немецким пехотным и русским кавалерийским полками, полковник Дж. Дуглас – английским кавалерийским, полковник Я. Шэрле – немецким кавалерийским, полковник Х. фон Дам – русским полком. Полковник русской армии получал 500, подполковник – 200 риксдалеров в месяц (соответственно 250 и 100 рублей). Конец примечания.
Л Мавиус весть о начале Смоленской войны повёз с собой к Русселю. Его не отпускали из Москвы, пока не прибыла ответная грамота Густава Адольфа. На другой день после её прибытия курьер навсегда покинул Москву и пределы России. «Передают, что, по словам солдат, их царь после Бога больше всего надеется на Ваше Королевское величество», – писал Ю. Шютте Густаву Адольфу 18 сентября.
Объявление о начале Смоленской войны стало кульминационной точкой деятельности на московском направлении и, вероятно, всей жизни Ж. Русселя. В письме, которое Мавиус привёз ему из Москвы, кроме изъявления благодарности, содержался наказ «о государевых делах» – о согласовании русско-шведского договора. Уже 13(23) сентября Руссель посылает в Москву нового гонца – француза Жана де Вержье, который, кроме важной военно-политической информации, повёз текст русско-шведского договора. Этот текст без всяких изменений был включён в наказ боярину Б.И. Пушкину, отправленному вскоре царём к королю Швеции с «Великим посольством».
Руссель сообщал в Москву о том, что он подыскал на роль главнокомандующего иноземными войсками под Смоленском хорошего кандидата – Кристьяна Анхальтского и просил принять в русскую службу французского инженера-фортификатора Давидя Николя. Из Москвы Русселю ответили, что главнокомандующий пока не требуется, а вот Д. Николя просили срочно прислать под Смоленск. Что и было сделано.
Последний раз Руссель появится в России в 1633 году. Он приплывёт в Архангельск на голландском корабле, будет с почётом принят царём, а потом с немногочисленной свитой проследует в Турцию.